Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов - Андрей Добров 7 стр.


И все же, вернулся я к предмету своих размышлений, какова она, эта Глафира Козорезова? Она представлялась мне почему-то в виде тех барышень, фотографии которых публиковали модные журналы, — миниатюрные, с тонкой талией и пышным бюстом. С высокими сложными прическами из белокурых локонов. Их маленькие ручки усыпаны колечками и перстнями, а глазки с длинными ресницами очаровательно глядят с нежностью.

Вдруг откуда-то издалека послышались шум и аплодисменты. Наверное, приехали «кобылки», подумал я, встал, одернул фрак и вышел из библиотеки. Но когда я добрался до главного зала, то увидел только множество людей, рассаживающихся за столики. Похоже, хористки уже прошли и скрылись в грим-уборных. За моим столиком было еще пусто, я прошел к нему и сел, заказав у официанта только пару пирожных и чай. Зал быстро наполнялся, звучали голоса, гости подзывали официантов, а те быстро метались от столика к столику, расставляя заказанные бутылки. Эконом клуба Веретенников занял место у дверей. Высоко задрав подбородок, он наблюдал за этим, казалось бы, хаосом, который тем не менее становился все более упорядоченным.

— Вы позволите? — спросил подошедший сутулый господин во фраке с белой хризантемой в петлице. Он был коротко стрижен. Его лицо производило странное впечатление, наверное, из-за слишком близко посаженных глаз и искривленного насмешкой рта.

— Пожалуйста, — кивнул я.

Он сел, вынул из жилетного кармана пенсне в золотой оправе и надел его на нос.

— Раз уж мы оказались за одним столом, предлагаю познакомиться, — сказал он. — Чепурнин Егор Львович. Вы не против? — Он вытащил из футляра сигару. — Разрешите предложить и вам?

— Спасибо, — ответил я и достал табакерку.

— А! — сказал Чепурнин. — Понимаю! Уважаю. Но сам пристрастился к сигарам.

— Уже дымишь? — раздалось сзади.

В поле моего зрения появился высокий плечистый богатырь с льняными кудрями и светло-серыми глазами. Фрак на нем сидел так, будто его натягивали на крепкое тело сразу трое портных. За спиной богатыря я увидел аптекаря Горна. Он смотрел на нас с беспокойством и удивлением. Он явно был ошарашен.

— Наш столик? — спросил пришедший.

— Наш, — кивнул Чепурнин.

Богатырь отставил стул и сел.

— Ну, а ты что же, Паша? Садись! Ты что стоишь, как будто привидение увидел?

Я заметил, как на набеленном лбу Горна вдруг выступили крупные капли пота.

— В некотором роде, — пробормотал аптекарь. — Здравствуйте, господин Гиляровский.

— Здравствуйте, — ответил я.

— Вы знакомы? — спросил плечистый. — Так представь и нас.

Горн сел и посмотрел на меня.

— Полагаю, господин репортер и сам знает, кто вы. Не так ли?

Я пожал плечами:

— Ну, господин Чепурнин мне уже представился, а вы, я думаю, Матвей Петрович Патрикеев?

— Да, — внимательно посмотрел на меня богатырь. — А вы?

— Гиляровский. Владимир Алексеевич. Действительно репортер. Представляю столичную газету «Россия».

— Гиляровский! — повторил Патрикеев. — А я вас знаю! Я читал ваши статьи! И про Кукуевскую катастрофу, и про бритых старух, и про Ходынку. Как же! Дайте догадаюсь, вы здесь из-за несчастного Петруши Столярова, царствие ему небесное?

Я кивнул.

Чепурнин хмыкнул и стал меня холодно рассматривать.

— Скажите, то, что вы за нашим столом, значит, не случайность? — спросил он.

— Нет, — ответил я.

Он хмыкнул еще раз.

— Хотел с вами переговорить по поводу произошедшего, — пояснил я. — И вот представился случай.

— Да, — протянул Патрикеев, — печально.

— С господином Горном я уже поговорил.

Патрикеев обернулся к аптекарю:

— И что? Небось порассказал про нас ты, Паша, много чего?

— Ничего я не рассказывал! — возмутился Горн и взглядом попросил меня не болтать лишнего.

— Иначе я бы сюда не пришел, — кивнул я.

— Неудачное время, — сказал Чепурнин.

— Да уж, Егор Львович, прав ты как всегда! — ответил ему Патрикеев. — Мы же пришли по делу.

Он указал пальцем в сторону рояля.

Я невольно бросил взгляд на инструмент и увидел знакомую фигуру — это был не кто иной, как Саша Фомичев. Еще недавно он выпрашивал у меня остатки пива из бутылки, а теперь, одетый в светло-коричневый костюм, усаживался за рояль.

— Вот они! — послышался голос от соседнего столика.

Патрикеев поднял руку и щелкнул пальцами. Тут же рядом оказался официант.

— Водки и закуски. Рыбки солененькой и грибочков. Побольше. И мигом!

— Слушаюсь.

Потом Патрикеев достал из кармана миниатюрный флакончик с каучуковой грушей — точно какой я видел в аптеке Горна. Я подумал, что он сейчас начнет брызгать духами на себя, но вместо этого спичечный магнат направил распылитель себе в рот и нажал на грушу. Перехватив мой недоумевающий взгляд, он расхохотался.

— Нет-нет, это не духи! Я употребляю что покрепче! Это вот — продукт нашего Павла Ивановича. — Он кивнул в сторону Горна. — Мятная настойка для свежести рта. Приучил меня Павел Иванович! Как переговоры вести или с прекрасным полом общаться — нет ничего лучше! И не воняет, и запах приятный. Попробовать не дам, но вы попросите Пашу, он вам по дешевке отпустит. Правда, Паша?

Горн пожал плечами. Патрикеев сунул флакон в карман.

Перед роялем выстроились молодые женщины в бордовых платьях с глубокими декольте.

— Нет, — сказал вдруг Чепурнин, снимая пенсне и постукивая им по скатерти. — Нет ее.

— Погоди, — ответил Патрикеев. — Кобыла ее под конец оставляет. Знает, что ради нее ходят.

Перед хором встал эконом Веретенников и стал ждать, когда публика утихнет.

— Вон старуха, ну и отвратная жаба, а? — заметил Патрикеев, ни к кому не обращаясь.

Я посмотрел в сторону, куда он кивнул. Да, там, в углу зала, садилась на стул Софья Алексеевна Кобылина — грузная обладательница второго подбородка и рыжего парика — настолько яркого, что и лицо под ним казалось неестественно оранжевого цвета. Губы ее были плотно сжаты, а маленькие глаза постоянно слезились. Старухе уже перевалило за семьдесят, но своим предприятием она управляла твердой рукой.

Наконец Веретенников сказал:

— Господа! Сегодня у нас милые девушки из хора уважаемой Софьи Алексеевны с прекрасным русским репертуаром. Я знаю, что многие из вас ожидают выхода звезды этого хора, прелестной Глафиры Козорезовой.

Девицы хора начали морщиться.

— И спешу вас уверить, — продолжил Веретенников, — она уже прибыла и ждет своего выхода, который случится чуть позднее. Ввиду ажиотажа, производимого ею, мы позволили себе провести певицу скрытно, чтобы не утомлять ее перед выступлением. Уверяю вас, вы получите то удовольствие, ради которого собрались здесь.

— Как же! — прокомментировал тихо Чепурнин. — Получат удовольствие! Да все мы тут хотим получить удовольствие совсем другого рода от этой девицы!

— Егор! — недовольно сказал Патрикеев. — Егор!

— Да ты и сам был бы не прочь! — огрызнулся Чепурнин. — Уже ездил небось к старой Кобыле? Подкатывал насчет Глаши своей?

— Там уже такая толпа, что мне не пробиться, — ехидно подмигнул спичечный магнат.

— Да что ты!

Фомичев взял аккорд, и девицы тихо промычали, подстраиваясь. Потом аккомпаниатор заиграл вступление «Ехал на ярмарку ухарь-купец». Хористки начали не совсем стройно, но старуха Кобылина громко кашлянула, перекрывая хор. И это возымело волшебный эффект — девицы тут же начали стараться, собрались, перестали гримасничать и строить глазки. Песня зазвучала. Но ее приняли без энтузиазма, хлопали вяло, стук вилок и ножей перекрывал аплодисменты. Кобылина обвела зал спокойным взглядом и дала знак начинать вторую песню. «Лучина» далась девицам очень неплохо. Я заказал буженины, хрустящих белых груздей и небольшой графинчик водки. От нечего делать я стал разглядывать девиц, выбирая, которая из них симпатичней. Остановился в конце концов на третьей слева — фигуристая, с маленьким ротиком, но пухлыми губками, которые она старательно складывала бубликом, выпевая гласные.

— Чепуха, — сказал Чепурнин. — Чепуха.

Он с наслаждением выпускал клубы сигарного дыма. Потом подозвал официанта и заказал себе арманьяк.

— Брезгуешь моей водкой? — спросил Патрикеев.

Чепурнин помахал сигарой. Горн потянулся к графину Патрикеева, но тот мягко перехватил его руку и ласково сказал:

— Павел Иванович, погоди. Поешь давай.

Он навалил на тарелку закусок и пододвинул Горну. Но аптекарь только вяло потыкал еду вилкой, а потом отложил ее в сторону.

— Я так посижу, — сказал он тихо.

Время шло, девицы исполнили еще несколько песен. Потом Веретенников объявил антракт, и девицы скрылись за дверью, около которой сидела старуха Кобылина.

Официанты снова забегали между столами, загружая их новыми бутылками и тарелками с едой. Все это время Саша Фомичев неподвижно сидел за роялем и будто дремал.

— Чепуха, — сказал Чепурнин. — Чепуха.

Он с наслаждением выпускал клубы сигарного дыма. Потом подозвал официанта и заказал себе арманьяк.

— Брезгуешь моей водкой? — спросил Патрикеев.

Чепурнин помахал сигарой. Горн потянулся к графину Патрикеева, но тот мягко перехватил его руку и ласково сказал:

— Павел Иванович, погоди. Поешь давай.

Он навалил на тарелку закусок и пододвинул Горну. Но аптекарь только вяло потыкал еду вилкой, а потом отложил ее в сторону.

— Я так посижу, — сказал он тихо.

Время шло, девицы исполнили еще несколько песен. Потом Веретенников объявил антракт, и девицы скрылись за дверью, около которой сидела старуха Кобылина.

Официанты снова забегали между столами, загружая их новыми бутылками и тарелками с едой. Все это время Саша Фомичев неподвижно сидел за роялем и будто дремал.

Наконец Веретенников снова вышел вперед и объявил продолжение концерта.

— Вот сейчас держись, — сказал Чепурнин, окруженный сигарным дымом. Он снова надел на нос свое пенсне и подался вперед.

Снова построились «кобылки». Но Фомичев все так же сидел за роялем, опустив руки. Вдруг в зале начали хлопать — от дальнего правого столика аплодисменты побежали, захватывая другие столики быстро, как внезапный разлив реки. Мои соседи напряглись и тоже захлопали, Патрикеев что-то крикнул — но его голос потонул в бешеных аплодисментах. Я вытянул шею, чтобы лучше видеть.

Она была совершенно не такой, как я себе представлял. Высокая, с почти черными волосами, сложенными в простую прическу, открывавшую длинную шею. Лицо узкое. На мой взгляд, нос был слегка длинноват, но зато — удивительно живые карие глаза и большой чувственный рот, уголки которого были изогнуты в легкой улыбке. Глафира сложила под пышной грудью длинные руки с узкими пальцами, слегка кашлянула и посмотрела в спину Фомичеву. Тот оглянулся и бросил на певицу долгий взгляд. Глафира кивнула. Зал моментально затих. Фомичев сыграл вступление. И Глаша запела: «Вернись, я все прощу: упреки, подозренья, мучительную боль невыплаканных слез…»

И только тогда я понял, чем же очаровывает эта женщина. Не взглядом карих глаз, не стройным станом, не легкой полуулыбкой. Голос ее был сильным и глубоким, но слышали мы голоса не менее сильные и глубокие. Но не было в ней ничего наигранного, ничего подчеркнутого, ничего артистического. Была в ее манере исполнения простота и правда любящей женщины. Руки ее, протянутые к зрителям, длинные руки девочки-переростка с хрупкими бледными пальцами, хотелось схватить, сжать, согреть. Она не молила и не играла твоими чувствами, она открывалась, как открывается женщина, решившая презреть законы гордости и молву, отдаваясь своему возлюбленному не только телом, но и душой, своим прошлым и своим будущим, всеми своими секретами, надеждами и страданиями. Вот как пела Глаша Козорезова.

Окончив этот романс, она снова дала знак Фомичеву. Он опять сыграл вступление, и певица начала романс Глинки: «Как сладко с тобою мне быть и молча душой погружаться в лазурные очи твои».

Зрители перестали стучать ножами и вилками по тарелкам. В зале стояла полная тишина. «Кобылки» время от времени подхватывали строчки, но, казалось, что их никто не слышит — всех захватил только один голос, все следили только за движением одних рук. Время от времени кто-то из зрителей хватался за рюмку и поспешно опрокидывал в себя водку.

Я тоже поддался этому волшебству, но вдруг как будто судорогой скрутило мне сердце — я вспомнил Большую Ордынку, доходный дом купца Чеснокова и женщину на кровати, залитую кровью. Вспомнил прикроватный полосатый коврик и осколок стекла на нем.

Когда песня кончилась и зал снова взорвался аплодисментами, я встал и, пробираясь между столиков, пошел к дверям, не обращая внимания на удивленные взгляды собравшихся. Только выйдя из зала, я смог прислониться к стенке и подождать, пока пройдет сердцебиение.

Что случилось? Отчего я вдруг так разволновался?

— Вам нехорошо? — спросил один из лакеев, сидевший на стуле около дверей.

— Нет, ничего, — ответил я, оттягивая галстук, чтобы получить больше воздуха. — Просто…

Я не придумал, чем закончить предложение, и быстро пошел в библиотеку — подальше, чтобы не слышать звуки рояля и голос, певший мне в спину: «Вам не понять моей печали!»

Да уж, где нам! — со злостью думал я. Да и вам не понять печали той несчастной, что из-за фантома, из-за страха измены и одиночества убила своего мужа, а потом и сама покончила с собой так страшно и так решительно, что несколько сильных мужчин не смогли удержать!

Я сердито плюхнулся на диван, вынул табакерку и вдохнул чуть не золотник табака.

Я заказал себе рюмку водки без закуски и чайник черного чаю. Но не успел официант принести заказ, как в библиотеку быстро вошел здоровяк Патрикеев, вертевший головой. Видимо, он искал меня, потому что сразу направился к моему дивану.

— Что это вы сбежали? — спросил он, усаживаясь рядом без приглашения.

— Так, мысли разные… — ответил я неопределенно.

Он кивнул понимающе.

— Да, сильная певица. А какая женщина! Я, по правде сказать, предпочитаю миниатюрных. Но тут… а вы заметили, что у нее нос длинноват?

Я кивнул.

— Вот! — поднял он палец. — Говорят, длинноносые отличаются страстью.

— Но то же самое говорят про женщин с маленькой грудью, — ответил я. — Однако это — не тот вариант.

— Не тот, — кивнул Патрикеев. — А все равно — прямо так и представляешь ее в своих объятиях — аж дрожь берет.

— Ну, — заметил я. — У меня до этого не дошло.

— Дойдет, — убежденно ответил Патрикеев, наблюдая, как официант ловко расстилает на журнальном столике передо мной белоснежную салфетку и ставит на нее рюмку водки, чашку и чайник. — И мне, любезный, водки графинчик и чайку покрепче. Ну и баранок насыпь. И сахару принеси побольше.

Он повернулся ко мне:

— Так о чем же вы хотели поговорить?

Я протянул Патрикееву свою визитку, на которую он быстро взглянул и сунул во внутренний карман.

— Про смерть Столярова.

— Так я уже все поведал следователю. Или он вам ничего не рассказал?

Патрикеев взглянул на меня пытливо.

— Полиция передо мной не отчитывается, — сказал я.

— А вы интересуетесь с какой целью?

— Пишу материал для «России».

— Ах да, — задумчиво сказал Патрикеев. — Ладно, спрашивайте, мне скрывать нечего.

— Очень хорошо, — сказал я. — Где вы были, когда Петр Ильич… почувствовал себя плохо?

— Рядом, — тут же ответил Патрикеев. — Вот как с вами.

— И не заметили ничего странного?

— Странного? — переспросил Патрикеев. — Как же! Конечно, заметил! Ведь когда твой знакомый умирает — это довольно странно, не правда ли?

— Я имею в виду до того, как он начал умирать?

Матвей Петрович хмыкнул:

— В том смысле — не видел ли я, как кто-то подсыпал ему яду в тарелку?

— Не в тарелку, — поправил я. — И не подсыпал. А капнул в рюмку с настойкой.

Патрикеев удивленно посмотрел на меня:

— Откуда вы это знаете?

— Знаю.

Он замолчал, будто вспоминая тот вечер.

— Если так… — задумчиво сказал он. — Нет, боюсь… А пойдемте на место, я вам покажу.

Он встал.

— Оставьте ваш заказ, никуда он не денется, мы потом вернемся.

— Конечно, — ответил я и встал. Мы прошли в столовый зал, где сидело всего несколько человек, не пошедших на концерт — скорее всего по причине абсолютной глухоты.

— Мы сидели вон там, — указал Патрикеев на стол в углу. — Пойдем.

У стола Матвей Петрович предложил мне сесть на стул, стоявший спинкой к стене.

— Здесь сидел Столяров. Я — рядом. Садитесь.

Мы сели. Патрикеев снова вытащил из кармана свой флакончик с мятной настойкой и брызнул в рот — казалось, он делал это автоматически, не задумываясь. Я подумал, что если хотел бы его отравить, то просто капнул бы яду ему во флакон, тем более что запах мяты отобьет любой другой вкус.

— Вот так. — Патрикеев хлопнул рукой по скатерти, чем привлек внимание официанта. Но помотав головой, он направил официанта обратно к двери в кухню.

— Обернитесь, — сказал спичечный фабрикант. — Что вы видите?

Я повернулся и увидел небольшой стол, уставленный разнокалиберными бутылками с разноцветным содержимым. На серебряном плоском подносе стояли хрустальные рюмки.

— Вот, — сказал Патрикеев, — сами видите.

— Но кто-то же принес рюмку! — заметил я.

Матвей Петрович пожал плечами, а потом запустил пятерню в свою русую шевелюру.

— Хоть убей, не помню! Мы тогда сильно подпили. Знаете, как бывает — пьешь, говоришь, а что вокруг — не замечаешь!

— Разве вы выпивали со Столяровым вдвоем? — спросил я.

— Почему вдвоем? Всей нашей компанией. Я, Чепурнин, Столяров и Горн. Ну, Горна можно не считать, он натрескался сразу. Проблемка у него, знаете, слаб он на винишко всякое.

Назад Дальше