– Да, спасибо, премьер-министр настоял, чтобы я выбил себе автомобиль, буквально настоял… значение нашего министерства, я полагаю.
– На все воля Аллаха! – произнес Бакраван.
Вполне удовлетворенные, они все вышли из комнаты, спустились по узкой лесенке и вышли в небольшой проход, который вел в лавку, выходившую открытым фасадом на улицу. Улыбки слетели с их лиц, и рты наполнились желчью.
Внизу их поджидали те самые пятеро «зеленых повязок»; они сидели, покачиваясь, на столах и стульях, все вооруженные американскими армейскими карабинами, все возрастом едва за двадцать, небритые или с бородами, в бедной и грязной одежде, некоторые в дырявой обуви, некоторые без носков. Их начальник молча ковырялся в зубах, остальные курили, небрежно стряхивая пепел на бесценные кашкайские ковры Бакравана. Один из юнцов, затянувшись сигаретой, закашлялся, натужно и с присвистом дыша.
Бакраван почувствовал, как у него подгибаются колени. Все его сотрудники стояли замерев у одной из стен. Все до единого. Даже его любимый мальчик, подносивший чай. На улице снаружи было очень тихо, не было видно ни одного человека, даже владельцы заимодавческих лавок через дорогу от него словно испарились.
– Салам, ага, да пребудет с вами благословение Аллаха, – вежливо произнес он, и звук собственного голоса показался ему чужим. – Чем я могу быть вам полезен?
Начальник не обратил на него никакого внимания, просто сидел и сверлил взглядом Пакнури; у него было красивое лицо, но все в шрамах от заражения паразитами, которых разносили песчаные мухи – почти повсеместное заболевание в Иране. Ему было года двадцать два – двадцать три, глаза и волосы – темные, покрытые шрамами руки рабочего поигрывали карабином. Его звали Юсуф Сенвар – Юсуф-каменщик.
Молчание затянулось, и Пакнури больше не мог выносить это напряжение.
– Это все ошибка, – завопил он. – Вы совершаете ошибку!
– Ты думал, что сможешь уйти от Божьего возмездия, убежав от нас? – Юсуф говорил мягко, почти сочувственно, хотя и с деревенским акцентом, который Бакраван не смог определить.
– Какое еще Божье возмездие? – вопил Пакнури. – Я не сделал ничего дурного, ничего.
– Ничего? Разве ты годами не работал на чужеземцев и вместе с ними, помогая им вывозить сокровища нашей страны?
– Конечно, не для того, чтобы их вывезти, а чтобы создавать рабочие места и помогать эконо…
– Ничего? Разве ты не служил годами сатане-шаху?
Пакнури снова закричал:
– Нет, я был против него, все это знают, я… я был про…
– Но ты все равно служил ему и выполнял его приказы?
Лицо Пакнури кривилось и дергалось, он почти не владел им. Рот шевелился, но он не мог произнести ни слова. Потом проскрипел кое-как:
– Все служили ему… конечно, все ему служили, он был шахом, но мы работали на революцию… Шах был шахом, конечно, все служили ему, пока он был у власти…
– Имам не служил, – сказал Юсуф, и его голос внезапно сделался жестким. – Имам Хомейни никогда не служил шаху. Именем Аллаха, разве служил? – Он медленно переводил взгляд с одного человека на другого. Ему никто не ответил.
В тишине Бакраван видел, как Юсуф потянулся рукой в рваный карман, извлек оттуда лист бумаги и поднес к глазам, и он понял, что только он среди всех присутствующих может остановить этот кошмар.
– По приказу Революционного комитета, – начал Юсуф, – и Али Увари: Пакнури, прозванный Скряга, ты призываешься на суд. Отдай се…
– Нет, ваше превосходительство, – произнес Бакраван вежливо, но твердо, чувствуя стук сердца в ушах. – Здесь базар. С начала времен, как вы знаете, базар имел свои законы, своих руководителей. Эмир Пакнури – один из них, его нельзя арестовать и увести против его воли. Его нельзя трогать – таков закон базара с начала времен. – Он, не моргнув, без страха, встретил тяжелый взгляд молодого человека, зная, что шах, даже САВАК, никогда не осмеливались бросать вызов их законам или их праву убежища.
– Закон базара стоит выше Божьего закона, заимодавец Бакраван?
Бакраван почувствовал, как по нему прокатилась волна ледяного холода.
– Нет… нет, разумеется, нет.
– Хорошо. Я подчиняюсь Божьему закону и исполняю Божий труд.
– Но вы не можете арес…
– Я подчиняюсь Божьему закону и только исполняю Божий труд. – Карие глаза мужчины под черными бровями смотрели прямо и бесхитростно. Он показал на свой карабин. – Мне не нужно оружие. Никому из нас не нужно оружие, чтобы исполнять Божий труд. Я всем сердцем молюсь, чтобы стать мучеником во имя Аллаха, ибо тогда я войду прямо в рай, и не будет нужды судить меня, и грехи мои простятся мне. Если это случится сегодня, я умру, благословляя того, кто убьет меня, ибо знаю, что умру, исполняя труд Божий.
– Бог велик, – произнес один из его людей, и остальные повторили это вслед за ним.
– Да, Бог велик. Но ты, заимодавец Бакраван, молился ли ты сегодня пять раз, как предписал Пророк?
– Конечно, конечно, – услышал Бакраван собственный голос, зная, что эта ложь безгрешна, благодаря такийа — «осторожность», «благоразумное сокрытие» – разрешению, дарованному Пророком любому мусульманину, солгать об исламе, если человек считает, что его жизни грозит опасность.
– Хорошо. Молчи и молись, я приду к тебе позже. – Еще одна волна холода сотрясла его, и он увидел, что человек обратил все свое внимание на Пакнури. – По приказу Революционного комитета и Али Увари: Пакнури, прозванный Скряга, отдай себя Богу за преступления против Бога.
Рот Пакнури беззвучно шевелился.
– Я… я… вы не можете… тут… – Его голос смолк. Капельки пены выступили в уголках губ. Они все смотрели на него: «зеленые повязки» – бесстрастно, остальные – с ужасом.
Али Киа прочистил горло.
– Так, послушайте, может быть, лучше отложить это все до завтра, – начал он, стараясь, чтобы его голос звучал значительно. – Эмир Пакнури явно расстроен этой ошиб…
– Кто вы такой? – Глаза начальника стражей революции впились в него так же, как до этого буравили Пакнури и Бакравана. – А?
– Я заместитель министра Али Киа, – ответил Али, сохранив мужество под силой сверлившего его взгляда, – из министерства финансов, член кабинета премьер-министра Базаргана, и я предлагаю вам подождать до…
– Во имя Аллаха: вы, ваше министерство финансов, ваш кабинет, ваш Базарган не имеют никакого отношения ни ко мне, ни к нам. Мы подчиняемся мулле Увари, который подчиняется комитету, который подчиняется имаму, который подчиняется Богу. – Иранец рассеянно почесался и вновь обратил свой взгляд на Пакнури. – На улицу! – приказал он; голос его звучал все так же мягко. – Или мы выволочем тебя за шкирку.
Пакнури со стоном повалился на пол и остался лежать без движения. Остальные беспомощно смотрели на него, кто-то пробормотал «воля Божья», а маленький мальчик, разносивший чай, заплакал.
– Мальчик, замолчи, – без гнева сказал Юсуф. – Он мертв?
Один из его людей подошел к Пакнури и присел рядом на корточки.
– Нет. На все воля Божья.
– На все воля Божья. Хасан, подними его, опусти головой в корыто с водой, если он не очнется, понесем его на руках.
– Нет, – храбро прервал его Бакраван, – нет, он останется здесь, он болен и…
– Ты что, глухой, старик? – В голосе Юсуфа появились звенящие нотки. Страх пополз по углам комнаты. Маленький мальчик засунул себе кулак в рот, чтобы не вскрикнуть. Юсуф в упор смотрел на Бакравана, а тем временем человек, которого он назвал Хасаном, широкоплечий и сильный, легко поднял Пакнури и выволок его из лавки на улицу. – На все воля Божья, – произнес Юсуф, не сводя глаз с Бакравана. – А?
– Куда… пожалуйста, куда вы его забираете?
– В тюрьму, конечно. Куда еще его забирать?
– В какую… в какую тюрьму, прошу вас?
Один из людей Юсуфа расхохотался:
– Какая разница, в какую тюрьму?
Бакравану и всем остальным показалось, что в комнате стало невыносимо душно, словно в тюремной камере, хотя воздух в ней был все тот же, и выходивший на улицу фасад по-прежнему оставался открытым.
– Все же я бы хотел знать, ваше превосходительство, – тяжело произнес Бакраван, пытаясь спрятать свою ненависть. – Прошу вас.
– «Эвин».
Это была самая страшная из всех тегеранских тюрем. Юсуф ощутил, как по комнате прокатилась еще одна волна страха. Должно быть, они все виновны, если так боятся, подумал он. Он оглянулся на своего брата.
– Дай-ка мне бумагу.
Его брату едва исполнилось пятнадцать, он был грязным и тяжело кашлял. Брат достал с полдюжины листов и начал перебирать их. Он нашел тот, что искал:
– Держи, Юсуф.
Командир, прищурившись, вгляделся в нее:
– Ты уверен, что это та самая?
– Да. – Юноша ткнул коротким пальцем в имя. Медленно он прочел его по буквам: – Д-ж-а-р-е-д Б-а-к-р-а-в-а-н.
Кто-то пробормотал: «Храни нас Аллах!», и в наступившей бездонной тишине Юсуф поднял бумагу и протянул ее Бакравану. Остальные, замерев, смотрели.
– Держи, Юсуф.
Командир, прищурившись, вгляделся в нее:
– Ты уверен, что это та самая?
– Да. – Юноша ткнул коротким пальцем в имя. Медленно он прочел его по буквам: – Д-ж-а-р-е-д Б-а-к-р-а-в-а-н.
Кто-то пробормотал: «Храни нас Аллах!», и в наступившей бездонной тишине Юсуф поднял бумагу и протянул ее Бакравану. Остальные, замерев, смотрели.
Едва дыша, старик взял документ; пальцы его дрожали. Ему не сразу удалось поймать строчки в фокус. Потом он увидел слова: «Джаред Бакраван с тегеранского базара, по приказу Революционного комитета и муллы Увари, вы должны явиться в Революционный трибунал в тюрьме „Эвин“ завтра, сразу же после утренней молитвы, и дать ответы на вопросы». Бумага была подписана «Увари», вид подписи выдавал человека безграмотного.
– Какие вопросы? – тупо спросил он.
– На все воля Бога. – Начальник стражи вскинул карабин на плечо и поднялся. – До рассвета. Принесите бумагу с собой и не опаздывайте. – В этот момент он увидел серебряный поднос, бокалы резного хрусталя и наполовину полную бутылку водки, стоявшие на низком столике в темном проходе, почти скрытые занавеской, поблескивавшие в пламени зажженных свечей. – Клянусь Аллахом и Пророком, – зло проговорил он, – вы что, забыли законы Аллаха?
Служащие лавки бросились с его дороги, когда он подошел к столику, перевернул бутылку вверх дном, опорожнив ее на пол, и отшвырнул прочь. Немного жидкости добежало до одного из ковров. Мальчик, разносивший чай, не думая, упал на колени и начал промокать ее с ковра.
– Оставь это!
Ребенок в страхе отскочил. Юсуф ногой небрежно отвел от ковра большую часть растекавшейся по полу водки.
– Пусть это пятно напоминает тебе о законах Аллаха, старик, – сказал он. – Если пятно останется. – Мгновение он рассматривал ковер. – Какие цвета! Великолепно! Великолепно! – Он вздохнул, почесался и повернулся к Бакравану и Киа. – Если взять все богатство всех нас, стоящих здесь, и добавить его к богатству всех наших семей и семей наших отцов, даже тогда мы не сможем купить хотя бы краешек такого ковра. – Юсуф криво усмехнулся. – С другой стороны, если бы я был так же богат, как ты, заимодавец Бакраван, – тебе известно, что законы Аллаха запрещают и ростовщичество тоже? – даже если бы я был столь же богат, я все равно не стал бы покупать такой ковер. Мне не нужно это сокровище. У меня ничего нет, у нас ничего нет, и нам ничего не нужно. Только Бог.
Он вышел.
У американского посольства. 20.15. Эрикки ждал уже почти четыре часа. Со своего стула у окна первого этажа в квартире его друга Кристиана Толлонена он видел высокие стены, окружавшие залитый светом комплекс зданий американского посольства дальше по улице; морские пехотинцы в форме притопывали ногами от холода у огромных чугунных ворот, за которыми высилось большое здание самого посольства. Машин на улице было по-прежнему много, тут и там вспыхивали громкие ссоры, каждый давил на клаксон и пытался пролезть вперед; пешеходы, по обыкновению, вели себя нетерпеливо и думали только о себе. Светофоры не работали. Полиции не было. Да и будь она здесь, толку все равно было бы мало, подумал Эрикки, тегеранцы плевать хотели на правила дорожного движения, всегда плевали и всегда будут плевать. Как те безумцы на дороге в горах, которые себя угробили. Как тебризцы. Или казвинцы.
Его огромный кулак сжался при воспоминании о Казвине. Сегодня утром в финском посольстве он узнал, что Казвин находится в состоянии бунта, что азербайджанские националисты в Тебризе снова подняли восстание и ведут бои с войсками, преданными правительству Хомейни, и что вся эта стратегически важная и богатая нефтью приграничная провинция снова объявила себя независимой от Тегерана; за эту независимость она боролась веками, неизменно подстрекаемая и поддерживаемая Россией. Иран там воспринимался как извечный враг и захватчик ее территории. Ракоци и другие вроде него сейчас, должно быть, кишат во всем Восточном Азербайджане.
– Конечно, Советы хотят нас заполучить, – сердито говорил хан Абдолла Горгон во время их спора, как раз перед тем, как они с Азадэ покинули Тебриз. – Конечно, твой Ракоци и его люди расползлись тут повсюду, как муравьи. Мы ступаем по самому тонкому канату во всем мире, потому что мы для них – ключ к Персидскому заливу и ключ к Ормузу, становой жиле Запада. Если бы не Горгоны, если бы не связи нашего клана и если бы не некоторые из наших курдских союзников, мы бы уже были советской провинцией, присоединенной к другой половине Азербайджана, которую Советы украли у нас много лет назад, украли с помощью все тех же подлых британцев… О, как я ненавижу британцев, даже больше, чем американцев, которые являются просто тупыми невоспитанными варварами. Ведь это так, не правда ли?
– Они не такие, по крайней мере те, с кем я встречался. И S-G обходилась со мной честно.
– Пока что. Но они предадут тебя. Британцы предают всех, кто не является британцем, хотя и тех они предадут, если так им будет удобнее.
– Иншаллах.
Абдолла Горнгон невесело рассмеялся:
– Иншаллах! И Иншаллах, что в сорок шестом году Советская Армия отступила за границу, и тогда мы разгромили их приспешников и раздавили их Демократическую Республику Азербайджан и Курдскую Народную Республику. Но я восхищаюсь Советами, они играют только на победу и меняют правила как им угодно. Настоящим победителем в вашей мировой войне был Сталин. Вот это колосс! Как он подавил всех в Потсдаме, Ялте и Тегеране – обошел и Черчилля, и Рузвельта! Рузвельт в Тегеране, кажется, даже остановился в советском посольстве, нет? Как мы, иранцы, хохотали! Великий президент отдал Сталину будущее, когда имел власть затолкать его назад в свои границы. Какой гений! Рядом с ним ваш союзник Гитлер – просто трусливый сапожник! На все воля Аллаха, а?
– Финляндия объединилась с Гитлером только затем, чтобы сражаться со Сталиным и отвоевать свои земли.
– Но вы проиграли, вы ошиблись с выбором и проиграли. И дураку было понятно, что Гитлер проиграет. Как шах Реза мог оказаться таким глупым? Ах, капитан, я никогда не мог понять, почему Сталин оставил вас, финнов, в живых. На его месте я бы опустошил Финляндию в назидание другим, как он это сделал с десятком других стран. Почему он оставил вас всех жить дальше? Потому что вы бросили ему вызов в этой своей «зимней войне»?
– Не знаю. Может быть. Я согласен, что Советы никогда не сдадутся.
– Никогда, капитан. Но и мы не сдадимся. Мы, азербайджанцы, всегда сумеем их перехитрить и удержать на безопасном расстоянии. Как в сорок шестом.
Но в ту пору Запад был в силе, тогда в отношении Советов действовала доктрина Трумана: руки прочь или пеняйте на себя, мрачно подумал Эрикки. А теперь? Теперь у руля Картер. Какого руля?
Он тяжело поднялся и снова наполнил свой бокал; ему не терпелось вернуться к Азадэ. В квартире было холодно, и он не снимал верхней одежды – центральное отопление было отключено, из щелей в окнах тянуло холодом. Но комната была большой, оставляла приятное впечатление мужского жилища: старые кресла, на стенах – небольшие, но хорошие персидские ковры, бронза. Повсюду были разбросаны книги, журналы, газеты – финские, русские, иранские, – на одной из полок стояла забытая пара женских туфель. Эрикки пригубил водку, наслаждаясь теплом, которое она ему дарила, потом еще раз взглянул в сторону американского посольства. На мгновение он задумался, а не стоит или ему эмигрировать в США вместе с Азадэ.
– Бастионы рушатся, – пробормотал он. – Иран перестал быть безопасным, Европа так уязвима, Финляндия балансирует на лезвии меча…
Его внимание сосредоточилось на ситуации внизу. Теперь движение было полностью остановлено кучками молодежи, собиравшейся на обеих улицах – посольство США располагалось на пересечении Тахт-э-Джамшид и главной улицы, носившей имя Рузвельта. Раньше носившей имя Рузвельта, лениво поправил он себя. Как ее теперь называют? Улица Хомейни? Улица Революции?
Входная дверь квартиры распахнулась.
– Эй, Эрикки, – крикнул с порога, ухмыляясь, молодой финн. Кристиан Толлонен был в меховой ушанке, какие носят русские, и военной дубленке, которую он купил в Ленинграде, куда приехал в один из уик-эндов, чтобы напиться с друзьями по университету. – Что новенького?
– Я жду уже четыре часа.
– Три часа двадцать две минуты, да еще прикончил полбутылки моей лучшей контрабандной «Московской», какую только можно купить за деньги, а мы условились, что меня не будет три или четыре часа. – Кристиану Толлонену было тридцать с небольшим, это был светловолосый, сероглазый холостяк, работавший заместителем атташе по культурным связям в финском посольстве. Они были друзьями с тех пор, как он несколько лет назад приехал в Иран. – Налей-ка и мне, клянусь Создателем, мне это нужно. Тут еще одна демонстрация назревает, и я сюда насилу протолкался. – Не снимая дубленки, он подошел к окну.