— И он, что…?
Тоби покачал головой.
— Ему отрезало ноги, — сказал он, глядя в сторону. — Вот почему я попал в тюрьму. Я все тебе рассказал. А ты уж сама решай, хочешь ты теперь со мной встречаться или нет.
— Но вы же не виноваты, — сказала я. — Они первые начали.
Тоби пожал плечами.
— Все равно это было неправильно.
— Но… они же отняли у вас столько лет. Они…
Тоби долго молчал, а потом тихо проговорил:
— Но они подарили мне Финна.
Он сказал это так, словно не сомневался, что это был очень выгодный обмен. Что, если бы он мог выбирать, он бы сделал все так же, как в первый раз. Снова бы столкнул человека под поезд и пожертвовал годами собственной свободы, если бы это была единственная возможность встретиться с Финном. Я подумала, что это очень неправильно, очень страшно и очень красиво.
Я думала, это конец истории. Но Тоби продолжал говорить. У меня было стойкое ощущение, что он разговаривает не со мной. Что он говорит все это лишь для того, чтобы их с Финном история вышла в мир. Он сказал, что, когда они познакомились, ему было двадцать три, а Финну — тридцать. Финн тогда жил в Лондоне, учился в магистратуре изобразительных искусств, и общественная работа была у них частью курса. Финн выбрал преподавание в тюремной изостудии, где проводились занятия для заключенных.
— И вот он приходит на первое занятие, а мы сидим в классе. Я сам и еще полный класс настоящих преступников. Финн стоит перед нами. Я вижу, как он старается напустить на себя невозмутимый вид. А сам жутко волнуется. Оглядывает лица собравшихся, а я смотрю на него и не могу оторваться. Я до сих пор это вижу как будто воочию. Его лицо. И то, как он нервно закусывает губу в уголке рта. И его узкие плечи, такие хрупкие и изящные. Я смотрю на него и думаю: «Посмотри на меня. Я здесь единственное, что по-настоящему имеет значение». А народ в классе уже начинает шуметь. Был там один задрот-кокни… ой, прости, Джун. В общем он, этот парень, кричит Финну: «Все эти ваши рисовалки, это для педрил», — и тут все затихают. Ждут, что ответит на это новый преподаватель. И я вижу, как Финн улыбается… ты знаешь эту улыбку… Он пытается скрыть ее, опускает голову, но лишь на секунду. Он решает не прятаться. Решает рискнуть. Смотрит прямо в глаза тому парню и говорит: «Ну, тогда ты пришел в нужное место», — и сразу же покоряет весь класс. Ну, то есть весь, за исключением того парня. Все смеются, стучат по партам, в общем, выказывают одобрение. Но только не я. Я сидел тихо, и вот тут-то он меня и заметил. Я посмотрел на него, пытаясь высказать ему все одним взглядом. Он слегка наклонил голову набок, почти незаметно. В течение нескольких долгих секунд мы смотрели друг другу в глаза, и в эти секунды все остальное как будто исчезло, остались только он и я. И я воспользовался этим шансом. Потому что другого могло и не быть. Я прошептал: «Помоги мне». Беззвучно, одними губами. Внутренне я был готов к тому, что он смущенно отвернется. Но он не отвернулся. А продолжал смотреть на меня. Вот так все и началось. Мы писали друг другу письма, и я не пропустил ни одного занятия в его изостудии. Иногда, проходя мимо, он как бы нечаянно или рассеянно проводил рукой мне по спине. Или ронял карандаш и, поднимая его, прикасался к моей лодыжке. — Тоби закрыл глаза и улыбнулся, погрузившись в воспоминания. — Это было так волнующе, так прекрасно. И очень опасно. Эти тайные, мимолетные прикосновения… я только ими и жил. Все было сосредоточено только на них. Можно выстроить целый мир вокруг крошечных прикосновений. Ты знала об этом? Можешь себе такое представить?
В глазах Тоби стояли слезы. Мне хотелось сказать, что, конечно же, знаю. Я знаю все о таких вот крошечных вещах. И о пропорциях. Я знаю все о громадной любви, которая не помещается в крошечном ведерке. Но расплескать ее по всему дому — это как-то неправильно и неловко. Мне не хотелось слушать дальше, но я уже не могла не слушать. Боль, пробужденная этой историей, была настолько невыносима, что казалась почти приятной.
— Знаешь, ведь он меня спас. У него закончилась виза, но он все равно оставался в Англии. И ждал меня. Он уже тогда был известным художником. Любая его картина стоила кучу денег. Он мог поехать куда угодно. И быть с кем угодно. Но он ждал меня. В тот день, когда я вышел из тюрьмы…
— Я не хочу это слушать.
Тоби смутился и поднял руки, словно извиняясь.
— Да, я понимаю.
— Что именно вы понимаете?
— Твои чувства к Финну. Прости меня. Я дурак. Толстокожий, нечуткий чурбан…
— Какие чувства?
— Джун…
— Нет уж, скажите, что вы подумали. Вы решили, что у меня есть какие-то чувства, потому что я не хочу слушать, как, выйдя из тюрьмы, вы бросились в объятия к моему дяде?
— Джун, в этом нет ничего плохого. Мы знали о твоих чувствах. — Тоби пристально посмотрел на меня, словно чтобы убедиться, что я поняла то, что он сказал.
И тут меня словно ударило по голове кирпичом. Я все поняла. Финн знал. И Тоби тоже. Они оба знали. Конечно, Финн должен был знать. Он всегда знал меня лучше всех. Он читал мое сердце, словно раскрытую книгу.
У меня звенело в ушах. В голове стоял гул, словно там поселился целый рой жужжащих насекомых. Мне хотелось превратиться в восковую фигуру и растаять. Хотелось исчезнуть, чтобы от меня не осталось вообще ничего. Ни одной живой клетки, ни единого атома. Быть живой вдруг показалось настолько невыносимо, что, если бы можно было покончить с жизнью одной силой воли, я бы, наверное, так и сделала. Если бы мы сейчас были не в Бронксе, я бы выскочила из машины и бежала, не останавливаясь, до самого дома.
Но мне пришлось просидеть рядом с Тоби еще сорок пять минут. Все это время я смотрела в окно, отодвинувшись от Тоби как можно дальше. Эти сорок пять минут показались мне целой вечностью. Сорок пять минут в полном молчании, за исключением одного раза, на северной окраине Йонкерса, когда Тоби положил руку мне на плечо и сказал:
— Думаешь, я не знаю, что такое неправильная любовь, Джун? Думаешь, я не знаю, что такое любовь, о которой нельзя никому рассказать?
Тоби остановил машину за квартал до моего дома и выдал свое неизменное «Если тебе что-то понадобится…». Я пулей вылетела из машины, а когда оглянулась, уже закрывая дверь, увидела свой паспорт, валявшийся на полу под сиденьем и весь испачканный грязью с моих подошв. Я лишь мельком взглянула на эту маленькую книжку, вобравшую в себя всю мою глупость. Взглянула и сразу же отвернулась — в тайной надежде, что она потеряется навсегда.
Тоби выбрался из машины и подошел ко мне. Я заставила себя сделать вид, что ничего не случилось. Что все хорошо. Я заставила себя посмотреть на Тоби и даже сумела выдавить улыбку. Мы договорились о встрече в следующий вторник. Тоби сказал, что, наверное, он еще сможет вести машину. Я сказала, чтобы он ждал меня на стоянке у «Гранд Юниона», в самом дальнем конце, где площадка идет под уклон и где много деревьев, рядом с мусорными баками у автосалона «Гудвилл». Это были просто слова, которые я произносила, не вкладывая в них смысла. Мертвые, ничего не значащие слова. Я сказала, что приду в половине четвертого. Тоби кивнул. Так мы с ним договорились. И на том распрощались.
54
Вкусно пахло гренками с корицей, мама тихонечко напевала «Тот волшебный вечер», солнечный свет лился в окно моей спальни, и приглушенный грохот музыки, которую слушала Грета, бился в стену прямо над моей головой. Папа возился в кладовке под лестницей, что-то там переставлял с металлическим лязгом, а за окном на ветке щебетали две маленькие синички. Так началось субботнее утро. Я лежала в своей теплой, уютной постели и улыбалась. Потому что не было никакого Тоби. Не было никаких тайн, а был только дом. Меня окружали привычные, нормальные вещи, и можно было надеяться, что день будет и вправду хорошим.
Вечером должно было состояться первое представление «Юга Тихого океана». Премьера. У нас, конечно же, были билеты, и Грета уже сообщила, что мы непременно должны преподнести ей цветы. Она сказала, что дети обычно преподносят друг другу по одной гвоздике, а родители — розы. Мама кивнула и сказала, что все будет.
— Только не забудь, хорошо? — сказала Грета.
— Солнышко, не волнуйся. У тебя будут цветы. А сейчас тебе лучше успокоиться. Вечером у тебя выступление, тебе нельзя волноваться. А то будешь выглядеть как огородное пугало. — Мама улыбнулась и ласково потрепала Грету по плечу.
Я ничего не сказала, хотя, по правде говоря, Грета и так выглядела неважно. Не то чтобы совсем как огородное пугало, но уже близко к тому. Кожа у нее на лице была сухой и шелушилась, а волосы казались какими-то тусклыми и безжизненными, а не блестящими и гладкими, как обычно. В последнее время Грета даже не красила ногти. И, похоже, она их грызла.
Мама погладила Грету по голове.
— Только не забудь, хорошо? — сказала Грета.
— Солнышко, не волнуйся. У тебя будут цветы. А сейчас тебе лучше успокоиться. Вечером у тебя выступление, тебе нельзя волноваться. А то будешь выглядеть как огородное пугало. — Мама улыбнулась и ласково потрепала Грету по плечу.
Я ничего не сказала, хотя, по правде говоря, Грета и так выглядела неважно. Не то чтобы совсем как огородное пугало, но уже близко к тому. Кожа у нее на лице была сухой и шелушилась, а волосы казались какими-то тусклыми и безжизненными, а не блестящими и гладкими, как обычно. В последнее время Грета даже не красила ногти. И, похоже, она их грызла.
Мама погладила Грету по голове.
— Все будет хорошо. Ты выступишь потрясающе. Я в этом ни капельки не сомневаюсь. Садись за стол, будем завтракать. И ты тоже, Джун.
На завтрак были сладкие гренки с кленовым сиропом. Мама вытерла разделочный стол, быстро вымыла посуду, сказала, что ей надо в город, и пошла собираться. Мы с Гретой остались вдвоем. Наедине. В первый раз с того дня, когда она залезла в тайник у меня в шкафу. Грета отодвинула все свои гренки на край тарелки, оставила только одну и принялась нарезать ее на маленькие кусочки. Я могла промолчать, могла не сказать ей ни слова. Но мне было больно смотреть, как она терзает эту несчастную гренку. Мне было больно смотреть на мою потускневшую, невероятно измотанную сестру. Хотелось как-то ее подбодрить. Ведь сегодня у нее очень ответственный день.
— Ты… волнуешься? Нервничаешь? — спросила я.
Я думала, что она не ответит. Сделает вид, что не услышала. Но она еще больше нахмурилась и пожала плечами.
— Я вообще не хочу выступать, — сказала она, не глядя на меня. — Уже жалею, что пошла на пробы. Лучше бы я была просто девочкой из массовки. Или вообще никем. Да, никем — это лучше всего.
Окно в кухне было распахнуто настежь, и мне было слышно, как наш сосед, Кенни Горнадо, колотит баскетбольным мечом по асфальтовой дорожке у себя во дворе.
— Ты потрясно сыграешь. Ты — лучше всех.
Она ткнула вилкой в кусочек гренки.
— А может, я не хочу быть лучше всех. Может, я хочу оставаться самой обыкновенной. Средней во всем. Может, я хочу быть такой же, как ты.
— Зачем ты так говоришь? На самом деле ты так не думаешь.
— Нет, Джун. Именно так я и думаю. Ты вообще понимаешь, что это значит — быть самой лучшей? Это значит, что у тебя отбирают год жизни. Целый год жизни теряется, понимаешь? И знаешь что, Джун? Я хочу получить этот год обратно. Хочу вернуть пропущенный второй класс. Мне всего лишь шестнадцать. И на следующий год мне предстоит уехать из дома… надолго. По-твоему, это нормально? Знаешь, сначала мне нравился этот спектакль. Нравилось ходить на репетиции. У меня в жизни вдруг появилось такое место, где мне было по-настоящему хорошо. Куда можно было прийти и спеть. Просто прийти и спеть. И никто на меня не давил, я все делала с удовольствием. А потом вдруг оказалось, что это тот самый великий шанс, который дается раз в жизни. Почему у меня вечно так? Я всю жизнь слушала маму. Возможности, которые нельзя упускать. Шансы, которые не повторяются. Я не хочу быть неблагодарной. Не хочу упустить ничего интересного, но иногда я лежу у себя в кровати, смотрю на свою комнату… и мне не верится, что детство уже закончилось. В смысле, все вокруг утверждают, что я уже не ребенок. А иногда очень хочется побыть ребенком. Это тоже возможность, которая не повторится. — Ее голос дрожал, как будто она вот-вот заплачет. Она запустила руку в задний карман джинсов и достала миниатюрную бутылочку водки. И даже не попыталась спрятать ее от меня — просто открыла крышку и вылила половину ее содержимого в свой стакан с апельсиновым соком. Потом выпила залпом почти полстакана, наклонилась поближе ко мне и сказала: — Я не буду участвовать в «Энни». И никуда не поеду. Чего бы это ни стоило.
— Я тебе помогу. Мы что-нибудь придумаем. Скажем маме, что ты передумала или типа того.
Грета допила сок и рассмеялась:
— Ага. Так и скажем. Так ты придешь? Вечером?
— Конечно, приду. У меня есть билет.
— Не на спектакль. На вечеринку, которая после спектакля. Для всех участников.
Я растерялась. Все, что сейчас говорила мне Грета — вкупе с водкой и тем будничным тоном, каким она пригласила меня на закрытую вечеринку для участников постановки, — потрясло меня до глубины души. Я уставилась на нее во все глаза.
— Ты что, шутишь?
— Нет, не шучу. Я тебя приглашаю.
— Ты шпионила за мной в лесу. Ты залезла в мой шкаф. Испортила мои вещи… незаменимые вещи. А теперь как ни в чем не бывало зовешь меня на вечеринку? То есть я тебе действительно сочувствую… насчет «быть самой лучшей» и все такое, но…
— Но Бен… может быть…
— Бен ушел с Тиной Ярвуд. Ты сама мне сказала. Помнишь?
— А, да. — Она вдруг вся сникла.
— Я не участвую в спектакле, и я не технический персонал. И потом… — Я резко умолкла на середине фразы. Почему я должна что-то объяснять?
Пару секунд Грета молчала. Потом медленно положила вилку на стол.
— Ты по-прежнему с ним встречаешься? — спросила она.
— С кем?
— Сама знаешь с кем.
— А почему я должна тебе что-то рассказывать? Ты тут сидишь… сидишь тут, как будто мы лучшие подруги или кто там еще. Зовешь меня на вечеринки, вечно лезешь в мои дела. Все, с меня хватит. С меня. Уже. Хватит. — Я развернула стул, чтобы сидеть, не глядя на Грету. Наверху папа пел во весь голос «Моложе весны».
— Два слова, Джун. Только два слова. Райан. Уайт. Хорошо?
— Как скажешь, Грета.
— Просто подумай над этим.
Я опять повернулась к ней.
— И что Райан Уайт?
О Брайане Уайте я знала только, что это подросток откуда-то со Среднего Запада, которого заразили СПИДом через переливание крови.
— Кто-то выстрелил в его дом — прямо в окно. Он подрабатывал разносчиком газет, и люди отказывались от подписки, потому что не хотели, чтобы он доставлял им газеты. Бумага, Джун. Они думали, что СПИД передается через бумагу.
— И что? Я не боюсь. У Тоби никого нет, он одинок. Понимаешь? А мне, в отличие от некоторых… мне это небезразлично. Так что отстань от меня. Если ты так люто меня ненавидишь, если ты так ненавидишь Тоби, что же ты не воспользовалась возможностью устроить нам крупные неприятности? — Я почти кричала на Грету, и в то же время мне было ее жалко. Я смотрела на нее, и больше не видела в ней старшую сестру. Разве такими должны быть старшие сестры? Пьющими водку за завтраком?
Грета ничего не сказала. Допила остаток сока, поставила пустой стакан на тарелку и начала подниматься из-за стола. Но вдруг замерла на секунду и опустилась обратно на стул. Ее глаза подозрительно заблестели. Она потянулась ко мне и взяла мою руку в свои. Провела указательным пальцем по всем моим ногтям, потом постучала по своим ногтям и улыбнулась.
— Мне понравился золотой цвет, — прошептала она.
Сначала я не поняла, но потом до меня дошло, и мне было так странно и даже немного неловко, что она заговорила об этом прямо здесь, за кухонным столом. О том, что мы сделали с портретом. Я улыбнулась ей и прошептала:
— Я рада.
И едва я это произнесла, все сразу же изменилось. Я вдруг почувствовала, что стена между миром секретов и миром реальности начала рушиться. Почувствовала, как те девочки на портрете становятся нами, а мы становимся ими. У меня защипало глаза, и я повторила:
— Я правда рада.
Потом мы просто сидели молча. Кенни продолжал стучать мячом, и мне хотелось выйти на улицу, отобрать мяч и зашвырнуть его подальше.
— Не надо мне было лазить в твой шкаф.
— Зачем ты высыпала все в помойку? Могла бы и просто…
— Я знаю.
Я посмотрела на ее тарелку. Гренки так и остались нетронутыми.
— Тебе надо хоть что-нибудь съесть.
Грета пожала плечами.
— Так ты придешь? После спектакля? На вечеринку. Там и поговорим, ладно? Ты — единственный человек…
Мы посмотрели друг на друга. Все было так, словно Грета не слышала вообще ничего из того, что я ей говорила.
— А почему сейчас нельзя?
Грета покачала головой.
— На том же месте. — Она посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, словно проверяя, что я поняла: вечеринка опять будет в лесу. — Обещай, что придешь, Джун.
— Нет.
— Обещай, — повторила она и так сильно стиснула мою руку, что мне стало больно. Она вцепилась в меня так крепко, словно только моя рука могла удержать ее от падения. — Обещаешь?
И отпустила меня только тогда, когда я кивнула и прошептала:
— Хорошо. Обещаю.
Грета поднялась из-за стола и направилась к двери. Там она остановилась и сказала, не глядя на меня:
— Тоби такой одинокий, да, Джун? У него нет никого в целом свете? А у меня, думаешь, есть?
И ушла, а я не успела ничего ответить.
Папа вошел в кухню с сумкой для гольфа на плече. Это было примерно в половине одиннадцатого, через час после завтрака. Я мыла посуду, потому что обещала маме, что сделаю это. Папа поставил сумку на пол, прислонив ее к холодильнику, и улыбнулся.