— Цыган! — решил старый брат Эд, шедший в собор.
Огюстен Лубе тоже заметил Луиджи, когда прогуливался в тени деревьев на ярмарочной площади.
— Иностранец, — проворчал он. — Итальянец или каталонец. Но что он делает в нашем городе? Завтра я предупрежу Анжелину, чтобы она, запирая ворота, два раза поворачивала ключ.
Но обо всем этом Луиджи не знал. А если бы узнал, то позабавился бы. Он привык вызывать интерес, нравиться или не нравиться, и поэтому ему не было никакого дела до того, что думают о нем люди. Сейчас же он готовился к встрече с матерью.
«Что я ей скажу? Презрительное «мадам» или плаксивое «мама»? Оба обращения будут неуместными и к тому же пошлыми. Я изумленно посмотрю на нее и брошу в лицо: «Так это вы меня бросили!» Потом я замолчу, сложив руки на груди с видом оскорбленного достоинства».
Луиджи выпрямился. Его снедало нетерпение, но в то же время ему было немного страшно. Зазвонили колокола. Их суровый звон возвещал жителям города о том, что уже пять часов вечера.
— Нет! Не может быть! Черт! — выругался Луиджи. — Мужайся, мой друг! Мужайся, сын ветра!
Одним движением Луиджи вскочил на ноги. Тряхнув своими черными кудрями, в которых застряли несколько соломинок, он поправил кожаный жилет и стянул завязки, служившие застежкой его белой рубашки.
— Пошли!
Луиджи не хотел встречаться с Анжелиной и поэтому, соблюдая осторожность, вышел на улочку, перпендикулярную улице Мобек. Анжелина могла быть дома или в любой момент выйти на улицу, и тогда они столкнулись бы лицом к лицу. Он также надеялся, что не застанет Анжелину на улице Нобль, поскольку, если молодая женщина будет присутствовать при его встрече с матерью, ему придется ломать комедию, быть учтивым, что вовсе не входило в его планы.
— Никого, — сказал Луиджи, оглядевшись. — Мужайся, это всего лишь неприятный момент, который надо пережить. Как говорил отец Северин, я выясню, как мне следует относиться к этой женщине. Не стоит бежать от правды.
Вскоре Луиджи увидел окна жилища Жерсанды. Высокие городские дома, стоявшие на этой крутой улице, производили впечатление вереницы грозных скал, несмотря на обилие розовых кустов, источавших тонкий аромат. Сердце было готово выпрыгнуть из груди Луиджи. У него раз десять возникало желание повернуть назад. И только мягкие увещевания старого священника, который воспитал его, заставляли Луиджи продолжить путь.
Луиджи прошел через первую дверь, выходившую к торговым рядам, и поднялся по широкой каменной лестнице. Тут он на единственной лестничной площадке с мозаичным окном увидел вторую, добротную деревянную дверь, укрепленную гвоздями.
— Боже! Что я здесь делаю? — спросил он себя, все больше нервничая.
Но его кулак уже энергично стучал в дверь. Вскоре раздался сначала глухой, а затем звонкий лай.
— Успокойся, Спаситель, — сказал певучий голос. — Кто это? Энджи? Нет же! Какая я глупая! Собака не стала бы так лаять. Кто там?
Акробат мог еще убежать, перепрыгивая через несколько ступенек, выскочить на улицу и устремиться в поля. Но он сделал глубокий вдох и громко ответил:
— Так называемый Жозеф де Беснак.
Мгновенно воцарилась жуткая тишина. Луиджи казалось, что он слышит торопливые шаги, рычанье собаки и отголоски далекого разговора.
«Своим смиренным признанием я посеял панику», — подумал Луиджи, испытывавший искушение избежать встречи с матерью.
— Сейчас открою, мсье, — крикнула женщина. — Только запру собаку. Подождите минутку!
В это время Жерсанда, почти обезумевшая от волнения и тревоги, смотрела на свое отражение в большом зеркале, стоявшем на камине в гостиной. Она накинула шелковую шаль на плечи и поправила седую прядь, спадавшую на лоб.
— Боже мой! И Анжелины нет! — причитала Жерсанда. — Жозеф… Мое дитя, мой сын, он хочет встретиться со мной! Как я выгляжу? Боже мой!
Анри понял, что обстановка вдруг стала напряженной.
Октавия размахивала руками, не в состоянии заставить Спасителя слушаться ее. Огромная собака отказывалась идти в кухню. Малыш бросил книжку с картинками, которую рассматривал, и подбежал к Спасителю.
— Оставь Спасителя со мной! — заверещал он. — Ты злая, Октавия! Оставь его со мной!
Служанка в отчаянии потащила в кухню и ребенка, и собаку. Быстро захлопнув дверь, она устремилась к входной двери и открыла Луиджи.
— Входите, мсье, — пробормотала она. Щеки ее раскраснелись, чепец сбился. — Простите, что заставила вас ждать.
— Ничего страшного, мадам. Я ждал тридцать три года, так что еще несколько минут… — Он оборвал фразу.
Луиджи колебался. Была ли его матерью эта высокая дородная женщина? Возраст у нее был подходящий, но фартук и все ее повадки никак не сочетались с помпезным именем его родительницы.
— Вы Жерсанда де Беснак, мадам? — тем не менее спросил он.
— Нет! Нет, что вы! — скороговоркой выпалила Октавия. — Идемте, мадемуазель в гостиной. Я провожу вас.
Луиджи напустил на себя суровый, холодный, осуждающий вид, но в глубине души он испытывал жуткий страх. Такой же страх испытывала и Жерсанда де Беснак. Она стояла около столика, скрестив руки на груди. Ее ноги вдруг сделались ватными.
Старая дама не так представляла встречу с сыном. Для полной картины не хватало Анжелины, поскольку молодая женщина немного знала Жозефа и могла бы сыграть роль посредницы. Что касается Анри, то Жерсанда предпочла бы, чтобы в данный момент он находился на улице Мобек с Розеттой.
— Мадемуазель, пришел мсье ваш сын, — заикаясь, проговорила Октавия, которая сразу же после этих слов поспешила в кухню к Анри и Спасителю.
Настал торжественный момент. Жерсанда и Жозеф стояли друг против друга в золотистых лучах вечернего солнца, жадно вглядываясь в лицо своего визави.
«Какая она хрупкая! — думал Луиджи. — Можно сказать, прозрачная. Вероятно, в молодости она была прелестной женщиной. Я совсем не похож на нее».
«Боже всемогущий! Я словно вижу Вильяма, его отца, — говорила себе потрясенная Жерсанда. — Такие же волосы цвета черного дерева, смуглый цвет лица, огненный взгляд… Но Жозеф гораздо красивее. Такой же соблазнительный, но гораздо красивее. Да он и выше отца…»
— Присядем, дитя мое, — голосом умирающей сказала Жерсанда.
— Прошу вас, не надо слащавости, — резко оборвал он ее. — Я уже вышел из возраста, когда ко мне можно было относиться как к ребенку. К тому же у меня нет никаких доказательств нашего родства.
Уязвленная столь холодным тоном, Жерсанда вздрогнула. Она села в кресло, говоря извиняющимся тоном:
— Мне нужно сесть. Я не очень хорошо себя чувствую, мсье.
Луиджи стало немного стыдно, поскольку перед ним была пожилая женщина, к тому же явно не очень здоровая.
— Как вам угодно! — произнес он. — Я предпочитаю стоять. Перейдем к тому, что касается нас обоих, мадам. Я пришел сюда, чтобы получить объяснения по поводу медальона, который якобы подтверждает, что я — сын, а вы — мать. Я допускаю, что на оборотной стороне безделушки выгравированы ваши инициалы, но, возможно, они и не ваши…
Дрожавшая всем телом Жерсанда осознала, что она не ошиблась. Этот человек был зол на нее, и он никогда не простит ее за то, что она его бросила.
— Я сама прикрепила мой крестильный медальон к твоему чепчику, — сказала Жерсанда, сдерживая рыдания. Она склонила голову набок, словно агонизирующее животное. — Мои пальцы дрожали, я заливалась горючими слезами. Я хотела, чтобы у тебя что-нибудь осталось на память обо мне. Умоляю тебя, Жозеф, не суди меня строго. Ведь ты ничего не знаешь о моем прошлом. Меня вынудили поступить так низко. У меня просто не было выбора.
Внезапно разволновавшийся Луиджи сел на стул, стоявший в двух шагах от кресла старой дамы.
— Если у вас действительно не было выбора, то я вас слушаю.
Жерсанда растерянно рассматривала натертый паркет. Надо ли было опять врать, воспользоваться сказкой, которую она так часто рассказывала на протяжении стольких лет, что в конце концов чуть сама в нее не поверила, по крайней мере в ту ее часть, которая касалась исчезновения ребенка? Октавия верила в эту сказку, Анжелина тоже. Наделенная актерским талантом, Жерсанда сумела войти в роль матери, потерявшей ребенка в огне пожара, вспыхнувшего в яслях сиротского приюта Лиона. Но все это было ложью.
Должна ли она раскрыть страшную тайну, преследовавшую ее по ночам, главному заинтересованному лицу и главной жертве своего эгоизма?
— Ты ничего не знаешь о моем прошлом, — начала Жерсанда, с трудом шевеля пересохшими губами. — Но самое главное, что ты должен знать, — это то, как ты появился на свет, поскольку ты дитя огромной взаимной любви. Твой отец стал называть себя Вильямом — в честь английского писателя Шекспира. Он был бродячим актером. Это ради него я ушла из семьи, из семьи богатых протестантов. У моих родителей были обширные владения в Лозере, а я отвергла всех претендентов на мою руку, которые вполне их устраивали, но не нравились мне. Мне было за тридцать, когда я убежала с Вильямом.
— Пока эта история мне подходит, — искренне признался «Луиджи.
Теперь он казался спокойным, саркастическая улыбка играла на его губах. Но внутри у него все дрожало от любопытства. К его горлу подступил комок. Он старался не смотреть на Жерсанду, чтобы не смягчиться.
— Увы! Продолжение не столь замечательно. Мы колесили по дорогам Франции с нашей маленькой труппой, но после суровой зимы твой отец заболел. Он умер от чахотки у меня на руках до твоего рождения. У меня не было ни су, а руководитель труппы не позволял мне играть. Акушерка, помогавшая мне при родах, предложила отдать тебя в монастырь.
Октавия прервала исповедь своей хозяйки, появившись на пороге гостиной. Одной рукой она прижимала к себе Анри, обнимавшего ее за шею, а другой сжимала поводок, который был привязан к ошейнику собаки.
— Мадемуазель, я ухожу! — сказала Октавия. — Малыш хочет гулять. Без нас вам будет спокойнее.
— Хорошо, хорошо, — пробормотала Жерсанда.
Луиджи узнал ребенка. Этого мальчика он видел во дворе дома Анжелины. Но он ничуть не удивился, решив, что молодая женщина и старая аристократка очень дружны.
Жерсанда вновь заколебалась. Она могла поведать сыну мелодраматичную, но абсолютно вымышленную историю, чтобы он смог простить ее. Но это означало в очередной раз предать Жозефа, дать ему ложное представление о родной матери.
«Жизнь моя подходит к концу, и я должна обнажить всю черноту своей души, не скрывать свое самодовольство, свое легкомыслие, — думала Жерсанда. — Передо мной сидит единственное существо на земле, которое заслуживает правды. Разумеется, он меня возненавидит, и это послужит мне наказанием. Пришло время платить, Жерсанда де Беснак, да, самое время платить!»
— Я слушаю вас, — настойчиво произнес Луиджи. — Вы стали жить в нищете и положили меня у ворот монастыря. Как это просто! Вы кладете ребенка в ящик, устланный соломой, звоните в колокольчик, а славные монашки берут на себя уход за младенцем. Только не забудьте, что есть матери, способные работать, чтобы прокормить свое потомство, пусть даже служанками.
Эта резкая отповедь сбила Жерсанду с толку, она растерялась. У нее болело сердце, ее бросало то в жар, то в холод, а кровь неистово пульсировала в левом виске.
— Не будешь ли ты — о, прошу прощения! — не будете ли вы так любезны, мсье, встать и дать мне чего-нибудь укрепляющего? Там, на буфете, есть бутылка и стаканы. Мне очень жаль, но я боюсь приступа.
— Давайте без церемоний! — сказал он. — Зовите меня Луиджи. Я не мсье и не Жозеф. Я больше не ваш маленький Жозеф… Ладно, посмотрим, чем вам помочь.
Несмотря на то что он был очень раздражен, Луиджи встал и принес вино и два стакана.
— Выпьем вместе, мадам! — с иронией предложил он. — Мне тоже не по себе.
Жерсанда залпом выпила напиток, который придал ей сил. Решив не прибегать больше к уверткам, она приступила к самой страшной части своих признаний:
— То, что ты услышишь, вызовет у тебя отвращение, Луиджи. Октавия, которая вот уже на протяжении многих лет составляет мне компанию, не знает об этом. Анжелина тоже. Вот… Об этом трудно говорить. Я отказалась отдать тебя. Я оставила тебя. Хозяйка таверны, у которой мы с твоим отцом снимали комнату, наняла меня, и я стала работать служанкой. Она выделила мне комнатушку, куда редко проникали свежий воздух и солнечные лучи. Но ты был со мной, мое самое драгоценное сокровище. Я кормила тебя грудью, а когда шла работать, укладывала тебя в большую ивовую корзину. Я должна добавить, что написала родителям и рассказала о своей печальной участи. Но они не захотели мне помочь. Колеся с актерами по дорогам, я привыкла к холоду, голоду и бедности, важнее всего этого была моя любовь к Вильяму. Но, работая служанкой, я очень бедствовала. И через год я не выдержала. Я заворачивала тебя в лохмотья, и ты много раз падал, пытаясь выбраться из этой чертовой корзины. Каждую ночь, когда ты спал, прижавшись ко мне, я думала, как дам тебе воспитание, достойное твоего положения и ума твоего отца. Я упрекала себя за то, что обрекаю тебя на жалкое существование, лишаю удовольствий, которые мне довелось познать, мне, единственной наследнице богатой семьи.
Старая дама замолчала, переводя дыхание. Она была такой бледной, что акробат забеспокоился.
— Все, что вы рассказываете, вызывает жалость, склоняет к снисходительности, — начал Луиджи более приветливым тоном. — Ну, давайте, заканчивайте!
— Я, совершенно отчаявшись, написала матери еще одно письмо. Она мне ответила, предложив сделку. Я могла вернуться в отчий дом и пользоваться всем своим состоянием при условии, что расстанусь с моим ребенком, которого мать считала байстрюком. И я пожертвовала тобой, Жозеф!
Жерсанда на мгновение умолкла, а потом, выпучив глаза, закричала во весь голос:
— Да, я пожертвовала тобой ради своего тщеславия, ради жажды роскоши и удобства! Я поддалась этому отвратительному шантажу! Я отдала тебя послушнику монастыря в Лионе. Сердце мое было разбито, я сгорала от стыда, меня терзали угрызения совести. Тебе исполнился год и один месяц. Ты не понимал, что происходит. Я попрощалась с тобой, помахав себе твоей ручкой… О Господи! Я испытывала адские муки, сидя в дилижансе, который вез меня в Манд. Там я жила затворницей в мануарии де Беснаков. После смерти родителей я отправилась на твои поиски, но ты сбежал.
Луиджи, опустив голову, осмысливал все, что услышал.
— Браво! — наконец буркнул он. — У вас хватило мужества поведать мне о своей низости, о своем безмерном эгоизме. Я не сомневаюсь в правдивости ваших слов.
— В какой-то мере, мое бедное дитя, я удовлетворена. Приобщившись к искусству комедии благодаря твоему отцу, который давал мне небольшие роли, я рассказала трагическую сказку Октавии и Анжелине.
— Какую?
— Я утверждала, что бросила тебя сразу же после того, как ты родился, и отвела благородную роль своей семье. Будто бы они простили меня и предложили вернуться вместе с тобой в мануарий. И тогда я будто бы бросилась за тобой, двухмесячным младенцем, в монастырь, но ты погиб в огне пожара. Я состыковала детали так, будто надеялась найти тебя, поскольку якобы был один ребенок, которого вынесли из огня, — ты, разумеется.
Жерсанда больше не могла вымолвить ни слова. Она разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Но у меня были свои причины надеяться увидеть тебя когда-нибудь, поскольку я знала, что ты жив. По крайней мере, ты был жив в свои шестнадцать лет, то есть когда я приехала в монастырь после смерти своих родителей. Я освободилась от их гнета, от их шантажа. Я хотела забрать тебя. Но ты исчез.
Одна важная деталь заинтересовала акробата. Он, словно инквизитор, наставил указательный палец на мать:
— Кто обо всем рассказал вам, когда вы приехали в монастырь? — спросил он.
— Брат Марк, полагаю. Но почему вы об этом спрашиваете?
— А! Я не помню его. Вероятно, он был послушником.
Очень жаль, мадам, что вы не встретили тогда отца Северина, святого человека, заменившего мне отца. Он преподавал мне литературу, обучил меня латыни, греческому языку, музыке, но и прямоте тоже. Ну да ладно. Разве вам интересно, каким было мое детство? Тем не менее, поскольку милосердный священнослужитель сообщил вам о моем исчезновении, значит, у меня есть все основания полагать, что вы действительно искали меня через пятнадцать лет после того, как вырвали из своего сердца, из вашей богатой семьи…
— Клянусь, я искала тебя, Луиджи! — воскликнула Жерсанда.
— Но это ничего не меняет. Было слишком поздно, мадам, доказывать мне свою материнскую любовь. Вы были правы в одном: вы мне отвратительны. Мои мечты были такими прекрасными, и я зря хранил этот медальон. Знайте, я пришел сегодня к вам только потому, что хотел узнать историю своего происхождения. Возможно, основываясь на ней, я сложу грустную песню, которую буду распевать на ярмарках. Прощайте, мадам! Я тороплюсь вдохнуть чистый горный воздух и рассчитываю никогда больше вас не видеть.
Луиджи встал и взял футляр для скрипки, который стоял у его ног. Охваченная паникой, старая дама протянула к нему руки и крикнула:
— Нет, не уходи! Не уходи так скоро! Ты мой наследник. Ты должен принять деньги и имущество, которые тебе принадлежат, а также титулы. Луиджи, позволь мне сделать это для тебя, живущего в нищете, бродя из города в город.
— Чтобы я согласился на наследство, от которого исходит зловоние? Нет, я не претендую ни на один су. Вы получили это состояние, принеся меня в жертву, — вы сами так сказали. Зачем оно мне? Я жил благодаря своим талантам и доброте женщин, никогда не опускаясь до подлости. И я буду продолжать так жить.
— Боже мой! — простонала Жерсанда. — Сжалься надо мной! Сжалься! Все эти годы мне было так стыдно! Я тысячи раз просила у тебя прощения.
— Увы, я этого не слышал. Хватить стонать! Не прощаюсь с вами, мадам де Беснак, или мадемуазель… Встретимся в аду.