— Вспомнил! — закричал он. — Эй, подожди-ка меня!
Послание вертелось на кончике языка, но лис двигался быстрее, с удивительной ловкостью петляя между деревьями. И в мгновение ока пришло двойное откровение. Первое: он преследует вовсе не Господина Лиса, а обыкновенную лису, которая бежит от него, спасая свою покусанную блохами шкуру. И второе: послание было призывом пробудиться, пробудиться от снов о лисах, Господи милостивый, нет, пробудиться в мир…
Теперь он бежал с такой скоростью, что деревья сливались. А впереди, где они стояли реже, был уже не холм, а усиливающийся свет, не прошлое, а что-то более мучительное. Он не хотел туда, но уже не мог замедлить бег, а тем более остановить его. Деревья уже не были деревьями, они стали стеной туннеля, по которому он несся — прочь от воспоминаний, прочь из детства.
Из дальнего конца туннеля доносились чьи-то голоса. Он толком не мог разобрать, о чем они говорили, но это слова одобрения, подумал Уилл, словно он — бегун-марафонец, которому говорят, что до финиша рукой подать.
Прежде чем Уилл добежал — прежде чем вернулся в место пробуждения, — он должен был в последний раз обернуться на прошлое. Оторвавшись от яркого света впереди, он повернул голову и через плечо несколько драгоценных секунд вглядывался в мир, который покидает. Он увидел рощу, сверкающую в свете весеннего дня, где каждая почка обещала зазеленеть. И лиса он увидел! Господи, да вот же он, трусит по своим утренним делам. Уилл напряг зрение, вгляделся, зная, что у него осталось лишь несколько мгновений, и глаза подчинились ему: Уилл смотрел туда, откуда пришел, — вдоль склона на деревню. Еще секунда напряженного ожидания — взгляд фиксирует все до мельчайших подробностей. Сверкающая река. Суд, разруха. Крыши домов в деревне, выстроившиеся черепичными террасами. Мост, почта, телефонная будка, из которой он звонил Фрэнни в ту далекую ночь, чтобы сказать, что убегает из дома.
И вот он убегает. В собственную жизнь, где больше никогда не увидит все это, такое прекрасное, такое совершенное…
Они снова звали его из настоящего.
— Вернись, Уилл, — говорил кто-то вполголоса.
«Постойте», — хотел он ответить.
Не зовите меня пока. Дайте мне еще на секунду погрузиться в этот сон. Звон колоколов — кончилась воскресная служба. Я хочу увидеть людей. Их лица, когда они выйдут на солнце. Я хочу увидеть…
Голос зазвучал снова, на этот раз настойчивее:
— Уилл, открой глаза.
Времени у него не оставалось. Он добрался до финишной черты. Яркий свет поглотил прошлое. Река, мост, церковь, дома, холм, деревья и лис исчезли, все исчезло — и глаза, которые это видели, ослабевшие за годы, но такие же голодные до зрелищ, открылись, чтобы увидеть то, что стало.
Часть четвертая ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ
I
1— Для того чтобы встать и снова научиться ходить, вам понадобится какое-то время, — сказал Уиллу доктор Коппельман через несколько дней после того, как он вышел из комы. — Но вы еще относительно молоды, относительно живучи. И были в неплохой форме. Так что для вас процесс пойдет быстрее.
— И что же это будет за процесс? — спросил Уилл.
Он сидел в кровати и пил чай.
— Процесс? Боюсь, он будет не очень приятным. А отчасти жестоким.
— Отчасти — а в остальное время?
— А в остальное — просто ужасающим.
— У вас кладбищенский юмор, доктор. Вам это известно?
Коппельман рассмеялся.
— Вам это понравится.
— Кто так сказал?
— Адрианна. Она говорит, что у вас ярко выраженные мазохистские черты. «Он любит дискомфорт», — сказала она. Вы были счастливы, только стоя по шею в болоте.
— Больше она вам ничего не говорила?
Коппельман улыбнулся Уиллу почти озорной улыбкой.
— Ничего такого, чем вы не могли бы гордиться, — сказал он. — Она настоящая леди.
— Леди?
— Боюсь, я старомоден. Кстати, я еще не порадовал ее последней новостью. Подумал, лучше вы сделаете это сами.
— Пожалуй, — сказал Уилл без особого энтузиазма.
— Хотите сегодня?
— Нет, оставьте мне ее номер. Я ей позвоню.
— А когда вам станет немного лучше… — У Коппельмана был несколько смущенный вид. — Не могли бы вы оказать мне услугу? Сестра моей жены, Лаура, работает в книжном магазине. Она обожает ваши фотографии. Узнав, что вы мой пациент, она практически пообещала прикончить меня, если я не поставлю вас на ноги, сделаю здоровым, счастливым и готовым к работе. Если я принесу книгу, вы оставите на ней свой автограф для нее?
— С удовольствием.
— Вот это приятно видеть.
— Что?
— Эту улыбку. У вас есть основания быть счастливым, мистер Рабджонс. Я не делал ставку на то, что вы выкарабкаетесь. Вы не торопились.
— Я… бродяжничал, — ответил Уилл.
— И помните, по каким местам?
— Их много.
— Если хотите поговорить об этом с одним из наших психотерапевтов, я организую.
— Я не доверяю психотерапевтам.
— Есть основания?
— Я как-то встречался с одним. Он был самым забубённым типом из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. И потом, ведь они, по-моему, должны избавлять от боли? А на кой черт мне это нужно?
Когда Коппельман ушел, Уилл стал обдумывать их разговор, вернее последнюю его часть. Он сто лет не вспоминал Элиота Камерона, психотерапевта, с которым у него случился роман. Это была короткая связь, и началась она за запертыми дверями в номере отеля, снятом на вымышленное имя по настоянию Элиота. Сначала такая скрытность приятно щекотала нервы Уилла, но таинственность вскоре начала приедаться, чему немало способствовал и стыд Элиота за собственную сексуальную ориентацию. Они часто спорили, нередко у них доходило и до мордобоя, страстные объятия неизменно сопровождались рукоприкладством. Потом вышла первая книга Уилла — «Трансгрессии», коллекция фотографий, объединенных одной темой: бродячие животные, вторгающиеся в человеческие владения, и их наказание. Книга не заинтересовала ни одного критика и, казалось, была обречена на безвестность, если бы не обозреватель из «Вашингтон пост», который использовал ее как наглядную иллюстрацию того, что художники-геи готовы извратить любую дискуссию в обществе.
«Использование экологических трагедий в качестве политической метафоры попахивает безвкусицей, — писал автор. — И это вдвойне верно в данном конкретном случае. Мистеру Рабджонсу должно быть стыдно. Он попытался подать эти документы как иррациональную и демонстративную метафору того места, которое занимают гомосексуалисты в Америке; но своим поступком он лишь принизил собственное искусство, собственную сексуальную ориентацию и (что самое непростительное) животных, чьи предсмертные муки и разлагающиеся трупы он изобразил с таким нарочитым натурализмом».
Статья эта вызвала противоречивые отклики, и не прошло и двух суток, как Уилл оказался в центре ожесточенной дискуссии, в которой участвовали экологи, защитники прав геев, художественные критики и политики, нуждавшиеся в пиаре. Вскоре стал очевиден странный феномен: глядя на Уилла, каждый видел в нем то, что хотел. Для одних он был колесом, разбрызгивающим на жеманных эстетов грязь из придорожной канавы. Для других — просто плохим мальчиком с хорошим лицом и чертовски странным выражением глаз. Для третьих — аутсайдером, чьи фотографии нарушали общественное табу в меньшей степени, чем его личная жизнь. По иронии судьбы (хотя у него и в мыслях не было того, в чем его обвиняли), эти дебаты сделали то, что, согласно статье в «Пост», он делал с объектами своих фотографий: превратили его в метафору.
Он тогда отчаянно нуждался в простых отношениях, и вот ему подвернулся Элиот. Но Элиот решил, что в результате может оказаться втянутым в этот скандал, а потому бежал в Вермонт. Когда Уилл нашел его, пройдя по всем лабиринтам, которые Элиот расставил, чтобы запутать следы, тот сказал, что будет во всех смыслах лучше, если Уилл забудет о нем на какое-то время. На самом деле, объяснил он в своей неподражаемой манере, они не были любовниками. Так — трахарями, но не любовниками.
Шесть месяцев спустя, когда Уилл отправился снимать в Рувензори,[9] какими-то окольными путями ему пришло приглашение на свадьбу Элиота, с приложенной запиской, нацарапанной рукой жениха. В ней он писал, что прекрасно понимает — Уилл не ответит на приглашение, но ему, Элиоту, не хочется, чтобы Уилл чувствовал себя забытым. Уилл, которого подвиг на это какой-то извращенный героизм, побыстрее свернул съемки и полетел в Бостон на свадьбу. Закончилось все пьяной разборкой с шурином Элиота, тоже психотерапевтом, во время которой Уилл громко и внятно смешал с грязью всех представителей этой профессии. Он сказал, что они проктологи души, проявляющие болезненный интерес к экскрементам других людей. Неделю спустя последовал загадочный телефонный звонок от Элиота, который предупреждал Уилла, чтобы тот держался от него подальше, и на этом отношения Уилла с психотерапевтами закончились. Хотя не совсем так. У него была короткая интрижка с тем самым шурином, но это уже совсем другая история. С тех пор он не виделся с Элиотом, хотя от общих друзей ему было известно, что брак не распался. Детей, правда, нет, но зато есть несколько домов.
— Сколько на это уйдет времени? — спросил Уилл у Коппельмана, когда тот снова появился в его палате.
— На то, чтобы встать и начать ходить?
— Встать и выбраться отсюда.
— Это зависит от вас. От вашего упорства.
— О чем идет речь — о днях, о неделях?..
— Не меньше шести недель, — ответил Коппельман.
— Я сокращу этот срок вдвое, — сказал Уилл. — Через три недели я уберусь отсюда.
— Скажите это вашим ногам.
— Уже сказал. У нас состоялся серьезный разговор.
— Кстати, мне звонила Адрианна.
— Черт! И что вы ей сказали?
— У меня не было выбора — только правду. Но я сказал, что вы все еще чувствуете слабость и пока не готовы звонить друзьям. Правда, ее это не убедило. Но лучше вам с ней помириться.
— То вы были моим доктором, а теперь стали моей совестью.
— Это уж точно, — мрачно ответил Коппельман.
— Я позвоню ей сегодня.
Она заставила его смутиться.
— Я тут в депрессии, оттого что ты лежишь в коме, а ты — здрасьте вам! Уже оклемался, но нет времени позвонить и сообщить, что пришел в себя?
— Мне стыдно.
— Ничего тебе не стыдно. Тебе никогда в жизни ни за что не было стыдно.
— Я себя хреново чувствовал. Ни с кем не говорил.
Молчание.
— Мир?
Снова молчание.
— Ты меня слышишь?
— Слышу.
— Мир?
— Я слышала и в первый раз. Ты эгоист, настоящий первостатейный эгоистичный сукин сын, ты это знаешь?
— Коппельман сказал, что ты считаешь меня гением.
— Я никогда не говорила «гений». Может быть, я использовала слово «талант», но думала, что ты сдохнешь, а потому была щедрой.
— Ты плакала.
— Нет, на такую щедрость я не способна.
— Господи, до чего с тобой трудно.
— Ну хорошо, я плакала. Немного. Но я больше не повторю этой ошибки, даже если ты скормишь себя к хренам собачьим целой стае белых медведей.
— Ты мне напомнила. Что случилось с Гутри?
— На кладбище. В «Таймс» даже некролог был — хочешь верь, хочешь не верь.
— Некролог Гутри?
— Он был известный человек. Ну… так когда ты встанешь на ноги?
— Коппельман пока не говорит ничего определенного. Может, несколько недель.
— Но ты приедешь в Сан-Франциско?
— Еще не решил.
— Здесь есть люди, которым ты небезразличен. Тот же Патрик. Он все время спрашивает о тебе. Потом я. И Глен…
— Ты вернулась к Глену?
— Не меняй тему. Но я действительно вернулась к Глену. Я открою твой дом, все приготовлю, чтобы у тебя было настоящее возвращение домой.
— Такие возвращения — для людей, у которых есть дом, — сказал Уилл.
Ему никогда не нравился дом на Санчес-стрит. Строго говоря, дома ему вообще не нравились.
— Ну, тогда сделай вид, — сказала Адрианна. — Дай себе время прийти в себя.
— Я подумаю об этом. Кстати, как дела у Патрика?
— Я встретила его на прошлой неделе. За то время, что мы не виделись, он накопил немного жирку.
— Ты не позвонишь ему от моего имени?
— Нет.
— Адрианна…
— Звони сам. Ему это понравится. Очень. Ты даже сможешь загладить свою вину передо мной — позвонить Патрику и сказать, что с тобой все в порядке.
— Ну у тебя и логика.
— Это не логика. Так я воспитываю в тебе чувство вины. Научилась у матери. У тебя есть телефон Патрика?
— Вероятно.
— Нет, отговорки не принимаются. Запиши. Ручка есть?
Он нащупал авторучку на прикроватном столике. Она продиктовала номер, и Уилл покорно его записал.
— Я буду разговаривать с ним завтра, Уилл, и если ты ему не позвонишь — жди неприятностей.
— Я позвоню ему. Позвоню. Господи Иисусе!
— Рафаэль его бросил, так что не упоминай этого козла.
— Я думал, он тебе нравится.
— Ну, он умеет обаять, — сказала Адрианна, — но в глубине души любит развлекаться и ничего больше.
— Он молодой. Ему можно.
— Тогда как мы…
— …старые, мудрые и надутые.
Адрианна хохотнула.
— Мне тебя не хватало, — сказала она.
— Ну, это объяснимо.
— У Патрика, кстати, теперь есть гуру — Бетлинн Рейхле. Она учит его медитировать. В этом есть что-то ностальгическое. Теперь, когда я встречаюсь с Патом, мы садимся, скрестив ноги, на полу, курим косячки и подаем друг другу знаки мира.
— Что бы Патрик ни говорил, он никогда не был хиппи. Лето любви не добралось до Миннеаполиса.
— Он что — из Миннеаполиса?
— Откуда-то оттуда. Его папаша великий фермер-свиновод.
— Что? — спросила Адрианна в напускном гневе. — Он сказал, что его отец — пейзажист…
— И умер от опухоли мозга? Ну, это он всем говорит. Его папашка жив-здоров, обитает где-то в центре Миннесоты по колено в свином дерьме. И, могу добавить, зарабатывает кучу денег на беконе.
— Пат — гнусный врунишка. Ну подожди, я ему скажу.
Уилл усмехнулся.
— Только не жди, что заставишь его краснеть, — сказал он. — Этого с ним не случается. Как дела у тебя с Гленом?
— Да так, живем потихоньку, — сказала она без особою энтузиазма. — Лучше, чем у большинства. Ну, нет вдохновения — не велика беда. Я всегда хотела великой любви. Взаимной, конечно. Теперь, думаю, уже поздновато. — Она вздохнула. — Господи, услышь меня!
— Тебе нужен хороший коктейль — только и всего.
— Тебе уже разрешили пить?
— Спрошу у Берни. Не знаю. Кстати, он не пытался тебя соблазнить?
— Кто? Коппельман? Нет. А с чего ты взял?
— Мне кажется, он в тебя влюбился. Послушать, как он о тебе говорит…
— Так какого черта он мне ничего не сказал?
— Может, ты его напугала?
— Это я-то? Нет. Я же как котенок, ты прекрасно знаешь. Хотя это не значит, что я бы дала согласие, если б он предложил. Я хочу сказать, у меня есть определенная планка. Пусть и низкая, но есть, и я горжусь этим.
— Ты никогда не думала стать комиком? — не без удивления спросил Уилл. — Возможно, сделала бы неплохую карьеру.
— Это означает, что ты говорил серьезно там, в Бальтазаре? О том, что собираешься бросить все это?
— Думаю, все как раз наоборот, — сказал Уилл. — Это фотография от меня отвернулась, Ади. Мы повидали достаточно кладбищ — на одну жизнь хватит с избытком.
— И что теперь?
— Закончу книгу. Отдам в печать. И буду ждать. Ты же знаешь, как я люблю ждать. Наблюдать.
— Ждать чего, Уилл?
— Не знаю. Чего-нибудь необыкновенного.
II
1На следующий день, вдохновленный разговором с Адрианной, он занялся физиотерапией с таким энтузиазмом, к какому его тело не было готово, а потому почувствовал себя хуже, чем в любой из дней после выхода из комы. Коппельман прописал ему болеутоляющее, и оно оказалось достаточно мощным, вызвав приятное головокружение. В этом состоянии он и сделал обещанный звонок Патрику. Трубку взял не Патрик, а Джек Фишер, чернокожий парень, который последние пять лет то появлялся в кружке Патрика, то исчезал. Если память не изменяла Уиллу, прежде Джек был танцором. Гибкий, длинноногий и невыносимо сообразительный. Голос его звучал устало, но доброжелательно.
— Я знаю, он хочет с тобой поговорить, но сейчас спит.
— Ничего, Джек. Позвоню в другой раз. Как у него дела?
— Оправляется после пневмонии, — ответил Фишер. — Ему уже лучше. Но еще не слишком — сам понимаешь. Я слышал, тебе досталось.
— Я поправляюсь, — сказал Уилл.
Он в этот момент летал. Болеутоляющее вызвало легкую эйфорию. Он закрыл глаза, представляя себе человека на другом конце провода.
— Я приеду недели через две-три. Может, выпьем пива.
— Конечно, — сказал Джек, хотя после этого приглашения в его голосе появилось недоумение. — Уж выпить-то мы можем.
— Ты сейчас присматриваешь за Патриком?
— Нет, просто заглянул к нему. Ты же знаешь Патрика. Он любит, когда вокруг люди. А я прекрасно делаю массаж ног. Ой, знаешь что? Я слышу голос Патрика. Отнесу ему телефон. Рад был с тобой поговорить, братишка. Звони, когда вернешься в город. Эй, Патрик, ну-ка, догадайся, кто это.
Уилл услышал приглушенный обмен словами, потом снова раздался голос Джека:
— Даю его, братишка.
Уилл услышал, как передается трубка, а потом голос Патрика:
— Уилл, неужели это и в самом деле ты?
— Это и в самом деле я.
— Господи, вот это совпадение. Я сидел у окна, дремал, и, могу поклясться, мне снился ты.
— Мы с тобой получали удовольствие?
— Мы ничего особенного не делали. Просто ты был здесь… со мной в комнате. И мне от этого было хорошо.
— Ну, я появлюсь во плоти довольно скоро. Я Джеку уже говорил — потихоньку встаю на ноги.
— Я прочел все статьи об этом происшествии. Мать вырезала их для меня и присылала по почте. Белые медведи — опасные звери.