— Не-а. Не понимаю.
— Всю свою жизнь, Миша, я был кому-то нужен. У меня было трое сыновей. Вернее, они сейчас где-то есть, но я говорю «были», ибо для меня их теперь нет. Они есть, но где-то. А здесь вот, — он похлопал себя по груди, — их теперь нет. Когда им что-то нужно было, они всегда приходили ко мне и говорили: отец, нам нужно это, или то, или другое, третье. Понимаешь?
— Угу, — киваю.
— Я никогда ничего не жалел для детей. Их мать умерла двадцать лет назад. Я сам их растил. Теперь они уже взрослые. У них есть жены, дети, то бишь мои внуки. А я остался один.
— И они вас не навещают, — догадался я.
— Год назад, — продолжает старик, даже не заметив моего вопроса, — приехали и говорят мне: батя (я тут же вспомнил Лилькиного Игоря), нам нужны деньги. Срочно нужны. Понимаешь, им срочно нужны были деньги. А денег у меня не было. Я все им отдал — и деньги, и жизнь свою, все отдал. Тогда они говорят: продай дом, мы тебе купим квартиру. А зачем мне квартира, если я всю жизнь на земле прожил? Квартира для меня — это все равно что гроб. Ну, я и отказал им. Наташка, невестка, жена младшего сына, говорит: все с вами понятно. Ну, вот точно, как ты сегодня сказал. А сыновья промолчали. Так и уехали.
Вы не представляете, как мне вдруг стало стыдно.
— Простите меня, пожалуйста, — говорю и сам чуть не плачу. — Я не хотел вас обидеть, дядя Вова, я…
— Никаких дядей, никаких дедов, — перебил меня старик, — называй меня Вовой или Владимиром, если хочешь. Будешь моим другом?
— Буду, — выпалил я. — Только вот все же неудобно, понимаете…
— Неудобно спать на потолке! Ну, как чаек? Понравился? — неожиданно сменил тему мой новый друг.
— Очень, — закивал я. — Никогда такого не пил.
— Чая тут нет и в помине. Все есть — и рябина, и смородиновые листья, и малина, и чабрец, а чая нет. Это моя мать-покойница научила меня такой заваривать. Тыщу лет русские люди такой чай пьют.
— Спасибо вам, дя… Владимир. Если не возражаете, я буду к вам наведываться. Вы мороженое любите?
— Люблю, — рассмеялся Владимир. — Кто ж его не любит? Спасибо и тебе. Приходи обязательно. Если аккордеон не найдешь, я тебе помогу. Есть у меня один знакомый музыкант. Если не умер еще, найдем тебе аккордеон. Не переживай. — Старик снова смахнул слезу.
— Ну что вы все плачете? — спрашиваю, мне вдруг захотелось погладить его бороду. — У вас же теперь друг есть. — Я постучал себя кулаком по груди.
— Не обращай внимания, сынок, это не слезы, это водка вчерашняя выходит.
— Перебрали? — спрашиваю.
— Перебрал, — кивнул старик. — Мне вчера шестьдесят лет исполнилось. Отмечал.
— Как? — раскрыл я рот. — А…
— Никого не было, — опередил старик меня. — Никто даже не позвонил. Вон видишь, что от телефона осталось, — он кивнул в сторону забора, там валялись осколки мобильника. — Это я сегодня утром его приговорил. Не нужен он мне теперь. Телефон — это убийца добрых отношений.
— Но ведь это удобно, — возразил я.
— Согласен, удобно. Но раньше, когда у людей не было телефонов, они были ближе и роднее. Если кому-то понадоблюсь, приедут и без звонка. А не приедут, и по телефону никого не хочу слышать.
— А как ваших сыновей зовут, — сам не зная для чего, спросил я.
— Старшего Стасом. Средний Олег. А младшенького — Владислав.
Любит он их все равно, подумал я, не сказал же «младшего», а именно — «младшенького». Что ж за люди такие? Неужели им деньги оказались дороже отца?
— Может, еще одумаются, — произнес я вслух.
— Может, — хмыкнул старик. — Может, одумаются. Только поздно уже, Михаил.
— Почему? — удивился я.
— Понимаешь, сынок, — тяжело вздохнул Владимир, — шакаленок никогда не вырастет волком.
— Но это же ваши дети, — возразил я и покраснел, но старика мои слова нисколько не смутили.
— Все ты правильно говоришь, — кивнул он. — Да, это я сделал из них шакалов. Настоящие волки своих детенышей с детства натаскивают. Учат добывать, учат голодать, учат защищать членов своей стаи. Но, если маленького волчонка с детства держать в тепле и на мягком диване, кормить его курочкой, гладить, как болонку, волк из него не вырастет.
— А говорят «Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит», — улыбнулся я.
— И это верно, — снова согласился Владимир. — Волка, но не щенка. Понимаешь, в чем дело, Мишка. Я слишком много давал этим людям. Настолько много, что у них атрофировался инстинкт добычи. Они привыкли, что им все кладут в рот. И вот когда я отказался сунуть в их рты очередной кусок, тут же они все и забыли. Потому что они не знали никогда ни в чем отказа. Конечно, тут большую роль сыграло и то, что рано умерла их мать. Я ведь все время боялся, что они почувствуют себя сиротами…
— А вы так больше и не женились?
— Да было дело, — сказал старик, — только кто потерпит трех оболтусов? Прожили два года, она и сбежала. Кто будет кормить, обстирывать, учить чужих детей? Кому это надо?
— И вот так всю жизнь прожили один?
— Ну, почему же один? С сыновьями…
— Я имею в виду без жены.
— Да, с женами туго.
— А сейчас? Сейчас ведь можно жениться?
Старик рассмеялся.
— Тебе сколько лет? — спросил он.
— Тринадцать, — сказал я и добавил: — скоро будет.
— Да можно, — цокнул он языком, — все можно. Только кому я теперь нужен вот такой, — он провел ладонью сверху вниз перед собой.
— Я читал, что люди и в семьдесят лет женятся.
— Может, и найду какую бабку. Или она меня найдет. Поживем, увидим.
— Обязательно найдете.
— У тебя мама-папа есть? — спросил Владимир.
— Да, — кивнул я. — И сестра есть, и бабушка с дедушкой.
— Как твоя фамилия?
— Миров.
— А-а-а, — протянул дед. — Так ты внук Михаила Александровича и Лилии Степановны?
— Ну да, — обрадовался я. — Вы с ними знакомы?
— Знаком-знаком, конечно, — закивал старик. — Бывало, вместе с твоим дедом и самогоночку попивали. Хороший у тебя дед.
— Я знаю, — отвечаю. — Да и бабушка у нас неплохая.
— Молодец, Мишка, — Владимир погладил меня по голове. — Своих стариков нужно любить. А знаешь почему?
— Почему?
— Потому что и ты когда-то станешь стариком. Об этом нельзя забывать. Знаешь, какое самое страшное преступление на свете?
— Не-а, — замотал я головой, но тут же предположил: — Наверное, убийство?
— Да, убийство — страшное преступление, но самое страшное — предать своих родителей. Страшнее нету. Ты запомни это, сынок, на всю жизнь. Предать отца и мать — самое страшное преступление. — На глазах у старика снова появились слезы.
— Владимир, может, все еще утрясется? — попытался я успокоить старика. — Может, одумаются…
— Эх, Михаил-Михаил, да что теперь говорить…. Поздно… Ну, Миха, давай, что ли, — старик протянул мне руку. Значит, на Березовой, дом пять живешь, говоришь?
— Угу, — кивнул я, — заходите в гости.
— Спасибо, — говорит Владимир, — ты тоже захаживай, рад буду тебя видеть.
Что-то перехотелось мне в тот день искать этот «мини-рояль», от Владимира я направился домой. Надо же, думал я по дороге, вот тебе и сыновья. Нет, я, конечно, так никогда со своими родителями не поступлю. Как можно? Они же обо мне заботятся, кормят, одевают, обувают. Ругают? Ну, так за дело же. На то они и родители. И папа мой своих родителей тоже любит и, думаю, никогда не бросит их одних. Я и раньше слышал, что есть дети, которые отрекаются от своих матерей и отцов, но вот такой рассказ от самого родителя услышал впервые. Даже с днем рождения не поздравили. Ужас какой. Мне вон, когда десять лет исполнилось, мама с папой такой праздник забабахали, что до сих пор помню. Утром поехали в зоопарк, проведали льва. У нас традиция такая — мы же с папой львы. Только у него день рождения пятнадцатого августа, а у меня — девятого. У меня даже на доме рядом с окном на стене голова льва прикреплена. Красивый такой левка. Папа подарил и пришпандорил его на стену.
Глава 15
Мария к моему приходу уже проснулась, переоделась в шорты и майку. Красиво, конечно, но платье ей идет больше. В шортах она не похожа на ту летающую принцессу. У нас во дворе стоят качели. Большие такие, как диван. Там я и застал свою очаровательную гостью. Машка, разговаривая со мной, сначала опускала глаза. Но постепенно мы забыли о том, что произошло на равнине. Я рассказал ей о новом друге, она очень расстроилась, что сыновья забыли об отце.
— Ты меня познакомишь с ним? — спрашивает, имея в виду Владимира.
— Конечно, познакомлю, — отвечаю.
— Слушай, а давай ему подарок сделаем, — предложила Маша. — Все-таки у человека день рождения.
— Но ведь он уже прошел, — возразил я, хотя идея мне понравилась.
— Ну и что? — Машка смешно сделала губы трубочкой. — Это заранее нельзя подарки дарить, а после — можно, знаешь, как говорят, лучше поздно, чем никогда.
Еще одна Лилия Степановна — «поговорщица». Я согласился, и мы стали думать, какой же подарок сделать старику. Задача оказалась не из легких. Вот вы как думаете, что можно подарить мужчине на шестьдесят лет? Только не говорите глупостей. Не забывайте, у нас клада в огороде нет. Мы решили с Машкой что-то сделать своими руками. Но что?
— Нужно подумать, — говорит Маша. — Нужно хорошенько подумать.
Неожиданно я положил свою руку на руку Марии. Рука ее дернулась, но осталась на месте.
— Не надо, Миша, — тихо произнесла Мария. — Мама может увидеть.
Я тут же повиновался и убрал руку. Но сделал это с большим трудом. Мне хотелось поближе подсесть к Маше, прижаться к ней. Потрогать родинку.
— Тебе нравится на качелях кататься? — спросил я.
— Очень, — говорит Маша. — Но на таких, знаешь, которые летают… На больших.
— Ну да, я их и имел в виду, — улыбнулся я и, похлопав по сиденью, добавил: — Это разве качели? Так, табуретка мягкая.
— Миш, а ты любишь стихи? — неожиданно спросила Мария.
— Смотря какие.
— Ты умеешь хранить тайны?
— Умею, конечно, — говорю.
— Хочешь, я открою тебе свой секрет? — спросила Маша и, не дожидаясь ответа, тут же продолжила: — Я пишу стихи. Но об этом никто не знает.
— А я?
— Ну да, теперь и ты знаешь. Хочешь, я тебе кое-что прочитаю?
— Конечно, хочу, — говорю, а сам думаю: интересно, про любовь будет?
— Ну, тогда слушай. Только пообещай, если не понравятся, скажешь честно. Хорошо?
— Заметано, — пообещал я.
— Про качели, — улыбнулась Маша и тихо стала читать:
Я не сразу нашелся, что сказать. По правде говоря, у меня по телу пробежали мурашки. Ничего глупее я в тот момент не мог спросить, чем:
— Это ты сочинила?
— Ну да, — опустила глаза Мария. — Понравилось?
— Очень, — говорю. И я не соврал. Стихи действительно мне понравились. Тут же вспомнил холмы. Та же песня, тот же мотив. Жизнь — холмы… Но жизнь — еще и качели.
Смерть это только равнины…
— Правда? — спросила для верности Маша, но это, как я понял, так, для того чтобы еще свое ухо понежить.
— Ну, конечно, правда, Маша, — говорю. — Мы же договорились. Красивое стихотворение. А еще есть?
— Есть, но в следующий раз.
— А сейчас что? Что сейчас-то мешает?
— Ничего не мешает, но я не помню их наизусть. А это самое любимое. Ты знаешь, Миша, я хочу писать стихи, как Анна Ахматова или Марина Цветаева. Ты читал их стихи?
— Ну, так, кое-чего, — честно признался я. Ну а зачем кочевряжиться, строить из себя знатока поэзии. — Я больше прозу люблю…
— Почитай, ты обалдеешь, как они красиво пишут…
— …Булгакова, Набокова…
— …это не просто стихи, это, понимаешь…
— …фантастику, приключения…
— …это музыка, которую можно слушать и день и ночь…
Я умолк. Понял, что Машка не слышит меня. Она еще долго говорила о поэзии, музыке, красоте. Но я тоже ее не слышал. Смотрел на нее, и мне вдруг дико захотелось поцеловать ее в родинку. Но нельзя — мама же увидит. Или обе мамы увидят. Разговоров потом не оберешься. Заметив, что Маша потихонечку спускается с небес и вот уже прикасается своей ножкой к земле, я спросил:
— Слушай, Маш, а чего мы тут сидим сиднем? Пошли, погуляем по поселку, что ли.
Мария согласилась. Мы ушли далеко в лес. Туда, где не было мам. Там такие высоченные деревья, что через них даже Бог ничего не увидит.
Глава 16
Допрыгалась, дурочка. Это я о Лильке. Хотя мне было ее очень жалко. Это я так, любя говорю. Она приехала вечером на электричке. Вся в слезах и соплях. Как оказалось, они поссорились с Игорем. По ее мнению, Игорь ее не так сильно теперь любит, и плюс ко всему Лилька застукала его в машине с какой-то отвратительной девицей. Как вы понимаете, девицу я ту не видел, поэтому говорю со слов сестры. А я ей верю. Игорь пояснил Лильке, что просто подвез какую-то девушку, дочь какого-то большого командира из их штаба, якобы тот попросил его подвезти, но сестричку это объяснение не устроило. У Лильки теперь сразу три советчицы — бабушка, мама и тетя Галя.
Если бы отец был дома, он наверняка тоже участвовал бы в разборе полетов, но папа еще днем уехал в командировку и должен был вернуться только дня через три-четыре. Женщины закрылись на кухне и часа два никого туда не пускали. Дед пару раз пытался прорваться, но у него ничего не вышло. Оба раза бабушка выставляла его за дверь со словами: не помрете, здоровее будете, ужинать вредно. Честно говоря, я бы тоже чего-нибудь проглотил, но ради будущего семейного счастья своей сестры готов был терпеть лишения. Мы с Машкой нашли выход. Сходили в магазин и купили три мороженых. Я помнил, что деду нельзя есть сладкое, но как он сам сказал, в исключительных случаях можно. Вы знаете, полегчало. Так что запомните, если сильно хочется кушать, а еды нет, покупайте мороженое. Достаточно одной порции — и до утра доживете.
Качели для нас с Машкой превратились в дискуссионный клуб.
— Дуреха, — говорю я о Лильке, — приревновала своего Игорька к какой-то девке.
— Почему сразу дуреха, — фыркнула Машка. — Она же его любит, наверное. Вот и ревнует. Кто любит, тот всегда ревнует.
— Знаю, — сказал я, показывая свою осведомленность. — Не раз слышал, как предки на эту тему общались.
— Миша, — нахмурилась Маша, — как ты так можешь?
— Чего еще? — не понял я.
— Что за слово «предки»? Разве так можно о родителях?
— А ты не называешь своих родителей предками? — спрашиваю удивленно.
— Никогда.
— Не знаю, — пожал я плечами, — у нас многие в классе так говорят. А что ты в этом слове нашла неприличного? Они и есть наши предки. Некоторые называют своих родителей стариками. Но мне это слово не нравится. Посмотри на наших мам. Разве можно их назвать старухами? Им еще в «Плейбое» сниматься можно.
— Фу, Миша, чем больше я тебя узнаю, тем больше ты… мне… кажешься…
— Кем? Кем это я тебе кажусь?
— Не знаю, — стушевалась Маша. — Ну, как бы тебе сказать, это… ты слишком фамильярен, что ли…
— Маш, ну чего ты выдумываешь? Я смотрю на тебя, ты как не от мира сего, как говорит моя бабушка. Такое впечатление, что ты не в седьмой класс перешла, а только в третий. Мы же уже взрослые с тобой.
— Ты так думаешь? — смутилась Маша.
— Ну а чего тут думать? Тебе уже тринадцать лет. Мне тоже скоро исполнится. Нам же в следующем году паспорта выдадут. Конечно, взрослые.
— Ты знаешь, Миша, а мне не хочется взрослеть. Вот раньше, еще год назад, мне поскорее хотелось стать взрослой. Я даже курить пробовала, но мне ужасно не понравилось. Такая гадость.
— Я тоже пробовал…
— И что?
— Ничего. Согласен — гадость еще та. Я решил, что даже когда стану взрослым, курить не буду.
— Это очень вредно, — говорит Маша.
— Даже не из-за вредности. Просто курильщикам приходится нелегко. Все их гонят, попрекают, ругают. Ты представляешь, папу в Швейцарии (мы катались там на лыжах) чуть полиция не арестовала. Мы поднимались в горы, и он хотел закурить в подъемнике. С нами в кабине ехала местная жительница. Она, как увидела, что отец достал сигареты и собирается закурить, такой хай подняла. Папа ей показывает, мол, я в окошко, а она кричит: нихт-нихт-нихт! Выходим наверху, к нам тут же подходит их полицейский и начинает папе что-то говорить. Я тогда еще не понимал, что он говорит…
— А сейчас понял бы? — съязвила Машка. — Ты же английский учишь.
— Не только, — отвечаю гордо. — С пятого класса мы учим два языка. Второй на выбор. Мой друг Юрка выбрал итальянский. А мне родители посоветовали немецкий.
— Здорово! И чем же закончилась история с полицейским?
— Да ничем. Мораль, видимо, прочитал и отошел. Папа же так и не закурил. Он показал немцу, что сигарету просто нюхал. Вот с тех пор я решил, что никогда не закурю. От курения одни проблемы. Сейчас даже не во всех ресторанах и кафе можно дымить. Ну, зачем мне это нужно? Вечно дед с отцом бегают покурить. Иногда даже зло берет. Кино смотрим по телику, как реклама начинается, так побежали дымить. Прямо детский сад.
— Ты забыл, о чем мы говорили?
— Ах, да, — хлопнул я себя по лбу, — о ревности. А твои пре… родители не ругаются?
— Бывает, — говорит Маша. — Папа у меня ревнивый. Ну, не так чтобы очень, но все же иногда маме выговаривает.
— А у нас наоборот, мама постоянно грызет папу. Ему часто звонят женщины с работы. Бухгалтерши всякие, секретарши. Мама терпит, терпит, потом не выдерживает и давай его воспитывать. Но отец никогда не вступает по этому поводу в перебранки. Говорит: позвонит в следующий раз секретарша босса, я тебе трубку дам, пусть она тебе объясняет, что мне делать и куда ехать. Мама сразу прекращает разговор. Мне кажется, ревновать — это плохо. Получается, тот, кто ревнует, не доверяет. Правильно?