– Я уже смотрел твое дело, – сказал он. – Тебе хана. Недаром говорят: яблочко от яблони…
– При чем здесь это? – спросил Глинский. Хотя он уже сам понял при чем. Теперь ему припомнят все. Прежде всего – отца, почти не вылезавшего из ссылок и лагерей. Потом – крестик, который он, не скрывая, носил на шее. А самое главное – находясь в стае, нельзя сильно отличаться от ее членов. С точки зрения стаи, подобное преступление непростительно.
Парень приуныл. Он, конечно, был крепок духом. Но кого в семнадцать лет не напугает тюрьма?
Хотя и такие персонажи встречаются.
С трудом заснув и промаявшись часок-другой кошмарами, Николай проснулся от шума. А проснувшись – не смог поверить своим глазам! На нарах напротив возлежал Виктор Геннадьевич Кузьмин собственной персоной!
– Как ты сюда попал? – изумился Глинский. Он даже подумал, что Кузьма прибыл из-за него. Как в воду глядел.
Выяснилось, что Кузьма и его опытный взрослый кент «подломили» очередной объект. И на этот раз не какую-нибудь там табачную лавку, а единственную в поселке сберкассу. Сигнализации там никакой не было, но злодеям не повезло: странное шевеление в сберкассе, закрытой еще с вечера, заметила бдительная бабка, чуть не до утра разыскивавшая загулявшую козу. Далее – дело техники: менты – за премией, кенты – на нары. Правда, Витькин кент, делавший основную работу, как раз успел вовремя смотаться. А Кузьма, стоявший на стреме, был заловлен.
– Все на себя возьму, – хвастался Витька.
– Зачем? – недоумевал Глинский. – Одно дело – организация, другое – на шухере постоять.
– Все едино, – объяснил своему образованному другу Витька. – Смотри сюда. У меня полторашка условная есть? Есть. Участие в банде есть? Есть. Мне так и так срок выйдет. А сидеть можно всяко. За взлом сейфа мохнатого – пидором сделают. А за грабеж, да еще кто кентов не сдал, нормально отсижу. Такая моя судьба, – беззаботно закончил Кузьма, уже давно косивший под своих блатных учителей. Глинскому это никогда не нравилось, но он понимал тщетность всех своих попыток изменить Витькины взгляды и продолжал воспитывать его лишь по инерции.
– И сколько тебе дадут? – спросил Николай.
– Минимум – три. Максимум – семь. С поглощением меньшего срока большим. – Парень не терял зря времени, подковался изрядно. – Попаду на малолетку, так что ништяк, – веселился неугомонный Кузьма. И вдруг до него дошло: – А ты-то что тут паришься?
Николай рассказал про последние печальные события, умолчав разве что о Лене и чувствах, которые она в нем вызвала: все равно его другу их не понять.
– А как же институт? – с тревогой спросил Витька.
– Накрылся институт, – грустно ответил Глинский. – На ближайшие два-три года. Мне этот капитан чуть ли не терроризм шьет. И отца приплел туда же.
– С-суки, – вызверился кореш. Потом что-то обдумал и быстро, понизив голос, заговорил: – Слушай, Колян, тебе в тюрягу нельзя.
– Куда ж деваться? – с тоской ответил Николай. – Ничего, выдержу. Отец же выдержал.
– Не, тебе нельзя туда, – гнул свое Кузьма. – Слушай, я все придумал.
– Что ты еще придумал? – раздраженно спросил Глинский. Ему хотелось полежать, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Кроме, может быть, последнего танца с Леной. Ему почему-то показалось тогда, что не только он испытывает к партнеру теплые чувства. Что-то такое было в ее интонации. Хотя, конечно, такая девчонка с зеком переписываться не будет…
– Все ништяк, Колян! – почему-то перешел на шепот Кузьма. – Ты ему вхерачил около одиннадцати?
– Примерно, – не понимая, к чему клонит друг, ответил Глинский. – Клуб еще работал.
– А меня повязали в три утра.
– Ну и что?
– А то, что я был с тобой. Увидел, что ты с этим сраным лейтенантом сейчас сцепишься, взял дубину и врезал мудаку! Явка с повинной, очень раскаиваюсь. Вычтут из моих «ларечных» на его лечение, – уже откровенно ржал Витька.
– Ты что, охренел совсем? – Такой дури Глинский не ожидал даже от своего беспокойного друга.
– А что? – горячо шептал Кузьма. – Кто чего докажет? Он после удара, как ему верить? Я сознаюсь. Ты даже можешь молчать, мол, чтобы друга не сдавать. А мне хуже не будет. Это ж легкое телесное. Я ж тебе говорю: больший срок поглощает меньший.
Глинский всерьез задумался. Все его существо противилось такому выходу из сложившейся тяжелой ситуации. Да, конечно, полжизни бы отдал, чтобы только не в тюрьму. Но сваливать все на Витьку?
– Нет, – сказал Глинский. – За свои грехи отвечу сам.
Долго еще уговаривал Кузьма Глинского. И материл, и упрашивал. И объяснял, что ему-то точно хуже не будет! Ничего не помогало: Николай уже преодолел искушение и на уговоры не поддавался.
И все же Витька, малограмотный и уж точно не читавший учебники по нейролингвистическому программированию, сумел найти аргумент, заставивший Николая еще раз вернуться к обсуждению.
– Колян, ты же помнишь, что у меня туберкулез находили?
– Да. Но вроде ведь обошлось?
– Это пока на свободе. А попаду на нары – все может по новой начаться.
– Что же делать?
– Да то, что я тебе целый час талдычу. Давай я сяду, а ты меня будешь с воли греть. При тубере главное – жратва. Да и лекарств в зоне хрен найдешь. Я тебя не просто отмазываю. Я себе жизнь спасаю.
Глинский снова надолго задумался. Он понимал, что Витька придумал это только сейчас. Но туберкулез у него действительно находили. И жратву с лекарствами, кроме него, Глинского, Витьке в зону точно никто не передаст.
– Ладно, – принял он решение. Они обговорили детали, чтобы не путаться в показаниях.
Уже под утро отвернулись к стенкам, поспать. Витька заснул счастливым. А Николай ворочался и ворочался, никак не мог забыться спасительным сном. Он видел серьезность главного Витькиного аргумента. Но не был уверен, хватило бы его для принятия решения, если бы не тяжелый, животный, воспитанный еще частыми отцовскими «отлучками» страх Глинского-младшего перед тюрьмой.
Борцы с преступностью сначала восприняли Витькину «явку с повинной» со смехом. Местным ментам было в общем-то все равно, кто из парней сядет. Просто им не нравилось, что их дурачат. А вот капитан Гвоздев из кожи лез, чтобы разоблачить подлого уркагана.
– Вот же мудаки, – смеялся Витька, приходя с очередного допроса с заплывшим глазом. – Не сознаюсь – лупят! Сознаюсь – тоже лупят! Нет в жизни счастья!
Глинского почему-то не прессовали, отчего он еще сильнее переживал происходящее.
Самое удивительное, что к нему на свидание пришла… Елена! Он чуть язык не потерял, увидев, кто его вызывает. Она пыталась расспросить его об обстоятельствах драки, но он отказался с ней разговаривать. Только смотрел расплывающимися от слез глазами, как она уходит, надменно и прямо держа свою красивую спину.
Ничего не смогли сделать менты с упорным Витьком, и тот уехал на какую-то комсомольскую стройку сроком на пять с половиной лет. Уезжал он вполне счастливый: понимал стоимость оказанной другу услуги и, похоже, впервые в жизни по-настоящему гордился собой. Глинский испытывал совсем другие чувства, часто жалея о том, что все-таки поддался слабости.
Уже на свободе еще раз встретил Лену. Точнее, она сама его нашла.
– Зря ты это сделал, – с легким презрением сказала она.
Глинский не переспрашивал. Он отлично понимал, о чем идет речь.
– Я бы тебя все равно освободила. Всех бы на ноги подняла.
«Это точно», – подумал тогда Глинский. Он уже был в курсе, что ее характер почувствовали все, от бати-полковника до капитана Гвоздева. Даже пострадавший летеха написал бумаженцию, в которой отказывался от всяческих претензий.
– А ты другом прикрылся! Эх, ты!
Так и не сказал ей ничего Николай. Окольными путями узнал только, что второй курс она будет проходить в Москве, перевелась из Свердловска, что-то ее там не устроило. Николай тоже поменял планы и поехал покорять столицу. Он не терял надежды изменить Ленино мнение о себе. На это ушло всего восемь лет: четыре в столице и столько же – на Урале. Сущая малость по сравнению с достигнутым.
Глинский вздохнул. Вадька – вот сегодня его единственное достижение. А Лена – в могиле. Даже памятник ей заказывал не Николай, а Кузьма: у Глинского просто не было сил этим заниматься.
Ну ладно. Надо собираться. Он открыл окно, заледеневшее от замерзшего пара, и крикнул прямо в «дымовую завесу»:
– Кузьма, Вадька, вылезайте! Ехать пора!
– Сейчас, пап! – раздалось снизу. – Еще минутку!
За два с небольшим часа они с комфортом доедут до дома – Вадька согласился наконец прокатиться на большом «Мерседесе». На «Запорожце» этот же путь они с Леной преодолевали почти за полдня. Но он согласился бы и пешком сюда ходить, только бы она шла рядом. Он вдруг снова, в который уже раз, и опять до самых глубин, прочувствовал, что Лену больше не увидит никогда. Ни-ког-да.
21. Береславский, Прохоров
21. Береславский, Прохоров
Москва
Ефим проснулся от холода, поежился, попытался натянуть на себя одеяло. Не тут-то было! Укрытая до подбородка «племянница», даже не просыпаясь, сильными руками потянула одеяло на себя.
«О господи! – чуть не застонал Береславский, вспомнив вчерашний добрый вечерок. – Что же тут творилось!»
По приезде все четверо, пока не стемнело, пошли погулять в лес, благо он начинался сразу за калиткой. А что – торопиться некуда, вся ночь впереди. Они же не маньяки какие-нибудь! В лесу красота неописуемая: ели в инее, даже белку настоящую видели.
Вернулись в дом – стол накрыт: картошечка парящая с укропчиком, огурчики соленые, котлеты домашние. Прислуга постаралась и исчезла до утра. После первой – с мороза! – рюмки Береславский почувствовал, как спадает напряжение, не отпускавшее его с начала событий. И так захотелось ему развеяться, что выпил Ефим гораздо больше, чем мог.
Поэтому помнил действительно не все, обрывками. В теннис играли, в бильярд. В «бутылочку» – вспомнили детство золотое. В сауну ходили – уже по-взрослому, потом снова бильярд. Потом стреляли из пневматического пистолета. Шариками по бутылке. Нет, это было до сауны. Потом, уже ночью, на лошади катались, которую месяц назад подарил Вовану его приятель.
Ефима подсаживали сразу обе «племянницы», и то он умудрился свалиться в сугроб. К счастью, умная и интеллигентная лошадь, понимая, что за джигит на нее лезет, так и не тронулась с места. И все время пили, пили, пили…
– Бр-р-р! – помотал головой Береславский. Нет, вроде предметы уже не расплываются. И что важно – мир вокруг него перестал отвратительно вращаться.
Давненько он не испытывал столь выворачивающих душу – и не только душу! – минут. Правда, и удовольствий тоже было немало: он с одобрением посмотрел на симпатичное и свежее – даже после вчерашнего активного отдыха – лицо «племянницы». Вторая была где-то на втором этаже, с Вованом. Кстати, сколько их было? Неужто только две? Всю вторую половину вечеринки Ефим, под радостное ржание дружка, пытался сосчитать девчонок. Результаты предательски не сходились: то две, то три. А один раз – даже четыре.
– Ох, беда… – тихонько простонал Ефим, почувствовав внизу живота симптомы, отравившие ему завершение праздника. Он оделся и поплелся в огромную ванную.
Там уже принимал водную процедуру «жаворонок» Вован. Этому все было нипочем. Такого бугая не мог сломать ни бизнес, ни кризис, ни отдых, даже самый веселый. Стоя за занавеской в огромном сложном агрегате, объединившем джакузи и душевую кабину, и, как всегда, жизнерадостный, банкир с удовольствием вспоминал вчерашние подвиги Ефима.
– Заткнись, пожалуйста, – мягко попросил его Береславский, склоняясь над раковиной.
Вован заржал:
– Да ты просто не допил! Пойди на кухню, налей пятьдесят грамм – и как рукой снимет!
Ефим с ужасом представил, как льет в горло эту вонючую и горькую гадость. Ни за что! Он действительно ушел на кухню и выпил, наверное, с пол-литра вкуснейшего морса, приготовление которого Вован никому не доверял: варил сам, лично. Потом встал под душ в освободившейся ванне. Тугие струи холодной воды сильно подпортили ему настроение – хотя до этого казалось, что хуже уже не бывает. Зато перестало тошнить.
«Все, пора завязывать», – решил Ефим. Ему было стыдно перед Натальей, и он дал себе слово, что больше – никогда. Он понимал, конечно, что это слово не первое и, скорее всего, не последнее. Но сию секунду был искренен в своих благородных намерениях.
На кухне Вован, опять-таки по собственному рецепту, заваривал чай.
– Классный был вечерок! – никак не мог успокоиться он.
– Да уж, – тихо соглашался Ефим.
– Но, блин, как ты Дозора напугал! И меня тоже. Я уж думал – хана.
– Я? – изумился Береславский. – Напугал Дозора?
– А кто же! Я, что ли? – хохотнул Вован. – Скажи еще, что не помнишь.
– Нет, помню. – Ефиму не хотелось выглядеть совсем уж запойным. – Только не все.
– Дозор тебя облаял, помнишь?
– Вроде да.
– А ты на него заорал: «Заткнись, гад волосатый!» Он чуть цепь не перегрыз! Брехал как бешеный. Кстати, ты его тоже облаял.
– Матом? – схватился за лысую голову Ефим. – При девчонках?
– Каким матом? Натурально облаял. Обгавкал! Встал на четвереньки и обгавкал. А потом сказал, что возьмешь его голыми руками.
– Я? – не поверил Ефим. – Дозора? Твое чудище?
– Кончай голову дурить! Ты что, в самом деле не помнишь? – раскатисто ржал Вован.
– Не очень, – наконец признался Береславский.
– Дозор рвался с цепи. А ты сказал, что «человек» – звучит гордо.
– Это не я сказал, – скромно поправил Ефим.
– Вчера – ты, – отмахнулся Вован. – И что не смеют кобели облаивать поэтов. Потом намотал шарф на руку и пошел на Дозора.
– О господи! – простонал Ефим, представив всегда наводившие на него ужас клычищи Вовкиного волкодава. – Я где-то читал об этом. Кинологи обертывают руку и суют псу в пасть.
– Вот-вот, – подтвердил Вован. – Вспомнил наконец.
– И я это сделал? – всерьез ужаснулся герой вчерашнего дня.
– Не видел. За ружьем побежал.
– Зачем?
– Вообще-то ты мне дороже Дозора, – честно признался Вован.
– А дальше что было? – безнадежно спросил Береславский.
– Дальше девчонки рассказали. Они тебя вдвоем держали, но ты вырвался и поперся к будке. Кричал, что ты – венец. Не помнят чего.
– Природы, – подсказал Ефим.
– Да, наверно, – согласился друг.
– А Дозор что? – утомленно спросил Береславский.
Вован опять заржал:
– Не поверишь! Спрятался в будку!
– Я страшен в гневе, – успокаиваясь, подтвердил Ефим. Эта история оказалась не столь ужасной, он уже был готов к худшему.
Через полчаса, напившись чая и морса, в почти нормальном состоянии Береславский собрался в путь.
– До свидания, девчонки! – заглянул он в комнату.
– Ой, а вы уезжаете? – расстроилась старшая «племянница». Они с Ефимом вчера быстро нашли общий язык.
– Да, – огорченно подтвердил Ефим, – дела. – При виде полуприкрытой одеялом дамы он вдруг подумал, что мог бы еще немного задержаться. Но совесть внезапно проснулась и из какого-то дальнего закутка высунула-таки свой коготок. К тому же опять пришлось бы развязывать и завязывать ботинки. – Никак не могу. Счастливо оставаться.
– Еще встретимся? – улыбнулась «племянница».
– Надеюсь, – ответил Ефим и в который раз устыдился собственной беспринципности.
Его машина осталась за забором: ночью на ней ездили в круглосуточный ларек за водкой и застряли в сугробе. Утром сторож – он же конюх – откопал «аудюху», и теперь она стояла на чистой дороге. Ефим нажал на кнопку брелока, но машина не пикнула. «Ну вот, начинается, – подумал он. – Хорошо хоть замки дверей открыты».
Он сел на водительское место, удобно прижался к высокой спинке, включил двигатель и обогрев сиденья. Только тронулся – как почувствовал холод и болезненное нажатие у правого виска.
«Что за черт!» – поднял он руку, чтобы отодвинуть невесть откуда взявшуюся штуковину.
– Сидеть, сука! – прошептал чей-то голос сзади и снизу.
«П…ц, – пронеслось в голове ошеломленного Ефима. – Допился!»
– Давай прямо к шоссе, потом скажу, куда свернуть.
Береславский наконец понял, что это не глюки, а к его виску действительно прижат ствол небольшого, но от того не менее страшного пистолета. Он скосил глаза назад и увидел внизу злое лицо. Мужик хотел напугать Ефима и, безусловно, своего добился.
«А где ж туловище-то?» – ужаснулся Береславский, снова впав в сомнения относительно реальности происходящего.
– Останови, – приказал страшный голос, когда они отъехали от дома на порядочное расстояние.
Ефим послушно остановился. Маленькое круглое отверстие, нацеленное в его голову, оставляло немного простора для вариаций. По приказу вылез из машины, держа руки за головой.
А дальше было и больно, и стыдно. Злобный, заметно хромающий карлик, не спуская Ефима с прицела, ловко сковал его наручниками, залепил скотчем рот и заставил залезть в багажник собственного автомобиля!
– И не вздумай стучать! – предупредил он деморализованного Береславского. – Замочу!
Ефим и не собирался сопротивляться. Во-первых, потому, что он действительно сильно испугался – аж сердце заколотилось и внизу живота стало холодно. Во-вторых, когда чуть отдышался и успокоился, отметил, что лилипут действует по его, Береславского, сценарию. Так что чему быть – того не миновать. Он сам делал все, чтобы им заинтересовался Прохоров. А в том, что его везут к Жабе, Ефим не сомневался ни на миг: на кого еще мог работать такой страшный персонаж, как будто выскочивший из малобюджетного триллера?
И все же хоть в чем-то стало легче. Теперь ему было не так стыдно перед Натальей. Вот взяли в плен, могут даже убить. На этом фоне какие-то мелкие грешки смотрелись уже не столь ужасно.