Скэйлз поднялся из-за своего огромного палисандрового стола, что располагался перед стеклянной стеной, на сорок этажей возвышающейся над Мэдисон-авеню. Скэйлз выглядел типичным стареющим плейбоем с Беверли-Хиллз: дочерна загорелый, с зачесанными назад седеющими волосами, щеки и лоб разглажены стараниями пластического хирурга. Он приветливо помахал рукой Домострою:
— Вот это да! Не ожидал увидеть тебя в такой прекрасной форме, — шутливо начал он, — после всех кошмарных слухов, что ползут о тебе.
— Что за кошмарные слухи? — поинтересовался Домострой, изображая на лице широкую улыбку.
— Цыганская жизнь. Полуночное бдение в каких-то трущобах. Дуракавалянье. — Он засмеялся и махнул, предлагая сесть. — Врут или правда?
— Правда, — признал Домострой, усаживаясь. — Это и держит меня в форме.
Скэйлз смахнул в сторону бумаги и облокотился на стол.
— Что я могу сделать для тебя, Домо? — спросил он. — Изваял новый шедевр? Еще одни "Октавы"?
— Не совсем. Я работаю над проектом… вместе с одной особой, — собрав все свое мужество, ответил Домострой.
— Будь осторожен! Я еще не забыл зубодробительные статейки о твоих «тайных» сотрудниках и что это стоило твоей репутации. Но теперь это действительно сотрудничество в музыкальной сфере? — заинтересованно спросил Скэйлз.
— В некотором роде. Не более тех, что были раньше. Но на этот раз мне нужен совет. Это не займет много времени, — добавил он, вспомнив о чудовищных расценках Скэйлза.
— Я весь обратился в слух.
— Ну, понимаешь… мой партнер… и я… интересуемся… каковы наши шансы разыскать Годдара.
Скэйлз поднял брови.
— Годдара? Того самого Годдара?
— Да.
— Зачем?
— Есть веские основания, поверь мне, — сказал Домострой.
— Какого рода? Убийство? Вы можете доказать, что Годдар кого-то прикончил? — с нетерпением спрашивал Скэйлз.
— Нет, но…
— Потому что, если вы не можете, я советую не тратить время зря. — Он помедлил, задумавшись. — На самом деле, даже если вы в состоянии доказать подобную вещь, найти его все же будет не просто. Я как-то занимался одним довольно известным делом, касающимся узника Ливенворта.[8] - Он замолчал, а потом рассказал Домострою очередную из своих излюбленных историй: — Этот человек, начиная с двенадцати лет, около четверти века провел в тюрьме за различные преступления, включая убийство одного сокамерника и нанесение тяжких увечий другому. За решеткой он написал песни в стиле «кантри-энд-вестерн» и послал их некоторым знаменитостям. Те пришли к выводу, что открыли гения, и наняли меня помочь добиться досрочного его освобождения. Вот так, в тридцать семь лет он прибыл в Нэшвилл, где музыкальная общественность встретила его, словно второго Джонни Кэша.[9]
Мелодии его песен, хоть и примитивные, оставляли все же приятное впечатление, чего никак нельзя было сказать о текстах, исполненных презрения к толпе, которую он считал безликой, невежественной, циничной, одним словом — воплощением зла. Парень был убежден, что настоящий мужчина, чтобы сохранить лицо, должен убивать всякого, кто стоит у него поперек дороги. Но поскольку критики носились с ним как с писаной торбой и его появление в Нэшвилле принято было считать культурным событием, то все надеялись, что этот благородный дикарь, этот самородок, умеющий претворять свою агрессию в музыку, станет теперь просто музыкантом, кротким узником клавиатуры, ибо проснувшийся в нем талант, несомненно, очистит его душу. Нечего и говорить, что музыка его, несмотря на преисполненные ненависти тексты, получила, как по команде, самые восторженные отзывы, каких когда-либо вообще удостаивались певцы «кантри-энд-вестерн», и карьера нашего гения началась с головокружительной раскрутки.
Скэйлз откинулся в кресле.
— И вот, — продолжил он, — недели через две после освобождения он зашел в кафе и спросил, где тут туалет. Буфетчик, дваддатидвухлетний парень, спокойный, недавно женившийся, подрабатывавший там неполный день, и, к слову сказать, тоже музыкант, сказал, что у них нет туалета для посетителей. Туалета и вправду не было, но наш самородок ему не поверил и, возможно не желая ударить в грязь лицом перед двумя сопровождавшими его молодыми особами, пырнул юношу ножом, чтобы тот впредь не обманывал. Он его убил и лег на дно. Он умудрился, избегая встреч с полицией, написать еще множество песен и, вероятно войдя в сговор с кем-то из бывших поручителей, опубликовал их под другим именем. Эти песни впоследствии исполняли наши самые яркие звезды, пока газеты не выяснили, кто их автор. Насколько мне известно, он по-прежнему пишет, по-прежнему на свободе, и никто даже представить себе не может, как он теперь выглядит, убил ли он кого-то еще и кто ему помогает. А ведь этот человек — отъявленный негодяй, убийца! Если он может скрываться и тайно писать свою музыку, то что же говорить о Годдаре, у которого "Ноктюрн Рекордз" за спиной! — Скэйлз досадливо посмотрел на Домостроя.
— Так ты считаешь, что розыски Годдара совершенно безнадежны?
— Мне лично так кажется, — кивнул Скэйлз. — По крайней мере, насколько мне известно, для нескольких тысяч пытавшихся отыскать его они закончились ничем.
— Ты хочешь сказать, что у меня нет ни малейшего шанса?
— Именно это я и хочу сказать.
— А как насчет "Ноктюрн Рекордз"? Ведь они работают с ним, правда? Как? Как он передает им свою музыку?
— Возможно, почтой. Начиная с самой первой пресс-конференции, посвященной Годдару, «Ноктюрн» повторяет всем одну и ту же байку: дескать, никто в компании никогда не встречался с Годдаром лично и не знает, кто он и где он. А посему «Ноктюрн» не может раскрыть его секрет, даже если бы очень этого захотел.
— Ты веришь им? — спросил Домострой.
— А какие у меня основания считать, что они лгут?
— Но как же правительство? — не отставал Домострой. — Кто-нибудь из властей должен знать, кто такой Годдар.
— Брось, Домо, — резко осадил его Скэйлз. — Что за дело до него властям? Годдар- рок-певец, а не иностранный правитель инкогнито, не советский шпион и не загулявший цэрэушник!
— Но Годдар получает деньги от «Ноктюрна», правильно? А как же налоги? Разве правительство не требует с него налоги? С меня, когда я сочинял и записывал, еще как требовали — проверяли доходы год за годом! — Домострой уже выходил из себя.
— Это мне известно, — мягко сказал Скэйлз. — Именно я тогда занимался твоими делами. — Он выпрямился в кресле. — Если мне не изменяет память, — продолжил он преувеличенно невозмутимо, — примерно через год после выхода первого большого альбома Годдара, то есть когда запахло большими деньгами, Государственная налоговая служба провела по запросу Конгресса тщательную аудиторскую проверку всех отношений «Ноктюрна» с Годдаром. И налоговая служба не обнаружила в этих отношениях ничего незаконного. Наоборот, как сообщил Оскар Блэйстоун, президент «Ноктюрна», компания перевела гонорары Годдара на номерной счет швейцарского банка лишь после того, как были вычтены все городские, земельные и федеральные налоги. Это означает, как публично заявил чиновник налоговой службы, что, оставаясь инкогнито, Годдар добровольно отказался от весьма внушительных налоговых льгот, на которые, по американским законам, имел право как свободный художник. — Скэйлз помолчал. — Еще это означает, что, пока его доходы облагаются налогом по полной ставке, Годдару не грозит встреча с налоговым инспектором. И, учитывая чрезвычайную секретность, которую Швейцария гарантирует лицам с действительно большими счетами — ты можешь себе представить, каков должен быть счет Годдара! — он может преспокойно брать оттуда деньги и класть на свое собственное имя или на имя Джона До[10] в любой точке земного шара и без малейшего риска разоблачения. Что еще тебя интересует, Домо? — спросил он, взглянув на настольный календарь.
— Ничего. Похоже, ты дал исчерпывающие объяснения. — Домострой встал. — Что ты мне посоветуешь? — спросил он, когда Скэйлз провожал его к двери.
— Пиши музыку и не нарывайся на новые скандалы. От них тебе толку не будет, — сказал Скэйлз, протягивая руку. — Вот и весь мой совет. Кстати, «Этюд» по-прежнему твой издатель?
— Да. У них в продаже есть мои записи.
— Что ж, записи «Этюда» распространяет «Ноктюрн». Так что если ты напишешь еще немного музыки, то можешь оказаться в одной лодке с Годдаром! Разве это не лучший способ отыскать его?
— Но как я узнаю, что другой парень в лодке и есть Годдар? — спросил Домострой.
— Никак. В том-то и загвоздка, — сказал Скэйлз, засмеялся и закрыл дверь.
Слушая музыку Годдара и размышляя о своей собственной судьбе, Домострой вспоминал лучшие дни, когда он ездил с концертами или отправлялся в турне рекламировать свои последние работы. В то время, когда продавались его пластинки и его музыка пользовалась успехом, он часто выступал в самых разных уголках страны — на телевидении и радио, в музыкальных программах и ток-шоу. Домострой получал такое количество писем от поклонников, что «Этюд» пересылал ему лишь заслуживающие внимания, так что всех он никогда не читал. Одна из секретарш "Этюд Классик" сортировала почту, отсылая Домострою только послания от критиков, серьезных слушателей и студентов музыкальных школ. Стандартные ответы на письма из категории "прямиком в мусорный ящик", в основном наивные возгласы обожателей, секретарша давала сама.
Слушая музыку Годдара и размышляя о своей собственной судьбе, Домострой вспоминал лучшие дни, когда он ездил с концертами или отправлялся в турне рекламировать свои последние работы. В то время, когда продавались его пластинки и его музыка пользовалась успехом, он часто выступал в самых разных уголках страны — на телевидении и радио, в музыкальных программах и ток-шоу. Домострой получал такое количество писем от поклонников, что «Этюд» пересылал ему лишь заслуживающие внимания, так что всех он никогда не читал. Одна из секретарш "Этюд Классик" сортировала почту, отсылая Домострою только послания от критиков, серьезных слушателей и студентов музыкальных школ. Стандартные ответы на письма из категории "прямиком в мусорный ящик", в основном наивные возгласы обожателей, секретарша давала сама.
Мысленно блуждая по своему прошлому, Домострой вспомнил разговор с одним голливудским красавцем. Актер рассказал, что подавляющее большинство писем, которые он получает от бесчисленных поклонниц, настолько предсказуемы и банальны, что у него никогда не возникало желания познакомиться с этими особами, даже когда в конверты были вложены фотографии ослепительных красавиц.
"В типичном письме от поклонницы, — говорил он, — можно прочитать, как она любит меня, как страстно желает встретиться, как она будет дорожить каждым мгновением, проведенным со мною, и как она лелеет надежду, что я разделю с ней постель! Все только о ней, о том, чего хочет она. А как насчет меня? Что, я должен трахать американских милашек только потому, что я звезда, которую они возжелали? Если бы хоть одна из этих шлюх хотя бы на миг задумалась обо мне, — продолжал он, — она бы поняла, что для встречи со мной не надо предлагать себя в постели — я могу уложить любую, которую пожелаю, — нужно показать, что я интересен ей и с какой-нибудь другой стороны. Видела ли она все мои фильмы, включая самые ранние, где я играл крошечные роли? Читала ли она все, что было написано обо мне? Поняла ли она, почему в своих интервью я говорю то, что говорю, и говорю ли я правду? Почему некоторые из своих фильмов я люблю, а другие ненавижу? Почему одними ролями я горжусь, а другими нет? И если она убедит меня в том, что понимает и разделяет мои взгляды лучше, чем какая-нибудь другая женщина, тогда я и сам захочу с ней познакомиться. Было бы забавно встретить такую поклонницу! Но если и есть такая, она мне пока не написала. А как у тебя, Домострой? Была ли у тебя поклонница, которая тебя поняла?"
— Возможно, — уклончиво отозвался Домострой, — но я ее не понял.
— Все пути, которыми мы собирались идти, неверны, — сказал Домострой Андреа. — Они неверны именно потому, что все ведут в одну сторону — от нас к Годдару.
— Есть какой-то иной путь?
— Да. От него к нам. Мы должны заставить его выйти из укрытия, а затем сорвать с него маску.
— Возможно, у него не одно укрытие. Весь мир может оказаться прибежищем Годдара.
— Вполне возможно. Итак, все, что нам нужно, это правильно составить приглашение от тебя к нему, послать его и надеяться, что оно заинтригует его настолько, что он захочет тебя разыскать.
— И что же может привлечь во мне Годдара?
— То, что ты расскажешь в своем письме. Ты должна его заинтересовать. Показать, что ты его понимаешь. Если тебе это удастся, он заявит о себе достаточно скоро.
— Дастся ли? — спросила Андреа. Затем, сложив на груди руки, она воскликнула: — Ты композитор, Патрик. Ты понимаешь его куда лучше, чем я! В одном из твоих старых интервью ты называешь музыку "своим единственным духовным достижением"! А в другом говоришь: "Ужасно, что только композиторы способны понять друг друга". Думай о его музыке, Патрик! Она должна подсказать нам, кто это такой! — Взволнованная, она замолчала, но потом продолжила: — Почему ты не можешь понять, кто оказал на него влияние? Выдающийся композитор? Учитель музыки? Некто, определивший его выбор инструментов или аранжировок? Талантливый инженер, специалист по звуку или один из этих новых кудесников электронной музыки?
И энтузиазм ее, и ход мыслей оказались заразительны.
— Можно попробовать, — сказал Домострой. — Мелодии, созвучия, ритмы, музыкальные формы Годдара, возможно, говорят о нем больше, чем его почерк, или гороскоп, или линии руки. Но есть еще тексты. — Он помолчал. — К примеру, одна из его песен называется «Фуга». В музыке фуга означает полифоническую разработку темы, но в психиатрии так называют побег от действительности. На самом деле, такие вещи могут сказать о Годдаре куда больше, чем даже если бы мы знали его внешность или манеру поведения.
— А при чем тут его внешность? — Она приподнялась в постели и склонилась над Домостроем.
— Ты же никогда его не видела. К тебе может явиться кто угодно.
— Действительно, а вдруг я уже с ним встречалась? Что, если тот долговязый зануда из соседней квартиры, который всегда здоровается, это и есть Годдар?
— Если и так, он никогда в этом не признается — даже тебе. Если он скрывался все это время, то не следует рассчитывать, что он войдет, пожмет тебе руку и представится Годдаром, не так ли? И я не сомневаюсь, что его обычный голос звучит совершенно иначе, нежели записанный — точно так же, как у множества других поп-исполнителей. Масса усилий потрачена на то, чтобы Годдар оставался невидимым, и куча денег заработана на этом. Он или же те, кто стоит за ним, вряд ли откажутся от всего этого просто из-за письма поклонницы. Даже если твое письмо вызовет у Годдара желание встретиться с тобой, все равно, он или его компаньоны, сначала пошлют кого-то проверить тебя и убедиться, что ты не пытаешься расставить ему сети.
— Кого же они, к примеру, пошлют?
— Кто знает? Мужчину, женщину. А может, они придут вдвоем. Могут послать кого угодно — прощелыгу, который попытается ухаживать за тобой на вечеринке, женщину, обходящую дома с товаром, да хоть зануду из соседней квартиры! Мы же не знаем, кто на него работает! На самом деле я совершенно уверен, что если Годдар снизойдет до тебя, он явится инкогнито, никак не намекая на свой успех, богатство и славу- или осведомленность о твоем письме. Ты можешь заниматься с ним любовью, слушать историю его жизни или просто стук его сердца — и так никогда и не узнать, что рядом с тобой был Годдар.
— Ты хочешь сказать, что после того, как будет отправлено мое волшебное письмо, я должна бросаться в объятия любого болвана, который за мной приударит, потому что он может оказаться Годдаром?
— Именно так. А потом постарайся определить, читал ли этот болван твое письмо.
— Но я не хочу отдаваться каждому болвану.
— В таком случае, ты можешь упустить шанс выяснить, кто такой Годдар. Что, если единственная причина его скрытности, да и успеха — в том, что ему нравится быть заурядным болваном?
На какое-то время она задумалась, а потом спросила:
— Куда мы пошлем письмо?
— Через "Ноктюрн Рекордз".
— Разве «Ноктюрн» не получает ежедневно сотен писем для Годдара?
— Скорей всего, именно так. Больше писать ему некуда. «Ноктюрн» и сам признаёт, что его почта насчитывает порядка тысячи писем еженедельно, и они держат специальных сотрудников для ее обработки. Я не сомневаюсь, что из всей этой массы до него доходит лишь малая толика.
— Что же заставит их переслать именно мое письмо?
— Пока не знаю. В нем должно быть что-то необычное — и убедительное.
— Имей в виду, Патрик, — сказала Андреа, — что письмо может даже не дойти до паренька-невидимки. Что, если в ту неделю, когда придет наше письмо, у него найдутся дела поинтересней чтения почты от поклонниц? А если он уедет куда-нибудь? А если… — Она не закончила.
— А что, если он прочитает письмо и даже не обратит на него внимания?
— И это тоже, — согласилась она.
— Значит, мы пошлем несколько писем, — сказал Домострой. — Одно за другим.
Домострой боялся смерти — не болезни, не боли, не унизительной беспомощности, связанной с угасанием, но смерти как таковой: внезапного исчезновения собственного «я», конца существования, финала, когда история жизни Патрика Домостроя обратится в ничто.
Такие мысли часто посещали его, и днем — в минуты радости и наслаждений, и ночью, когда смерть являлась в кошмарах, и он в ужасе просыпался и лежал в темноте, страшась уже наяву.
Все люди смертны, смерть может настигнуть их в любой день, в любую секунду, и, как он полагал, для большинства из них прошлое — их прожитая жизнь — единственная реальность, которая не подвластна распаду. И все же, хотя смерть способна прекратить физическое существование Патрика Домостроя, она не в силах уничтожить его музыку, которая, будучи свободной от оков материального мира, может продлить его существование и в будущем. Его музыка была тенью, которую он отбрасывал перед собой, и, пока Домострой сочинял, ему казалось, что он существует вне истории и владеет средством пережить себя самого.