Нэш допил свое пиво и взглянул на часы.
— На твоем месте я бы сдался, — заключил он. — Пусть кто-нибудь другой этим занимается. Годдар все сказал, спев эти строки из джойсовского "Улисса":
Открою Вам,
Что рад бы сам
Я невидимкой стать.[5]
А почему бы и нет? Если такой великий человек, как Годдар, хочет быть невидимкой, ну что ж, имеет право. И сомневаюсь, что кто-то до сих пор возится в этом дерьме.
— Моя подруга, — напомнил Домострой. — Что мне сказать ей?
— Предложи ей взамен побегать за мной. Я в здравом уме, выгляжу как рок-звезда и, что самое главное, ни от кого не прячусь!
В нью-йоркской публичной библиотеке Домострой сосредоточенно изучал одну статью за другой, но не находил ничего для себя нового, ни единой зацепки. Из года в год у пластинок Годдара был самый высокий рейтинг, с каждой неделей его музыка становилась все популярнее, заполонив, казалось, все телевизионные и радиоканалы, однако никто так и не исхитрился узнать, кто же он такой, и его тайна оставалась неразгаданной. Один теоретик музыки из Сан-Франциско утверждал, что Годдар был его студентом в Беркли, разделял кредо Декарта " Larvatus prodeo — хожу неузнанным" и писал эссе, по духу очень близкие его же знаменитой песне "Душа страждет". Теоретик заявлял, что, когда он попытался связаться со своим бывшим студентом, выяснилось, что нынче тот вне досягаемости и никто из его друзей не имеет о нем никаких достоверных сведений. Диск-жокей с Манхэттена с такой же уверенностью сообщал, что Годдар некогда был крестьянином и проживал с женой и тремя детьми на отдаленной ферме в северной части штата Нью-Йорк. А известный английский рок-гитарист был убежден, что они с Годдаром, прежде чем добились успеха, долгое время околачивались в неком лондонском джаз-клубе. Также и экстрасенсы, работающие по найму в таблоидах и музыкальных журналах, изображали Годдара то патологически застенчивым провинциальным юношей, забившимся в свою берлогу, где он вместе со своими музыкальными редакторами сочиняет и записывает музыку, то — наркоманом из промышленного центра, временами нуждающимся в госпитализации; третий утверждал, будто Годдар, прежде чем скрыться от посторонних глаз, был известен миру под другим именем как посредственный исполнитель в стиле «кантри», и лишь в результате заговора ЦРУ и с помощью наемных профессиональных композиторов, а также влиятельных друзей из большого бизнеса и любовницы, ранее являвшейся известным голливудским агентом, ему удается так долго избегать разоблачения.
Скрепя сердце Домострой принял решение взглянуть на "Удар Годдара", популярную вест-сайдскую дискотеку, названную в честь Годдара и уделявшую особое внимание его музыке, "Удар Годдара" отличался от большинства дискотек тем, что вместо крутящих пластинки диск-жокеев здесь выступали живые исполнители, нередко весьма изощренные рок-н-рольные и поп-группы, для которых появление в "Ударе Годдара" было равносильно паломничеству в Мекку.
Домострой не выносил дискотек и держался от них подальше даже во времена своей популярности, когда его туда приглашали. Объяснял он это просто: намешанная компьютером, усиленная роботом и воспринимаемая танцующими человекоподобными автоматами, дискомузыка не является искусством.
Когда Домострой вошел в "Удар Годдара", одна из сменяющихся в этот вечер групп с шумом стаскивала со сцены аппаратуру, в то время как другая устанавливала свою. Прежде чем Домострой пробился сквозь потную толпу к бару, начала выступать новая команда и повсюду закачались обнимающиеся парочки.
Когда он наконец оказался у стойки и заказал "Куба Либре", бармен, латиноамериканец со свирепыми усами, зыркнул на него и спросил:
— Что это такое?
— "Куба Либре"! — повторил Домострой погромче.
— Куба что?
— "Куба Либре", — с трудом сдерживаясь, по слогам произнес Домострой. — Вы ведь бармен, не так ли? Это ром с кокой и долькой лайма!
— Я знаю, что такое "Куба Либре". Я кубинец! — рявкнул бармен. — Но «либре» означает «свободный», а мне, между прочим, известно, что на Кубе свободой и не пахнет, так что вместо того, чтобы называть этот коктейль "Куба Либре" — что является ложью, — я советую вам, сеньор, называть его "Большой Ложью"! Вы меня поняли?
— Я вас понял, — бесстрастно подтвердил Домострой. — Дайте мне двойную "Большую Ложь". С двумя дольками лайма, пожалуйста.
Сидящая рядом девушка рассмеялась, и Домострой, готовый к отпору, резко повернулся. Она тоже оказалась латиноамериканкой, с выразительными карими глазами, угольно-черными волосами и ослепительно белыми зубами.
Она продолжала смеяться, и под ее пристальным взглядом он почувствовал себя неуютно, но тем не менее не мог отвести глаз от ее высокой груди и крепкой фигурки.
— Папа, не кипятись! — сказала она. — В следующий раз заказывай "Текилу Санрайс".
— Я тебе не папа, — огрызнулся Домострой.
— Мог бы быть, — сказала она и развернулась на высоком стуле, дабы продолжить разговор.
— Мог бы. И не только папой. — Домострой пытался вычислить, то ли это скучающая кокетка, против чего возражений он не имел, то ли обычная шлюха, которая была ему не по карману.
— Прическа могла быть и получше, — сообщила она, продолжая изучать его.
— Вот как?
— Эта слишком коротка, — убежденно провозгласила она. — Совершенно не годится для твоего лица.
— И что же мне теперь делать? — с ухмылкой осведомился он.
— Просто месяц-другой отращивать волосы. А затем постричься правильно.
— У кого?
Она одарила его игривым взглядом.
— У меня, например.
— Почему у тебя?
— Я — косметолог. С полной лицензией на стрижку волос. — Она тут же полезла в сумку, висящую у нее на плече, вытащила из нее визитную карточку и протянула Домострою.
На карточке он прочитал:
"Анжелина Хименес, косметолог. Ранее в отеле Каза-дель-Кампо, Ла Романа.
Доминиканская республика".
Адрес значился в центре Манхэттена.
— Все зовут меня просто Ангел, — сказала она.
Домострой представился, извинившись за отсутствие у него собственной карточки.
— Их я тоже стригу, — горделиво ткнув пальцем в музыкантов на сцене, пояснила она. — Я стригу большинство нью-йоркских музыкантов "новой волны". — Она помолчала, словно ожидая от него возгласов изумления, но, не дождавшись, продолжила: — Всякий раз, когда ты видишь по-настоящему крутую прическу на обложке нового панк-, фанк-, рок- или поп-альбома, можешь быть уверен — это моя работа. Я каждого стригу по-своему — и со всеми лично знакома!
— Я поражен, — воскликнул он, чувствуя, что подворачивается удобный случай. И пододвинул свой стул поближе.
— Не рассказывай мне, что тоже делаешь прически, — сказала она.
— Нет. Но я делаю… делал альбомы.
— Не заливай. Какие альбомы?
— С моей собственной музыкой.
Она окинула его долгим взглядом.
— Может, я тебя знаю? — спросила она, и в ее голосе послышались уважительные нотки. — В смысле, знаю твои пластинки?
— Сомневаюсь. Когда я писал музыку, ты еще не родилась.
— Не такой уж ты старый, — возразила она. Затем добавила на полном серьезе: — Могу поспорить, что тебе до сих пор удалось сохранить почти все свои зубы.
— Почти все, — подтвердил он.
— "Твои зубы чисты, но твой разум закрыт", — продекламировала она. — Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?
— Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, — неопределенно махнул рукой Домострой.
— Ты когда-нибудь играл в холле?
— В прихожей?
— В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.
— Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, — сказал Домострой.
— А в Гарден? — продолжала она допытываться.
— Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.
— А в магазине есть твои записи? — спросила она.
— Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.
Он снова заказал коктейли.
— Что ты делаешь сейчас? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.
— Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.
— Я музыкант… — он запнулся, — но давно ничего не сочиняю.
— Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!
Они сделали по глотку.
— Скажи мне, Ангел, ты когда-нибудь стригла Годдара?
— Хотелось бы, — сверкнула она белоснежными зубами.
— Быть может, ты стригла его, не зная, кто он?
— Может, и стригла. Откуда мне знать, верно? — размышляла она.
— Он мог бы быть даже одним из тех парней, — показал Домострой на выступающую группу.
— Исключено, — возразила она. — Все эти ребята прекрасно знают голоса друг друга по записям. Они вот так, — она щелкнула пальцами, — раскусят Годдара!
— Почти все, — подтвердил он.
— "Твои зубы чисты, но твой разум закрыт", — продекламировала она. — Это из Джона Леннона. А что у тебя за музыка?
— Ничего такого, что я мог бы сыграть в этом месте, — неопределенно махнул рукой Домострой.
— Ты когда-нибудь играл в холле?
— В прихожей?
— В Карнеги-холл. Там играли почти все настоящие звезды.
— Да, несколько раз я играл в Карнеги-холл, — сказал Домострой.
— А в Гарден? — продолжала она допытываться.
— Нет. Только не там. Мэдисон Сквер Гарден слишком велик для моей музыки.
— А в магазине есть твои записи? — спросила она.
— Раньше были. Но теперь многие из них стали раритетами.
Он снова заказал коктейли.
— Что ты делаешь сейчас? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Пью из этого стакана. Отращиваю волосы.
— Не сейчас! В жизни, я имею в виду. Ты же понял.
— Я музыкант… — он запнулся, — но давно ничего не сочиняю.
— Что ж, обещай позвонить мне, прежде чем выпустишь новый альбом. Я тебя подстригу и подкрашу для фотографии на обложку. Поверь мне, хорошая картинка многое значит!
Они сделали по глотку.
— Скажи мне, Ангел, ты когда-нибудь стригла Годдара?
— Хотелось бы, — сверкнула она белоснежными зубами.
— Быть может, ты стригла его, не зная, кто он?
— Может, и стригла. Откуда мне знать, верно? — размышляла она.
— Он мог бы быть даже одним из тех парней, — показал Домострой на выступающую группу.
— Исключено, — возразила она. — Все эти ребята прекрасно знают голоса друг друга по записям. Они вот так, — она щелкнула пальцами, — раскусят Годдара!
— А их Годдар интересует?
— Конечно. Они все эти годы пытаются вычислить его. Они только и говорят о его невероятных импровизациях и двойных ритмах, о джазовом и блюзовом у него, о его распевах и трансах, гармолодике и придыханиях, и фуз-боксах, и звуковых наложениях — ты во всем этом разбираешься, — но так и не могут понять.
— Не могут понять — что? — спросил Домострой.
— Почему никогда нельзя предсказать, куда его занесет в следующей песне — он как шарик в пинбольном автомате!
— Что же в нем такого необычного?
— Прежде всего манера игры. Тут одни панки клянутся, что он репетирует на публике. Действительно нужно заряжаться от реальной толпы, чтобы играть так здорово.
— Они считают, что у него есть собственная студия?
— Ну конечно. Знаешь, в наши дни иметь собственную студию — не такая уж роскошь! Я стригла уйму народу в подобных местах. Есть один парень, играет панк-рок, так у него в пент-хаузе, прямо на Йорк-авеню, над рекой, студия со всей аппаратурой и электронным оборудованием, какие ты только можешь себе представить! А ни один из его функаделических шедевров даже в лучшую сороковку не вошел!
— Что же за люди, по их мнению, работают с Годдаром?
— Некоторые считают, что с «Ноктюрном» за спиной он получает лучших в этом деле. Но я стригла кучу народу, — широко улыбнулась она, — и многие говорят, что Годдар вполне мог бы чуть ли не все делать в одиночку. Если уж Стиви Уандер, слепой, смог сыграть, записать и выпустить такой альбом, как "Музыка моей памяти", и записать его совершенно один, в своей студии, которую он купил на свои деньги, то почему бы Годдару не сделать то же самое? Почему он не может записываться на собственной аппаратуре — ну, сам знаешь, используя все эти синтезаторы, сайдмены, бэндбоксы, микрофоны и все такое прочее, как оно там называется, — точно так же, как Стиви Уандер?
— А тебе известны такие, что говорят, будто знают, кто он такой, этот Годдар? — небрежно поинтересовался Домострой.
— Ну конечно! Но у каждого из моих знакомых на этот счет своя точка зрения, — пожала она плечами, — впрочем, если говорить серьезно, ничегошеньки они не знают. Известно лишь одно — равных ему сейчас нет.
— Что они думают о его происхождении? — спросил Домострой. — Черный он или белый?
— Существуют разные мнения. Многие считают, что он черный, но точно сказать невозможно. Мне лично кажется, что он латинос, но я тоже не уверена.
— Что ты имеешь в виду?
— Он выпустил несколько песен на испанском. Знаешь?
— Нет.
— Ну конечно. Мексиканские. "Volver, vol-ver, volver"[6] и "El Rey".[7] Старые народные песни. Их знает каждый латиноамериканец!
— И как у Годдара с испанским?
— Неплохо, но у него смешной акцент. Некоторые подозревают, что он родом из Мексики, но точно так же он может быть пуэрториканцем — как я, например! — с гордостью воскликнула она. — Я как-то стригла одного парня, который знал всех в «Биллборде», "Кэшбоксе" и «Варьете», так он говорил, что Годдар… этот… — она вспоминала слово, — яйцеголовый еврейский музыкант.
— В смысле?
— Что у него здесь кое-что есть! — Она постучала себя по лбу указательным пальцем. — Если ты прислушаешься, то поймешь, что за плечами у Годдара хорошая музыкальная школа. Не то что у этих! — кивнула она в сторону выступавших.
Два парня из группы подошли к ней сообщить, что они уходят, и Ангел вылезла из-за стойки. Поблагодарив Домостроя за выпивку, она окинула пристальным взглядом его лицо и руки.
— У тебя кожа немного суховата, — сообщила она. — Используй что-нибудь увлажняющее. Тебе известно, что нет ничего лучше чистого вазелина? — Она усмехнулась. — Для рук еще годятся глицерин и окись. Или, если хочешь быть модным, купи себе средства со стеариновой кислотой, пропиленгликолем, глицерин-стеаратами или пурцелиновым жиром. — Она явно щеголяла своими профессиональными познаниями. — Пурцелиновый жир — это действительно высший класс. Его добывают из утиных и гусиных желез. Это такая штука, от которой с гуся вода скатывается! — С этими словами она направилась вслед за своими покидающими заведение друзьями.
Теперь Домострой убедился, что любая попытка выследить Годдара через музыкальные тусовки, бизнес или правительственные каналы обречена на неудачу. Даже учитывая помощь Андреа, он не обладал ни средствами, ни энергией для расследования такого рода; к тому же у него не было никаких оснований считать, что он добьется успеха там, где столь многие потерпели поражение.
Но должна же существовать какая-то тропинка, ведущая к Годдару. Только какая?
Домострой принялся слушать записи Годдара, час за часом, с закрытыми глазами. Мелодический строй всегда был оригинален; ритмы возбуждали; голос оказался сильным и звонким, приятно окрашенным, с отменной дикцией; а тексты, подчас бурные, подчас нежные, редко лишали музыку ее собственного эмоционального заряда.
Через какое-то время Домострой начал подозревать, что Годдар ловко смешивает звуки живых инструментов с электронными имитациями синтезатора, позволяющего ему одним касанием клавиатуры аккомпанировать себе сразу несколькими инструментами или даже целым оркестром. Он заметил, что лишь однажды Годдар записал музыку, созданную кем-то другим, — две песни на испанском, которые упоминала Ангел, — но даже они были основательно переработаны, дабы соответствовать фирменному звуку Годдара. Ранее обе они были множество раз перепеты латиноамериканскими певцами, так что, раз уж Годдар взял на себя труд переделать, перевести и записать эти бесхитростные народные песни, значит, они были важны для него. Однако ни на одной из других его пластинок нельзя обнаружить латиноамериканское влияние. Быть может, он, путешествуя, услышал эти мотивы в мексиканском ночном клубе или на латиноамериканском празднике и проникся ими настолько, что не пожалел своего таланта, времени, сил, чтобы познакомить с ними Штаты? Кто знает? На то могла быть дюжина столь же вероятных причин.
Через несколько дней после встречи с Нэшем Домострой отправился навестить Сэмюэля Скэйлза в офисе "Малер, Штраус, Гендель и Пендерецкий", крупной юридической конторы, представляющей интересы многих клиентов из мира искусств, преимущественно музыкантов. Несколько лет назад Скэйлз заключал контракт Домостроя с "Этюд Классик"; в то время они часто встречались и в неформальной обстановке. Фирма Скэйлза, до недавнего времени располагавшаяся в одном из особнячков Ист-Сайда, теперь занимала, точно отражая стремительный рост индустрии развлечений, шесть этажей в Хаммер-клавир Билдинг, одном из высочайших футуристических дополнений к очертаниям Манхэттена.
В приемной вместе с Домостроем дожидались своей очереди пожилая, но все еще очаровательная кинодива и пара черных рок-музыкантов. Направляясь вслед за секретарем в кабинет Скэйлза, он миновал ряды конторских столов и дюжины кабинок, вовсю жужжавших электрическими пишущими машинками, телексами, телефонами и копировальными аппаратами. Такое множество клерков, вооруженных новейшими электронными устройствами для обработки текста, поражало, и вдруг ужас охватил его, ужас, смешанный с недоумением: зачем он вообще сюда явился?