— Воистину, устами твоими глаголет многовековая мудрость нашего учения. Я вижу, ты постиг один из важнейших постулатов христианства.
— Ты имеешь в виду, досточтимый отец, тот постулат, согласно которому причина любого прегрешения — в отступлении от веры?
Торквемада опустил веки и промолчал. Падре де ла Куеста с напряженным вниманием воззрился на него.
— Если бы мы захотели и сумели поглубже и повнимательней присмотреться к людским грехам, — после небольшой паузы сказал Торквемада, — то с легкостью убедились бы, что породившие их причины зачастую бывают страшней самих грехов.
Торквемада поднял веки.
— Отец Бласко, — в раздумье сказал он, — скажи мне как старшему, возлюбившему тебя брату…
— Слушаю, отче.
— У истинного христианина не может быть личных желаний и устремлений, которые противоречили бы установлениям Церкви.
— Да, отче.
— Все дела наши, помыслы и чаяния принадлежат Церкви. Но именно поэтому не только не предосудительно, но, напротив, даже похвально, если христианин лелеет в душе чаяния, которые, будучи его личными и, как таковые, направленные во спасение его души, одновременно служили бы ко благу Церкви. Так вот, скажи, есть ли у тебя сокровенные желания, заветные мечты, которые ты возлюбил в сердце своем и которые были бы пределом твоих земных устремлений?
Падре де ла Куеста помолчал с минуту.
— Если говорить откровенно, как на исповеди…
— Да, именно так!
— Признаюсь, уже давно есть у меня одно заветное желание. Мне хотелось бы, — да простит мне Бог мою гордыню — когда-нибудь в будущем, разумеется, по скончании долгих лет жизни его преосвященства кардинала де Мендосы, стать архиепископом Толедо.
В келье воцарилась тишина. Падре де ла Куеста стоял, опустив голову, и тщетно ожидал ответа. Но Великий инквизитор молчал.
На небе взошла луна, и бледный отблеск ее сияния проник в келью.
— Досточтимый отец, — тихим голосом произнес настоятель, — может, мое признание разгневало тебя? Может, желание мое чересчур дерзновенно? Но я хотел бы…
— Ступай спать, отец Бласко, — сухо ответил Торквемада. — Я вижу, ты нуждаешься в отдыхе после дневных трудов.
Падре де ла Куеста побледнел.
— Боже милостивый! Или мое желание столь предосудительно? Если ты считаешь: я недостоин такой высокой чести…
— Молчи! — Торквемада сделал нетерпеливое движение. — Неужели ты настолько слеп и глух и не понимаешь, чтó отвергаешь ради суетной славы и блеска? Чего ты возжаждал? Митру возложишь на голову, жить во дворце в роскоши и богатстве, придворными окружить себя, в пышных одеждах воссесть на епископский престол. Ты, доминиканец, этого возжаждал? И это твое заветное желание? Что с тобой сталось, какими опутан ты сетями? Твой обманчивый ум ввел меня в заблуждение, и я хотел возвести тебя в самое почетное звание, выше которого нет в нашей воинствующей церкви, назначив одним из инквизиторов королевства. А ты возмечтал стать толедским архиепископом!
— Отче!
— Или ты не понимаешь, что звание инквизитора, которое сопряжено не с почестями, а с тяжкими обязанностями, во сто крат важней всех вместе взятых епископских престолов! Важней кардинальской мантии! Важней папской тиары! Ступай спать, несчастный! Я обманулся в тебе.
Падре де ла Куеста упал на колени.
— Досточтимый отец, благодарение тебе. Я прозрел и вижу теперь — гордыня затмила мне очи и ввела в соблазн, но ради нашего великого патрона святого Доминика, заклинаю тебя, не отворачивайся от меня с презрением, прости мне минутную слабость и заблуждение.
— Не прощу! — пискливым голосом вскричал Торквемада. — Ты не отрок, недавно принявший постриг. Ты приор монастыря, пастырь сотен душ. Наставник молодых. У тебя уже седина в волосах. Сколько лет ты провел в монастырских стенах?
— Тридцать лет минуло тому.
— Тридцать лет! Ты доминиканец лишь по одежде, на словах!
— Нет, отче!
— Да! Твой ум и сердце, как ни прискорбно это, не принадлежат нам. Ты чужой в этих стенах. Тебе не место здесь.
— Прости, святой отец!
Торквемада с презрением посмотрел на коленопреклоненного.
— Встань! Тебе нет прощенья! Ты изменил своему призванию, изменил духу нашего святого братства.
— Отче, наложи на меня самую тяжкую епитимью, и я смиренно ее исполню.
— Епитимью? Ее нужно заслужить! А ты не заслужил этого. Но, чтобы твое желание исполнилось, я при первой же возможности доложу о тебе их королевским величествам и порекомендую назначить епископом в Авилу. Полагаю, со временем не минует тебя и Толедо.
Падре де ла Куеста поднял голову. Лицо у него было землисто-серое, глаза ввалились.
— Отче, заклинаю тебя, не делай этого!
— Отчего же? Ведь это твое заветное желание.
— Теперь я вижу, чтó теряю…
— Надо было раньше смотреть, времени было у тебя достаточно.
— Отче, я теперь все понимаю. Понимаю: ты не можешь не презирать меня, я заслужил твое презрение. Но заклинаю тебя, не отталкивай меня! Прости!
Торквемада помолчал немного и повернулся к нему спиной.
— Ступай, — сухо сказал он своим скрипучим голосом. — Я хочу побыть один.
Он знал, что несмотря на усталость не заснет. Спокойный глубокий сон, приносящий подлинное отдохновение, в последние годы редко посещал его. Обычно он засыпал очень поздно, часто лишь под утро, а, случалось, в размышлениях и молитвах бодрствовал всю ночь, которая тянулась бесконечно долго. Но сегодня он чувствовал, что не сможет молиться.
Масляная светильня догорала, — слабый огонек елемерцал. А в небе высоко поднялась луна, и ее призрачный свет поблескивал в оконной нише.
Торквемаду пронизала дрожь. Он плотней завернулся в плащ и, встав коленями на скамеечку, припал головой к молитвенно сложенным, замерзшим рукам и стал читать «Отче наш». Но скоро осознал, что лишь машинально шевелит губами. Не было в нем того жара, который, никогда не ослабевая, в минуты горячей, самозабвенной молитвы разгорался и охватывал его вдохновенным огнем. Сейчас он ощущал внутри пустоту и холод, — ни мыслей, ни чувств не было.
Из недр ночи донесся высокий, чистый звук — это в тишине звонил колокол в кармелитском монастыре. «Боже!» — почти вслух произнес Торквемада. Еще с минуту он стоял на коленях, потом порывисто встал, словно сбросив с плеч бремя усталости, и пошел к двери.
Один из двух воинов, охранявших келью, при виде Великого инквизитора вскочил с каменной скамьи, другой, склонив голову на грудь и прислонясь к стене, спал.
— Ты — дон Родриго де Кастро? — спросил Торквемада.
— Да, святой отец.
— Знаешь, как пройти в храм?
— Знаю, святой отец.
— Тогда проводи меня. Погоди. Сперва разбуди своего товарища.
Дон Родриго наклонился над спящим и стал трясти его за плечо.
— Лоренсо!
Тот спросонья, совсем как ребенок, откинул со лба светлые волосы, но, открыв глаза, тотчас очнулся и вскочил на ноги.
— Ты почему спишь? — вполголоса спросил Торквемада.
— Прости, святой отец. Я уснул от усталости.
— От усталости? Усталость преодолевать надо и не поддаваться ей.
— Знаю, святой отец.
— Знаешь?
— Мне внушали это с детства…
— Твое лицо мне незнакомо, сын мой. Ты, наверно, недавно в отряде моих телохранителей?
— Да, святой отец, и до этого я нигде не служил.
— Как тебя зовут?
— Лоренсо де Монтеса.
— Губернатор Мурсии, дон Фернандо, твой родственник?
— Отец. Мой старший брат служит королю, а я по желанию отца — святой инквизиции.
— Это только желание твоего отца?
— И мое тоже.
— По-твоему, дон Лоренсо, ты хорошо начинаешь службу?
— Меня учили служить, не щадя сил.
— Служить надо не посильно, а сверх сил.
— Да, святой отец!
— Доложи, сын мой, завтра утром своему начальнику, что ты заснул в карауле.
— Я исполню это, святой отец.
— И пускай сеньор де Сегура назначит тебе наказание по заслугам.
— Слушаюсь, святой отец.
— Ты еще очень молод, учись преодолевать слабости.
Дон Лоренсо стоял, выпрямившись, с высоко поднятой головой, и глаза его светились горячей преданностью.
— Я буду поступать так, как ты велишь, святой отец.
— Идем, — сказал Торквемадо, обращаясь к дону Родриго.
Чтобы попасть в храм из монастыря, нужно было пройти через двор. Была ясная, холодная, безветренная ночь. От спящего города веяло покоем. Полная луна освещала небольшую часть двора, а в глубине его царил глубокий мрак, — и там на темном фоне устрашающе чернела каменная громада нефа Сан Доминго.
Миновав двор, дон Родриго спустился по ступенькам и, подняв факел, осветил в углублении стены низкую дверь.
— Возвращайся, сын мой, — сказал падре Торквемада. — Обратно я найду дорогу сам.
— Возвращайся, сын мой, — сказал падре Торквемада. — Обратно я найду дорогу сам.
— Святой отец! — промолвил дон Родриго.
Торквемада остановился.
— Прости, досточтимый отец, что беспокою тебя в такой неурочный час, но меня мучает одна вещь. Сеньор Мануэль де Охеда мой старый приятель, мы знакомы с детства. Сегодня я провел с ним вечер.
— Он был один?
— С ним было несколько его друзей. Изрядно выпив, Мануэль, — да простит меня Бог, — стал поносить святую инквизицию и тебя лично, святой отец.
Торквемада молчал. Дон Родриго стоял бледный с высоко поднятым факелом.
— Он говорил также, что сеньор Сантанхель, от имени которого он приветствовал тебя, в добром здравии. И еще, они оба, хотя и принадлежат к старинным испанским родам, поддерживают дружеские отношения с людьми иудейского происхождения…
— Это все?
— Да, святой отец.
— Остальные тоже отзывались в оскорбительных выражениях о христианской вере?
— Мануэль говорил больше всех.
— А ты?
Дон Родриго опустил голову.
— Ты говорил что-нибудь?
— Нет, я молчал.
— Не хватило смелости вступиться за веру перед богохульником или ты хотел убедиться, как далеко зашло его богохульство?
— Не знаю, просто я молчал. Что мне делать теперь, святой отец?
— Ты давно в отряде моих телохранителей?
— В октябре будет год.
— Тебе известны предписания святой инквизиции на этот счет?
— Да, святой отец.
— Итак…
— Я сделаю это, — помолчав, хриплым голосом сказал дон Родриго.
Торквемада положил руку ему на плечо.
— Я знаю, что тебя мучает, сын мой. Тебе кажется, ты предаешь друга.
— О, святой отец!
— Напротив, ты помогаешь заблудшей душе его обрести спасение. А разве не предательством было бы с твоей стороны, если бы ты утаил правду и предоставил грешнику погрязать в грехах? Разве не в том наше призвание, чтобы обращать заблудших на путь истины? Вот мы и поможем сеньорам де Охеде и де Сантанхелю. Поможем благодаря тебе.
На лице дона Родриго огорчение сменилось выражением горячей признательности.
— О, святой отец, ты снял тяжкий камень у меня с души. Нужно ли скреплять показания священному трибуналу своей подписью?
Торквемада сильней оперся о его плечо.
— Подумай, дон Родриго, нуждаются ли в подписи такие слова как: дышу, хожу, ем, сплю?
— Нет. Это само собой разумеется.
— А разве не само собой разумеется, что твои показания правдивы?
— О да, святой отец! — воскликнул дон Родриго. — Правда должна восторжествовать.
— И восторжествует, — сказал Торквемада. — Да, вот еще что. Не забудь, сын мой, упомянуть в своих показаниях о том, что сеньор де Охеда одобрял убийство досточтимого Педро д'Арбуэса.
Дон Родриго заколебался.
— Отче, если память не изменяет мне, дон Мануэль не говорил ничего такого.
— Ты уверен в этом? Ведь по твоим словам, сеньор де Охеда и его начальник поддерживают дружеские отношения с лицами иудейского происхождения?
— Да, отче.
— Итак?..
Дон Родриго молчал.
— Сколько времени продолжался ваш разговор?
— Около часа.
— И ты можешь поклясться, что за все это время ни разу не упоминались события в Сарагосе? Нет? Вот видишь, значит, ты допускаешь: об этом чудовищном преступлении могла зайти речь? Припомни хорошенько, возможно, по понятным причинам сеньор де Охеда говорил не прямо, а намеками, из коих следовало, что он одобряет этот богопротивный проступок?
— Отче, может, мне изменяет память, но я в самом деле не помню…
Торквемада пристально посмотрел на него.
— Помни, дон Родриго, когда дело идет о защите веры, истинный христианин не должен останавливаться на полпути. Можешь ли ты, призвав в свидетели Бога, поклясться на кресте, что сеньор Мануэль не питает в глубине души преступной приязни к убийцам преподобного отца д'Аруэса?
— Нет, отче, не могу, — прошептал дон Родриго.
— Еще раз спрашиваю тебя: готов ли ты поклясться, что дон Мануэль не признавался открыто в этой своей преступной приязни?
— Нет, святой отец. В таких случаях нельзя полагаться на память.
— Верно, — сказал Торквемада, снова кладя руку ему на плечо. — А теперь, сын мой, иди и постарайся воскресить в памяти все, как было. Пусть она будет чиста, как твоя совесть.
Притворив дверь, Торквемада отчетливо слышал удалявшиеся шаги дона Родриго. А когда они, наконец, стихли где-то в глубине двора, он ощутил щемящее одиночество, словно оборвалась последняя нить, связующая его с жизнью.
Тут было еще холодней, чем в монастыре; в тишине, в замкнутом пространстве, темнота, казалось, заполнила собой малейшие углубления в невидимых стенах и сводах. И хотя в отдалении, перед главным алтарем, и ближе, в боковых приделах, теплились желтоватые огоньки лампадок, бледное их свечение не только не рассеивало, но как бы еще больше сгущало мрак. Подняв глаза, Торквемада постепенно начал различать контуры высоких сводов и тогда, словно эти далекие очертания были символом жизни, его покинуло чувство одиночества и потерянности. Каменные своды, безмолвие, мрак — было как раз то, что ему нужно, чего он искал; и вдруг, словно по велению свыше исполняя неотвратимое предназначение, храм огласился поначалу робкими, постепенно усиливавшимися звуками, которые, точно боевые трубы, взывали к борьбе и бдительности.
Постояв с минуту, он направился к ближнему приделу, но, не дойдя до него, замер, — вокруг, наполняя мрак и вместе с ним устремляясь ввысь, зазвучали голоса. Вот оно Царство Божие, на века объемлющее человечество, согласное в своих поступках и помыслах! Вот высшая гармония, цель, к которой устремлены упорная мысль и отважные деяния. Ко как она еще далека, как трудно достижима! Сколько препятствий надо преодолеть, сопротивление скольких мятежников сломить и подавить!
И, словно желая прикоснуться к незримым очертаниям грядущего, он протянул руки, и сразу все смолкло. Среди тишины, мертвой, как тень от камня, послышались тяжелые солдатские шаги, — это вдоль монастырской стены шел ночной караул.
— Господи, — прошептал Торквемада, — не допусти, чтобы ослабла и угасла в нас ненависть к врагам нашим.
Его шепот, должно быть, услышал монах, стоявший на коленях у входа в часовню; неподвижный и, казалось, целиком погруженный в молитву, он вдруг порывисто вскочил на ноги. Был он невысок ростом, щуплый и на вид совсем молодой.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Наконец, Торквемада приблизился к нему. Доминиканец в самом деле был очень молод, лет двадцати, не больше.
— Мир тебе, сын мой, — сказал Торквемада. — Я помешал тебе. Ведь ты молился?
Инок стоял, опустив голову.
— Я хотел молиться, — отвечал он тихим, усталым голосом.
— Весьма похвально. Ночное время особенно благоприятствует молитве. Об эту пору молитва иной раз бывает целительней сна. Все мысли свои можно тогда поверить Богу.
Инок поднял голову, — на его бледном, истомленном лице лихорадочным огнем горели черные, непомерно большие глаза.
— Я хоть и молод, но давно не ведаю покоя, о котором ты изволишь говорить, преподобный отче. Тяжкие мысли одолевают меня и прогоняют сон. В молитве чаял я обрести покой, но он не снизошел на меня.
— Может, ты плохо молился?
— Не знаю, отче. Иногда мне кажется, не молиться нужно, а высказать вслух все, что мучает и гнетет меня. Святой отец, ты намного старше меня и, должно быть, немало пережил и повидал на своем веку. Скажи, молчание может погубить душу в человеке?
— Не понимаю тебя, сын мой, — помедлив, сказал Торквемада. — Душу губит только упорствующий в смертном грехе.
— А молчание разве не может быть смертным грехом? Отче, меня порой охватывает ужас, — ведь если я не выскажу того, что терзает мою совесть и не дает мне уснуть, оно умрет во мне, как подавленный вздох, как слова, которые не в силах вымолвить коснеющий язык. Отче, я боюсь уподобиться камню.
Торквемада шагнул к нему.
— Дай мне руку, сын мой.
Рука была холодная и сухая.
— Думаешь, у меня жар? Нет, отче, у меня нет жара, я здоров.
— Да, вижу. Однако, брат…
— Меня зовут Дьего.
— Однако, брат Дьего, так может говорить человек в бреду или если совесть его обременяет тяжкий грех.
Фра Дьего вздрогнул.
— Нет, отче, грехи отягощают не мою душу. Не я повинен в произволе и насилиях, не я в ответе за страдания, людские слезы, за чинимое зло. Меня не за что ненавидеть и проклинать. Преступления и беззакония не обременяют мою совесть.
Наступило продолжительное молчание. Торквемада запахнул плащ до самого подбородка.
— Брат Дьего, хотя изъясняешься ты весьма туманно, мне кажется, устами твоими говорит непомерная гордыня.
Монах сделал нетерпеливое движение.