Папа вошел в кухню с сумкой для гольфа на плече. Это было примерно в половине одиннадцатого, через час после завтрака. Я мыла посуду, потому что обещала маме, что сделаю это. Папа поставил сумку на пол, прислонив ее к холодильнику, и улыбнулся.
— Я все устроил, Джун. В этом году я устроил все в лучшем виде.
— Что? — не поняла я.
— День матери уже через две недели. Мы закатим обед с шампанским. В «Гасе». Я уже заказал столик.
— Это ты классно придумал, папа, — сказала я. На самом деле я совершенно забыла про День матери. Хотя обычно я помню такие вещи. Раньше мы с Гретой всегда рвали маме цветы с нашей клумбы на заднем дворе и пытались приготовить яичницу.
— У нее был тяжелый год. Устроим ей праздник, верно?
— Да, конечно. Отличная мысль!
Возможно, это и вправду была очень хорошая мысль. Возможно, если бы я заставила себя относиться к маме так, как относилась к ней раньше — как к доброму, умному, трудолюбивому человеку, — мне удалось бы забыть то, что я знала о ней теперь.
— Грета! Поехали! — крикнул папа. Мистер Небович сказал, чтобы все участники спектакля собрались в актовом зале к полудню, и папа пообещал подбросить Грету до школы по дороге в гольф-клуб. Через пару минут Грета спустилась вниз с большой сумкой, в которую собрала все, что нужно для выступления.
— До встречи, — сказала она мне, и они с папой ушли.
А я поднялась к себе и, хотя до Дня матери оставалось еще две недели, села делать маме открытку. Как раньше. Из цветной бумаги, разрисованной карандашами, фломастерами и блестками. И мне даже самой не верилось, что есть еще и другая я — совершенно другая Джун, которая пьет «Чашу вулкана», курит и заботится о людях, с которыми еще недавно была незнакома.
Примерно полчаса спустя мама постучала в дверь моей комнаты.
— Солнышко?
— Да?
— Выйди ко мне на секундочку.
Я спрятала недоделанную открытку под книги и выглянула в коридор.
— Да?
— Я еду в центр. Поехали вместе.
— А мне зачем в центр?
— Нам нужно будет заехать в банк. Возьми свой ключ от ячейки.
Я запаниковала, и это, наверное, отразилось у меня на лице, потому что мама улыбнулась и сказала:
— Не волнуйся. Мы его не продаем и никуда не отдаем. На него просто посмотрят, и все. Тот человек из музея приедет в четверг, а у меня на неделе не будет времени заехать в банк.
— Я сейчас занята.
— Джун.
— Мне надо доделать проект для школы.
— Давай одевайся и возьми ключ, хорошо?
Я начала закрывать дверь, но потом снова высунулась в коридор.
— Давай я сама его заберу. В понедельник! — крикнула я маме. Я совершенно не представляла, что буду делать в понедельник, но это дало бы мне отсрочку.
— Джун, перестань. Я же сказала, беспокоиться не о чем. Давай одевайся и спускайся вниз. У тебя есть пятнадцать минут.
Я одевалась как можно медленнее, пытаясь придумать какой-нибудь выход. Будь здесь Грета, она бы, наверное, придумала что-нибудь. Хотя, возможно, и нет. Может быть, даже Грета не смогла бы отвертеться на этот раз.
Мама сидела на кухне и перебирала бумаги у себя в сумке.
— Ключ взяла? — спросила она. — А то с тебя станется его забыть.
— Взяла.
— Покажи.
— Мама…
— Прости, пожалуйста, Джун, но ты сама вынуждаешь меня не доверять тебе.
— Может, ты тоже вынуждаешь меня тебе не доверять.
— Джун, не знаю, что на тебя нашло, но я хочу увидеть ключ.
Я достала его из кармана и показала маме. У меня была мысль «забыть» ключ, но мне показалось, что это не самая удачная мысль. Мама внимательно наблюдала за тем, как я сую ключ обратно в карман.
— Хорошо, — сказала она. — Поехали.
— А разве банк работает по субботам?
— Конечно, работает. Он уже год как работает по субботам, до часу дня. Ладно, поехали. А то опоздаем.
Мы сели в микроавтобус, и мама выехала со двора задним ходом, прикрывая глаза ладонью от яркого солнца. День выдался ясным и почти по-летнему теплым. В машине было жарко и душно. Я взглянула на электронные часы на приборной панели — 12.17.
Еще ни разу я не доезжала до центра так быстро. Машин на улицах почти не было, и все как один светофоры горели зеленым.
— Джун, сделай доброе дело. Опусти письма в ящик. — Мама заехала на стоянку у почты, достала из сумки пачку конвертов и протянула мне. — Они все уже с марками. Только вот этот большой конверт надо взвесить и купить марку. — Она дала мне доллар.
Я посмотрела на часы — 12.29.
— Только быстрее.
— Ага. — Я выскочила из машины и со всех ног бросилась к дверям почты, как будто и вправду хотела сделать все быстро. Но как только прошла в дверь, сразу остановилась. Подождала пару секунд, потом потихоньку вышла наружу и проскользнула в соседнюю дверь, в аптеку.
Когда у тебя есть часы, время — как плавательный бассейн. У него есть стороны и края. Без часов время — как океан. Безбрежный, широкий океан. У меня часов не было. Я могла только догадываться, сколько я простояла в аптеке у прилавка с противоотечными средствами. Решив, что минут десять, наверное, уже прошло, вернулась на почту и встала в очередь. Мне было не очень приятно обманывать маму и заставлять ее ждать — представляю, как она сердилась! — другого выхода у меня не было. Если бы удалось протянуть время до часа дня…
Когда я наконец вернулась к микроавтобусу, мамы там не было. Дверь осталась незапертой, так что я забралась в машину и стала ждать. На часах было 12.42. Я надеялась, что будет больше. Я даже подумала, а не вернуться ли на почту. Но тут увидела маму. Она шла к машине, печатая шаг. Микроавтобус был припаркован так, что солнце светило прямо в лобовое стекло, и мне пришлось прищуриться, чтобы ее разглядеть. Она шла, скрестив руки на груди, и все ее тело выдавало крайнюю степень напряжения. Она не сказала мне ни единого слова. Просто села за руль, и мы поехали в банк.
Мы подъехали к нему в 12.49.
Раньше, когда я мечтала о путешествиях во времени, мне хотелось перенестись в Средние века. Потом я думала, что, если бы мне представилась одна-единственная возможность вернуться в прошлое, я бы перенеслась в тот день, когда Финн встретил Тоби. И спасла бы Финну жизнь. Но теперь я уже точно знаю, куда бы хотела вернуться. В ту субботу, 25 апреля 1987 года, когда на часах было 12.49, и мы с мамой вышли из микроавтобуса. Я бы убежала прямо со стоянки, или упала бы в обморок, или зашвырнула бы ключ подальше, чтобы его никто никогда не нашел. Я бы сделала все, что угодно, лишь бы не дать нам с мамой в тот день войти в банк. Но путешествия во времени невозможны, и я совершенно не представляла себе, что еще принесет этот день, и вместо того, чтобы бежать сломя голову, я молча пошла следом за мамой к главному входу в банк.
Мистер Циммер в тот день был на работе. Он сразу же проводил нас в подвал.
— Как дела у Денниса? — спросила мама.
— Жаловаться вроде не на что, — сказал он. — Деннис сейчас с головой ушел в свою музыку.
— Джун, ты бы как-нибудь пригласила Денниса в гости.
— Да, можно, — сказала я, но лишь потому, что отец Денниса стоял рядом.
Мистер Циммер открыл нам комнату номер два и поставил коробку с картиной на пол.
— Ну, вот, — сказал он. — Мы закрываемся через… — Он посмотрел на часы. — Вот прямо сейчас и закрываемся, так что…
— Наверное, придется оставить ее до следующей недели, — сказала я, может быть, как-то уж слишком довольным голосом.
Мама строго взглянула на меня.
— Мы все равно собирались забрать ее, Дейв. Так что сейчас мы не будем ее смотреть. Дома посмотрим.
Мама подхватила коробку и направилась к выходу.
— Боюсь, картину придется достать из коробки. Коробку нельзя выносить наружу. Это собственность банка.
— Да? — тихо сказала мама, а потом я увидела, как она смотрит на мистера Циммера точно таким же печальным взглядом, каким умел смотреть Финн. Точно таким же печальным взглядом, каким Финн смотрел на меня, когда уговаривал позировать для портрета. Мама изобразила робкую, еле заметную улыбку, и мистер Циммер преобразился буквально на наших глазах.
— Да что это я? — сказал он. — Я же знаю вас уже столько лет.
— Спасибо, Дейв. Просто эта картина… — мама понизила голос, — очень ценная.
— Я понимаю, — сказал мистер Циммер. — А коробку завезете потом, когда будет время.
Мы поехали домой. Коробка с портретом лежала на заднем сиденье, и я всю дорогу надеялась на чудо. Представляла себе, что картина каким-то волшебным образом растворит в себе все, что мы с Гретой добавили к ней, и обретет свой первозданный вид. Я смотрела на солнце, пока у меня перед глазами не поплыли черные круги, которые не исчезали, даже если зажмуриться. Я мысленно обращалась к Финну, к его бесплотному духу, который мог бы просочиться в коробку и стереть наши с Гретой художества. Смотрела на деревья вдоль улицы, на дворы у незнакомых домов. Смотрела вниз, под колеса машин, вверх — на ясное синее небо. Смотрела, как будто искала подсказку. Как будто ждала, что вселенная подаст мне знак. Но не видела ничего. Только тени и свет. Тени и свет, снова и снова.
Когда мы вернулись домой, я сразу поднялась к себе. Закрыла дверь в свою комнату, поставила «Реквием» на полной громкости и села ждать, что будет дальше. После того разговора в электричке, когда мама сказала, что это она познакомила Финна с «Реквиемом», слушать его стало странно. Как будто музыка была разговором Финна с моей мамой. Как будто Финн пытался сказать, что он по-прежнему помнит все, что между ними было. После того разговора я ни разу не слушала «Реквием». Потому что ненавижу, когда меня так используют. Но в тот день я сдалась. Мне до боли хотелось его послушать, и я все же дала себе волю. Села за стол и положила перед собой открытку, которую делала для мамы. Я уже нарисовала на ней разноцветных бабочек и украсила их крылышки блестками. Теперь надо было раскрасить небо. Я открыла коробку с цветными карандашами, достала три синих карандаша разных оттенков и принялась яростно закрашивать пустое пространство. С таким нажимом, что карандаши чуть ли не рвали бумагу. И на какую-то долю секунды мне почти удалось поверить, что, хотя путешествия во времени невозможны, время все-таки можно остановить, когда занимаешься чем-то совсем-совсем детским. И если оно остановится, может быть, и получится что-то исправить. Сделать так, чтобы все стало правильно и хорошо.
55
Где-то гремел гром. Далеко. Я сама не заметила, как заснула — и проснулась от грохота грома. В доме было тихо. Часы показывали 16.30. Я выглянула в окно: все небо затянуто серыми тучами, обе машины стоят перед домом. Конечно, я знала, где я и кто я, но все равно надо было проверить, потому что если засыпаешь днем, то просыпаешься с чувством, что ты где-то не здесь.
Я тихо вышла в коридор. Остановилась на верхней ступеньке лестницы и прислушалась, надеясь понять, что там с портретом. Родители уже видели его или нет? Хотя, если бы видели, они бы, наверное, меня разбудили?
Я на цыпочках спустилась по лестнице, продолжая прислушиваться. Телевизор молчал. Радио — тоже. Не было слышно ни шума газонокосилки, ни рева кухонного комбайна. Не было слышно даже тихого шелеста бумажных страниц. Спустившись вниз, я снова остановилась и затаила дыхание, пытаясь не столько услышать, сколько почувствовать, где родители. Ища глазами металлическую коробку из банковского хранилища.
Ни родителей, ни коробки.
Я заглянула на кухню — никого. Оставалась только гостиная.
Там я его и увидела. Портрет. Его вынули из коробки, и теперь он стоял на каминной полке. Родителей по-прежнему было не видно, что показалось мне странным. Как будто дом опустел и остались лишь я и портрет. Чуда не произошло. Все, что мы сделали с портретом, осталось на месте. И даже как будто выступило еще четче. Золотые пряди у нас в волосах придавали нам сходство с девочками из сказки. С девочками, которые знают все, что надо знать. Красные губы Греты казались еще полнее и ярче, чем мне запомнилось. Контур черепа у нее на руке сделался еще заметнее, а позолоченные ногти были похожи на когти какой-то фантастической кошки. Даже черные пуговицы на моей черной футболке, которые раньше не слишком бросались в глаза, теперь буквально сверкали, привлекая к себе внимание. Они казались какими-то чересчур яркими и слепящими на фоне мягких, приглушенных красок Финна. Как будто своими топорными, неумелыми мазками мы совершенно «забили» Финна, и он сделался почти невидимым.
А потом я услышала шаги на лестнице. Тихие, легкие. В мягких домашних шлепанцах. Мамины шаги. Я села на диван лицом к портрету и стала ждать. Мне было слышно, как мама зашла в кухню и открыла холодильник. Мне было слышно, как стукнула дверца кухонного шкафчика, как звякнул стакан, как в него полилась жидкость. Снаружи вновь прогремел гром, по-прежнему глухо и далеко-далеко. Мамины шаги уже приближались к гостиной. И вот она встала в дверях в своем белом махровом халате.
— Я знаю, — проговорила я прежде, чем мама произнесла хоть слово.
Она прошла в комнату и поставила стакан на сервант. Прямо на полировку, даже не подложив картонную подставку.
— А я не уверена, Джун. Не уверена, что ты знаешь. У меня такое ощущение, что ты вообще перестала понимать, что хорошо, а что плохо. Даже самые элементарные вещи. — Она затянула потуже пояс халата и медленно подошла к портрету. Проследила глазами за прядями позолоты у нас в волосах, на миг задержав взгляд на Грете. — Что нас с папой расстроило больше всего… даже больше того, что теперь, из-за твоих глупых детских художеств, картина потеряла в цене как минимум полмиллиона — полмиллиона — долларов… так вот, больше всего нас расстроило то, что ты с такой тщательностью постаралась обезобразить свою сестру.
— А почему вы решили, что это все я? Почему всегда обвиняют только меня?
Мама раздраженно встряхнула головой.
— Грета была занята своим спектаклем. Ты и правда думаешь, что я поверю, что у нее было время… что она захотела бы тратить время на то, чтобы ходить в банк и уродовать ценное произведение искусства? Вот в чем разница между тобой и Гретой. Ей есть чем заняться. Она ходит в кружки, у нее самые разнообразные интересы. У нее есть друзья. А у тебя? Сидишь одна в своей комнате, никуда не выходишь, ни с кем не общаешься…
— Я думала, Финну бы это понравилось.
Вся мамина ярость сразу сошла на нет. Она нахмурилась, но не сердито, а как будто испуганно. Как будто вот-вот заплачет.
— Что с тобой происходит, Джун? А?
— Ничего.
— Финн написал этот портрет для тебя и твоей сестры. Это был его последний портрет, его последняя работа. Ты, вообще, читала статьи? В «Таймс», в «Ньюсуик»? Ты понимаешь, кем был твой дядя? И ты, девчонка четырнадцати лет, полагаешь, что можешь улучшить его картину?!
Дверь кухни открылась и сразу захлопнулась. В гостиную вошел папа. Он был в рваных спортивных штанах и в шляпе, в которой обычно работал в саду. Руки, испачканные в земле, он держал так, чтобы они не касались тела. Он посмотрел на маму, потом — на меня, поднял руки перед собой и сказал:
— Сейчас приду. Только вымою руки.
— Вот, посмотри на отца. Он работает с утра до ночи, но при этом играет в гольф, а в выходные находит время заняться садом. И Грета. И я. Мы всегда чем-то заняты. В общем, так. Начиная со следующей недели мы будем планировать твое время. Я тебя запишу в кружки после школы, и ты будешь ходить туда каждый день. А я буду проверять, ходишь ты или нет. Конечно, тут есть и наша вина. Теперь-то я понимаю. Мы перестали тебя контролировать. Ты предоставлена самой себе. У тебя слишком много свободного времени, вот ты и бесишься от безделья. И занимаешься ерундой, а не чем-то полезным и интересным.
Я могла бы сказать, что я думаю о полезных и интересных занятиях, которыми люди заполняют свою жизнь. О дурацких кружках и клубах, спортивных играх и пьесах, в которых герои вдруг начинают петь посреди разговора без всякой на то причины. Но, разумеется, ничего не сказала. Ни единого слова.
— Плюс к тому ты теперь никуда не выходишь. Только в школу и в кружки. Все будет под контролем. И так будет, пока мы не увидим какие-то улучшения.
До меня даже не сразу дошел смысл сказанного, а потом мне стало плохо. Первым делом я подумала о Тоби. И сразу, буквально через секунду, — о Грете.
— Я обещала Грете, что пойду на вечеринку. После спектакля.
— Никаких вечеринок, тебе что, не понятно? — Мама всплеснула руками. — Ты действительно не понимаешь, что ты наделала?
— Но я обещала…
Папа вернулся в гостиную. Он не только вымыл руки, но и переоделся в чистое.
— Она прекрасно управится и без тебя, — сказал он.
— Ты сама себя наказала. Ты даже не представляешь, чего ты себя лишила. Тот человек из музея Уитни… он сказал, что готов предложить нам десять тысяч долларов — только за то, чтобы взять картину на выставку. И знаешь, как мы собирались потратить эти десять тысяч? Знаешь?
Я покачала головой.
— Мы хотели поехать в путешествие. Всей семьей. В Европу, Англию, может быть, и Ирландию. Мы понимаем, какой у тебя был тяжелый год, и мы подумали: Надо свозить Джун в Европу. Ей это наверняка понравится. Она любит старинные замки и все такое. А теперь мы никуда не поедем. Вот посиди и подумай об этом.
Я не могла поднять взгляд. Сидела, опустив голову, и рассматривала узоры из примятого и пушистого ворса на ковре.
— А как нам теперь будет неловко! Тот человек из музея решит, что мы все сумасшедшие.
Папа сел рядом со мной и положил руку мне на плечо.
— Джун, если это такой крик о помощи, то мы его слышим. Ты поняла? Мы хорошо его слышим.
Я сидела и слушала, как мама перечисляет, что со мной было не так. Список получился изрядный. При этом она постоянно упоминала потерю полмиллиона долларов, напирая на то, что это, конечно, не самое важное. Но впечатление было такое, что это как раз и есть самое важное. Ну, или близко к тому.