После завтрака Юля рассказала, как приехала, как тепло встретила ее Сильвия, но когда они разложили в холодильнике фрукты, привезенные из Молдавии, землячка произнесла фразу, озадачившую ее: «Сегодня отдыхай, прими душ, а завтра можешь начинать». «Что начинать?» – спросила Юля. «Как что? Или ты не работать приехала, а по музеям и театрам ходить?»
С огромным трудом – потому что с этим невозможно было смириться – Сильвия втолковала бедной девушке, что работа ее будет заключаться в проституции. Ее удивило, что Юля не знала, какого рода деятельностью занимается в Москве Сильвия. Конечно, бабушка не в курсе – зачем волновать старого человека? – но мать была осведомлена и странно, почему не предупредила ни Ольгу, ни Юлю.
– А ты думала, я тут министром работаю с большим окладом, которого хватает и на московскую квартиру, и на родителей, и на бабушку? Чего ты кочевряжишься, ты ведь уже женщина, опыт есть. Я когда приехала, девушкой была, ничего не знала, мне труднее было. Постепенно научилась, привыкла. Главное, сразу наладить хорошие отношения с сутенером…
Долго еще расписывала Сильвия все плюсы и минусы своей профессии, искренне полагая, что Юле повезло, так как у нее есть доброжелательная наставница, которая на первых порах посоветует, подскажет, что и как.
Юля молча слушала, не в силах ничего возразить, и только одна мысль молоточком стучала в голове: «Я пропала! Я пропала!»
Затем последовал второй удар: из соседней комнаты – а квартира оказалась двухкомнатной – выплыли две особы неопределенного возраста, расхристанные, с мятыми лицами, с пирсингом на всех выступающих частях головы – на носу, на губах, на ушах, их голые руки украшали наколки. Ничего более вульгарного и омерзительного невозможно было представить. Сибика стала знакомить их. Девицы оглядели Юлю с ног до головы, грубо и неостроумно попытались шутить, похватали со стола по яблоку, с хрустом вонзая в них крупные, неестественно белые зубы, и удалились, сообщив, что пойдут досыпать.
– Не обращай внимания, – успокоила Сильвия свою гостью, – они хорошие девки, просто вчера ночь была тяжелая, клиент косяком валил.
Бедная провинциалка чуть не потеряла сознание…
А вечером явился за выручкой сутенер, увидел «новенькую», обрадовался «свежему кадру» и нагло и грубо велел ей сдать ему паспорт. Юля, которая к этому времени пребывала в состоянии ступора от свалившейся на нее новости, каким-то чудом вдруг встрепенулась, взвилась и, оберегаемая чувством самосохранения, жестко заявила, что не обязана предъявлять ему паспорт, пока он сам не покажет свои документы и не убедит ее в своем праве на подобное требование.
– Чего?! – взревел он. – Раз явилась сюда, будешь подчиняться мне без всяких возражений! Поняла?
– Я просто привезла фрукты моей землячке и не собираюсь здесь оставаться, – ответила Юля, хотя понимала, что уйти она может только на улицу.
Но сутенер уже успел оценить хрупкую прелесть девушки и не хотел упускать неожиданную удачу.
– Паспорт, я сказал! – рявкнул он, больно дернув ее за руку.
– Что вы себе позволяете! – возмутилась Юля и оглянулась на Сибику, ища защиты, но та сосредоточенно листала какой-то модный журнал, с таким вниманием вглядываясь в каждую страницу, словно собиралась прямо сейчас, немедленно заказывать себе новый туалет.
– Хватит изображать недотрогу. Давай паспорт, пока я добрый.
Юля отвернулась к окну и решила не вступать с ним в пререкания.
Он набросился на нее сзади, схватил за плечи, развернул лицом к себе и больно ударил кулаком в лицо. Юля вскрикнула, опустилась на пол, закрыла лицо руками. Тогда он ударил ее ногой, схватил за блузку, приподнял, разрывая одежду в клочья, и бросил на диван. Взглянул на быстро распухающий глаз, усмехнулся:
– Да-аа… абсолютно нетоварный вид. Теперь не меньше недели будешь в простое, пока не приведешь себя в порядок, а свой убыток я компенсирую за твой счет, так и знай.
Вечером следующего дня, когда все три девицы «работали», а Юля, скорчившись, лежала на кухне в кресле, отгороженная подобием ширмы, которую Сильвия наспех соорудила из двух стульев и простыни, чтобы не смущать клиентов, нагрянула милиция…
– Бедная моя девочка… как же тебе досталось. Так ли необходимо было приезжать в Москву? – Антонина, подавленная рассказом Юли, растерялась, не зная, как утешить ее.
И тогда последовала вторая часть повествования, которая на самом деле была первой: о Нику большом, об их любви, о гибели его, о Нику маленьком и маме, которая осталась без работы.
Юла плакала, повторяя вслух те самые слова, что возникли в голове, когда она поняла, куда ее занесло:
– Я пропала… я пропала…
Антонина Ивановна взяла себя в руки и с привычной собранностью и решительностью наметила последовательность действий, выполнение которых считала необходимым.
– Прежде всего забудь это слово, потому что в нашем доме пропасть может только пластинка, которую второпях или по невнимательности сунули не на свое место. Мы с Алешей тебе пропасть не дадим, можешь не сомневаться. Сейчас самое главное – успокоить маму. Вот телефон, звони ей немедленно, а я пока пойду в свою комнату, чтобы не мешать тебе.
– Но… я не знаю, как сказать ей… как объяснить…
– Очень просто – скажешь, что устроилась с жильем, а работу будешь искать сама, потому что у твоей Сливы нет никаких связей, вернее, есть, даже очень много, только совсем не тех, которые тебе нужны. Вот и все. Очень просто.
– Я никогда не врала маме, мы с ней очень близки… ну, как подруги. Она обязательно спросит, как я устроилась с жильем без денег.
– Не понимаю, где тут вранье. Что подруга не может тебе помочь с работой – правда, что ты нашла, где жить – тоже правда, а что касается оплаты, то расскажешь маме о старушке, которая нуждается в твоих заботах. И это тоже будет правдой, потому что ты мне очень нужна.
– Я вам, правда, нужна? – неуверенно спросила Юля и снова заплакала.
– Вот это уже перебор, – заметила Антонина, сама еле сдерживая слезы. – Звони. Когда закончишь разговор, позови меня, – и она поднялась со своего места, тяжелее, чем обычно, опираясь на палку. Уже в дверях оглянулась: – Да, не забудь продиктовать маме наш телефон.
Когда переговоры с Ольгой закончились, Юля робко спросила:
– Антонина Ивановна, может, мне сделать компресс на глаз?
– Не вздумай учить ученого, я этого не люблю. Никаких компрессов, достаточно вчерашнего. А сейчас бери-ка стул и отправляйся на двадцать минут на балкон.
– На балкон? Зачем?
– Аэрация, аэрация и еще раз аэрация!
– Что это? – растерялась Юля.
– Так всегда говорил мой муж, профессор, академик и все такое, но главное – врач от Бога. А если подробнее, то слово это исходно греческое – aer, то есть воздух. Лечение воздухом, проветриванием, обдуванием, называй как хочешь. Пара дней – и все вернется в прежнее состояние.
– Так просто? – удивилась Юля.
– Просто, когда знаешь, но сначала надо открыть метод, потом доказать, что ты прав и предъявить вылеченных тобой пациентов. Иван Егорович вылечил таким образом многих больных с тяжелыми ожогами, с незаживающими язвами и любил при этом приговаривать: «Аэрация, аэрация и еще раз аэрация!» Этому когда-то научил его доктор, к которому он попал после ранения на фронте.
Юля сидела на балконе, а тем временем Антонина Ивановна медленно убирала со стола остатки завтрака, посуду, скатерть. Она любила накрывать на стол, но ей совсем не нравилось восстанавливать после трапезы исходный порядок. В прежние годы у них постоянно жила домработница, но вскоре после смерти Ивана Егоровича с ней пришлось расстаться: плата за подобные услуги в Москве постоянно росла, состоятельных охотников пригласить толковую помощницу за любые «у. е» прибавилось, и Антонина Ивановна не считала возможным удерживать у себя работницу, хотя за многие годы они не только привыкли друг к другу, но и сроднились. Кроме того, она решила, что надо как-то занять себя не только чтением книг и музыкой, но еще и физическими действиями. Поэтому попробует делать все сама, да и хозяйство теперь невелико – только Алешенька, к тому же он уходил рано и возвращался только к ужину, а иногда оставался у матери на два-три дня. Она терпеть не могла заниматься ежедневной гимнастикой, как это делал всю свою жизнь муж и постоянно уговаривал ее присоединиться к нему. Антонина была непреклонна в своем нежелании жить в заранее заданном ритме. «По-моему, если насиловать свою натуру, ломать характер, чтобы подчинить его какому-то расписанию, то никакого проку не добьешься. Ты – другое дело, тебе надо быть в постоянной форме, чтобы выдерживать часовые стояния за операционным столом». «А ты разве не стоишь столько же часов за своим столом с инструментами?» – удивлялся Иван Егорович. Она чисто по-женски, без каких-либо объяснений всякий раз отвечала: «Я – совсем другое дело». «Убедительный аргумент», – смеясь заключал он. И уже вдогонку она добавляла: «Тебя в клинику и обратно возят на машине, а я хожу пешком и, кстати, получаю от этого еще и удовольствие».
Впрочем, следует заметить, что не всегда Антонина получала удовольствие от пешей ходьбы – на самом деле работа операционной сестры достаточно тяжелый труд, и не каждый раз удавалось полностью отдохнуть и расслабиться перед следующим операционным днем. Однако с самого начала супруги решили не ездить вместе в служебной машине: то, что они муж и жена – это их дело и никого не касается, а на работе он – профессор, она – медсестра, поэтому следует держать дистанцию, чтобы не вызвать зависти, кривотолков, обид. В клинике они неизменно обращались друг к другу только на «вы» и по имени-отчеству.
Был случай, когда директор института в беседе в Иваном Егоровичем, которого высоко ценил и гордился тем, что у них в институте работает специалист такой квалификации, пожурил его за то, что не бережет он ценные кадры, к примеру, не разрешает Антонине Ивановне ездить вместе с ним в машине и что такая строгость имеет, пожалуй, оттенок некого ханжества. «Вы уж не обижайтесь на меня, Иван Егорович», – добавил он.
Профессор Пастухов не обиделся, просто ответил: «Это ваше мнение. Важно, как мы с Антониной Ивановной к этому относимся».
За семь лет, прошедших после смерти отца, Алексей возмужал, сделал колоссальный скачок в профессии: защитил кандидатскую диссертацию, а докторская, уже практически законченная, ждала лишь отзывов консультантов. И в материальном отношении многое изменилось в лучшую сторону, он даже предложил маме Тоне снова взять домработницу, ведь после перелома не так-то просто было управляться с хозяйством, хоть и небольшим. Но она предпочла ограничиться услугами «несушки» и рекомендованной ею весьма энергичной, еще не старой женщины, до стерильности чистоплотной. Та приходила раз в неделю во второй половине дня, быстро, споро, словно играючи, убирала большую квартиру, потом садилась ужинать вместе с хозяйкой и, главное, что мгновенно расположило к ней Антонину, оставалась с ней еще некоторое время, послушать музыку.
Вскоре Антонина Ивановна отметила про себя, что Корина – так звали женщину – не просто любит музыку, а имеет к ней непосредственное отношение, однако вопросов задавать не стала. Зачем? Если захочет, расскажет сама.
Только через несколько месяцев знакомства Корина настолько привязалась к хозяйке дома, что в один прекрасный вечер засиделась у нее, разоткровенничалась и рассказала о своей непростой судьбе.
Она была арфисткой, успешно работала в одном из престижных симфонических оркестров, с которым довольно часто выезжала на гастроли, в том числе и за рубеж, оставляя дома дочь на попечении мужа, тоже музыканта, флейтиста, который не один год безуспешно пытался «сесть», как выражаются оркестранты, в каком-нибудь оркестре. Стоило в каком-нибудь московском коллективе образоваться вакансии, он обязательно предлагал свои услуги, но в конкурсе претендентов всегда находился другой флейтист, который по тем или иным показателям превосходил его, а он так и оставался в своем училище преподавать молодым оболтусам. Постепенно стала появляться зависть, а потом и ревность к жене, более успешному музыканту, да еще приносящему в дом основной прожиток. Потом возник протест против поступления дочери в музыкальное училище, в класс арфы, а не флейты, как ему того хотелось. И в этом ему виделся не свободный выбор дочери, а императивный нажим со стороны жены. Как ни убеждали его жена и дочь, он оставался при своем мнении. Это стало еще одним поводом для обид, ускоривших полный разрыв между супругами.
После развода они сумели ради дочери не порывать полностью отношений, а найти приемлемый для обоих компромисс.
Прошло несколько лет, дочь уже училась в консерватории, а супруги убедились, что развод не принес никому ни спокойствия, ни решения проблем, но было уже поздно начинать все сначала или склеивать расползшийся по всем швам прежний брак.
Говорят, одна беда тянет за собой другую. Возможно, такой вывод – результат скопившегося опыта не одного поколения людей, но если это на самом деле так, откуда тогда возьмется та удача, то единственное, пусть крохотное, везение, которое потянет за собой целую полосу розовых дней радости и успехов? Об этом народная молва молчит.
Новая беда свалилась на Корину и в корне изменила ее судьбу: скончался главный дирижер оркестра, в котором она проработала все годы после окончания Консерватории. После нескольких месяцев разброда и шатания среди музыкантов пришел новый дирижер, молодой, амбициозный, недавно переехавший в столицу из славного своими культурными традициями провинциального города и страстно желающего первым делом доказать всем, что Россия прирастает именно провинцией. Разумеется, он привез в Москву своих лучших музыкантов, в том числе и молодую арфистку, свою любовницу, весьма ошибочно сочтя и ее лучшей – а как же иначе при таком раскладе? На самом деле она никоим образом не могла сравниться с Кориной, но решение принимал Главный и Корина осталась без работы. Поиски нового места ни к чему не привели. Собственно, с самого начала она понимала, что найти свободное место арфистки – абсолютно бесперспективное занятие: если для струнников и духовиков в каждом оркестре предусмотрено по несколько единиц, то арфа, как правило, одна, то есть на самом деле одинокая единица, в редких случаях две – это когда исполняется произведение, в котором композитор предусмотрел звучание двух инструментов.
Корина обратилась к Вере Ильиничне, своей давней знакомой, и та довольно быстро нашла ей клиентов, стараясь рекомендовать ее только в «приличные» семьи.
Что и говорить, не так-то легко было смириться с новым видом деятельности, но она сумела, не теряя самообладания и чувства собственного достоинства, отнестись к переменам в своей жизни трезво и философски.
Так Корина попала и к Антонине Ивановне, в которой вскоре обнаружила музыкального единомышленника.
Когда в доме появилась Юля, это внесло в жизнь Антонины целую бурю новых ощущений, чувство своей сопричастности к ее судьбе, своей востребованности, и когда она советовала девушке сказать матери, что очень нужна старушке, то была абсолютно искренна – ей нужна была Юля как объект приложения своего еще нерастраченного материнского инстинкта, потому что Алексей-солнышко, которого она вырастила, выпестовала и безгранично любила, уже вырос в абсолютно самостоятельного мужчину и характер их взаимоотношений, естественно, изменился. Все это она пока не пыталась анализировать, но уже чувствовала на интуитивном уровне.
Юля вернулась с балкона в комнату. Антонина взглянула на нее, и волна нежности к этой незнакомой девочке, уже успевшей в свои двадцать один год познать первую любовь, радость материнства, боль потери и горечь вдовства, захлестнули ее с такой силой, что она всплакнула.
– Что случилось? Почему вы плачете? – бросилась к ней Юля, обняла и погладила по голове.
Антонина Ивановна не смогла сдержаться, и слезы буквально хлынули у нее из глаз.
Юля опустилась на колени перед креслом и осторожно мягкой ладошкой стала смахивать слезы с ее щек.
– Я ведь тебе обещала поплакать вместе, вот и… – стараясь успокоиться, проговорила Антонина.
– Но я уже не плачу, – улыбнулась девушка.
– Извини, что не получилось синхронно, главное – сдержать данное слово. – Антонина уже взяла себя в руки и сидела, как обычно, с прямой спиной. Она положила руки на плечи Юле, помолчала с минуту, потом добавила: – Спасибо тебе, девочка, и давай к этому больше не возвращаться, хорошо?
Юля согласно кивнула головой.
Вечером, как всегда, Антонина Ивановна поставила пластинку на диск патефона, который оказался тем самым чемоданчиком, что поразил гостью своим обшарпанным видом и несоответствием обстановке комнаты.
Звучали ноктюрны Шопена. Музыка волновала и убаюкивала, тревожила и ностальгировала. Покойный Иван Егорович беззаветно любил Шопена, категорически не принимал сентиментализма в исполнении некоторых пианистов и всегда говорил, что в его музыке нельзя подменять ностальгию сентиментализмом – это совершенно разные чувства и разные ощущения.
Антонина Ивановна погрузилась в волшебные звуки, задумалась…
Отчего бывает так, что родные люди годами живут бок о бок, под одной крышей и остаются при этом чужими, равнодушными друг к другу, даже соприкасаясь, они остаются индифферентными, не ощущая ни тепла, ни холода родного человека, словно одеты в скафандры? А потом неожиданно встречается кто-то, с кем хочется бесконечно говорить, расспрашивать, делиться мыслями, заранее зная, что тебя поймут, что твоя боль не оставит его равнодушным, а твоя радость станет и для него радостью, и тогда хочется держать его за руку, смотреть в глаза, отдавать свое тепло и греться в его тепле и не расставаться.
Именно так и случилось с появлением в доме Юли. Антонина Ивановна приняла ее сразу, безоговорочно, как долгожданную, родную, по непонятной причине до сих пор отсутствовавшую и наконец занявшую свою нишу в этой семье. Она хоть и не успела подробно расспросить Алексея, поговорить с ним по душам, как было у них заведено, однако понимала: сын влюбился в эту трогательную прелестную молодую женщину, еще не зная о ней ничего, но остро почувствовал ее беду и не остался к ней равнодушным.