— Я хотел ей предложить на Дальний Восток поехать. Мы бы ей дали комсомольскую путевку. Лучше будет ей климат переменить. Вот и ходил посмотреть заодно, что у нее за домовладение такое. По-моему, чепуха — развалюха. Да и этих… которые ее уплотнили, их теперь все равно не выпроводишь.
— Это Гребенюка? — спросил Володька.
— Ну да. — Глаза у Лучины зло хмурились, — решил экспроприировать частную собственность. Свой-то домишко соорудить труднее. Ну, будь здоров!
Он вошел в здание горкома. А Володька потоптался перед освещенным подъездом и, хотя сильно озяб, вдруг повернулся и быстро зашагал на бывшую Соборную улицу, где у москательного магазина он еще надеялся найти Сашу и помочь ей дотащить до дому скользкий, тяжелый бидон.
5— Ну почему же ты не хочешь, Саша? — нерешительно спросил Володька. — Все-таки Дальний Восток — это знаешь!.. Лично я бы с удовольствием поехал.
— Нет, — тихо улыбнувшись, сказала Саша. — Сейчас я не могу отсюда уехать…
— Тебе что же, может, халупы своей жалко? — старался заглянуть ей в глаза Володька, смущаясь и втайне надеясь, что она жалеет не о доме, а совсем о другом…
— Нет, — сказала Саша застенчиво. — Просто я теперь не могу.
Горячее подозрение обожгло Володьку. Он постарался напустить на себя серьезность и нарочно сгустил голос.
— У тебя что… ребенок будет?.. — спросил он, чувствуя, что нестерпимо краснеет.
— Что ты!.. — смутилась и Саша. — Нет, что ты!..
Они разговаривали в безлюдном красном уголке завода «Металлист». Здесь Володька принимал по комсомольским делам. Он сидел за столом, избрызганным фиолетовыми чернилами, подперев темными от металла ладонями похудевшие за последнее время щеки. Володька выглядел совсем юно, и это его угнетало. Стрижка под бокс, круглые черные глаза с чуть заметными ресницами, нос уточкой, нижняя губа чуть отвисла сердечком и треснула посредине. Только усы, слава богу, уже показались, темненькие, жесткие.
— Значит, не хочешь, Саша? И не скажешь почему?
— Я не могу тебе сказать… — снова улыбнулась Саша, так помилевшая за последнее время.
Может быть, ее хорошило новое пальто с лисьим воротничком, которое ей купили на завкомовские деньги. Пальто было синее, в цвет Сашиных глаз. И русая коса так красиво лежала на синем сукне.
— А я думал, — Володька сглотнул слюну, — может быть, вместе бы поехали… Мне тоже путевку дадут, если попрошу.
— Тебе же скоро в армию.
— Ну и что?.. Можно и оттуда в армию. Но раз ты возражаешь…
Володька затеребил какие-то бумажки, полез для чего-то в стол. Потом откашлялся и сказал:
— Слушай, комитет мне поручил обследовать твою жизнь. Какой у тебя адрес?
Саша посмотрела на него с удивлением.
— Ведь вы же у меня были…
— Кто мы? — Володька опять начал краснеть.
— Ты с товарищем Лучиной. Ведь были, правда?
— Были, — сказал Володька. — Ты за керосином уходила. Я тебя тогда, между прочим, искал на Соборной улице и не нашел… Ты, наверное, на Колтушиху пошла?
Саша кивнула. В глазах у нее синела радость. Но она глядела мимо Володьки.
— Сказала бы мне, я бы притащил тебе керосину, — тихо сказал Володька. — Что мне, трудно, что ли?.. Ты мне всегда говори, если тебе что надо…
Он вдруг заметил, что Саша уже что-то хочет просить. И подался вперед. Но Саша только спросила с нежной таинственностью:
— Вова, ты не знаешь, как… его зовут?
— Кого?..
— Лучину…
Володька растерялся.
— Не знаю… Как-то ни разу не слыхал. Зачем тебе?..
Саша не ответила. Лицо ее улыбалось, синели глаза, розовели щеки.
«Кукла! Наверное, влюбилась…» — вдруг с досадой подумал Володька, стараясь отвести глаза от Саши. И спросил ревниво:
— Он что, понравился тебе?
Саша кивнула головой.
— Он такой необыкновенный! — сказала она искренне.
Под Володькиным отчуждающим взглядом она не смутилась: видно, ей было очень хорошо от собственного чувства.
— Ну ладно, — сказал Володька. — Мне сейчас некогда, ты иди.
Когда остался один, сжал голову, стриженную под бокс, потом положил щеку на зачерниленную крышку стола.
— Вот черт!.. — сказал он вслух. — Не везет же человеку!..
Не потому так сильно Володька влюбился, что уж очень хороша была эта Саша. Хороша, конечно… Но главное — романтика сгубила его: защитить, помочь!.. Когда узнал про Гребенюка, сначала тошно сделалось, противно, а потом только одна мысль резала: как бы Гребенюку морду набить, вырвать у него Сашу, такую, какая она есть.
Володька прикрыл глаза и представил себе Сашину темную комнату с черными, мертвыми часами и проломанным диваном. Саша в углу, прячет лицо в платок, а тот тянется с лапами: «Ты чего это ломаешься, строишь из себя…»
— Тьфу! — Володьке опять стало непереносимо тошно. К тому же он вспомнил и слова старухи: «Жили они…»
Да еще теперь и Лучина!..
Вот дела!.. Как во всем этом разобраться Володьке в его двадцать неполных лет?.. Он и не обольщался: чувствовал себя еще дурак дураком, знал, что и уши у него торчат, и губы, как у детсадовца, — сердечком, и усы только стали пробиваться.
— Ну ладно! — вслух подумал Володька. — Как-нибудь одолеем это дело.
…Не так-то легко оказалось «одолеть», прогнать горячую надежду. Как ни хитрил Володька сам с собой, но уже на следующий день его снова видели на Крутой улице, под темными Сашиными окнами. Старуха Гребенючиха узнала его и пустила в холодные сени.
— Пришел? — спросила она, как старого знакомого. — А мы двои с Сашуткой сидим, в карты играемся…
В полутемной кухне, у истопленной плиты, сидела, покрыв плечи платком, Саша. Между подолом старой юбчонки и голенищами разбитых валенок светились круглые белые коленки. На большой, плохо выскобленной крышке стола раскинуты были потерявшие цвет игральные карты.
Саша виновато встала и под грустный старухин взгляд повела Володьку в свою комнату.
— Охота тебе в карты играть? — полунасмешливо спросил Володька. — Лучше бы… книжку какую-нибудь почитала бы…
— Я много читаю, — просто ответила Саша. — Надо же с этой старушкой посидеть: она всегда одна… Я пробовала ей читать, но она ничего не понимает.
— Ты, наверное, трудное…
— Нет, «Барышню-крестьянку».
Володька не читал «Барышни-крестьянки», и ему стало неловко.
— Почему у вас везде так темно? — спросил он, глянув на единственную тусклую лампочку под потолком.
Саша сконфуженно сказала:
— Он не велит жечь. Счетчик у нас общий…
«Он», конечно, был Гребенюк.
— А он на колодец замок не повесил? — зло спросил Володька. — Чтобы тебе и воды не давать.
— У нас колодец вымерз, — шепнула Саша. — Я с реки воду ношу.
Володька, все еще не понимая, что он мучает ее, стал расспрашивать, как этот «гад» оказался здесь. Кое-что он уже знал со слов Лучины, но ему хотелось слышать подробности.
Саше говорить не хотелось. Но она все же сказала:
— Когда мама умерла в прошлом году, я пошла в горсовет и попросила, чтобы ко мне кого-нибудь поселили… на время. Я надеялась, что папа все-таки вернется. Но пока мне одной в доме было страшно…
Володька глубоко вздохнул: эх, кабы знать!..
— Я раньше в той комнате спала, где он сейчас, — продолжала Саша, обогреваемая теплыми Володькиными глазами. — Там окна в сад, на сирень, и солнца там всегда много. А здесь папина с мамой комната была. И я решила, что уж лучше я теперь тут буду, чем он. Потом он привез свою мамашу и еще комнату забрал. Мне правда, она не нужна. Дрова сейчас такие дорогие.
— Я скажу в завкоме, чтобы тебе дали ордер на дрова, — догадался Володька.
— Это было бы хорошо…
Кажется, Володька узнал все. Остальные волнующие его вопросы в программу «обследования» не входили. И он мучительно жевал свои мысли, пока не решился спросить:
— Саша, признайся: ты его хоть немножко-то любила?.. Честно?
— Нет, — отвернувшись, сказала Саша. — Мне только сначала казалось… И еще он мне говорил, что меня могут выселить из дома, а с ним меня никто не тронет.
— Вот ведь гад! — бросил Володька, вспомнив, как вел себя Гребенюк на бюро горкома. — Гад он, этот Гребенюк!
И он позвал Сашу в кино. Она засмущалась, а Володька поспешил заверить:
— Я знаю, у тебя, наверное, денег нет. Но я тебя на свои свожу, по-товарищески. Не веришь? Честное слово, по-товарищески!
Саша поднялась с дивана и сняла с плеч темный платок. На секунду перед Володькиными глазами мелькнул на ее белой открытой шее какой-то шнурок. Саша поймала Володькин взгляд и поспешно запахнула ворот.
— Чего это у тебя? — Колючее подозрение вдруг захлестнуло Володьку. — Неужели ты крест носишь?..
— Что ты! — испуганно сказала Саша. — Какой же крест?.. Это… это комсомольский билет. Ведь мне же тогда сказали, чтобы я берегла…
Володька, сам не сознавая, как это смело, протянул руку и коснулся Сашиной шеи, того места, где была развилка груди. Он ощутил что-то твердое, плоское, небольшое. И тут же отдернул руку, сильно покраснев.
— Тьфу ты!.. — сказал он, чтобы скрыть страшную неловкость. — Ты извини, Саша. Дурак я…
Она снова покрыла плечи платком и стояла молча. В синих глазах ее не было обиды, но они были очень, очень грустные.
6Дом на Крутой улице магнитом тянул Володьку. Весь февраль был вьюжный, холодный, и Володьке казалось, что Саша обязательно мерзнет, сидя одна в темной большой комнате.
Дважды Володька сам подбрасывал ей на заводской машине дрова. Правда, это была почти одна сырая ель и осина с трухлявой середкой, но шофер-шутник обнадежил Володьку, что по крайней мере после сырой осины трубы чистить не придется.
Старуха Гребенючиха, казалось, больше Саши привыкла к Володьке. Через нее он заранее знал, когда «хозяина» не будет дома. Но как-то Володька все-таки напоролся на него и был встречен откровенно грозным взглядом, который Володька мужественно выдержал.
— Ну, — сказал Гребенюк, — чего тебе здесь надо?
От злого волнения у Володьки стало больно в горле, зазвенело в ухе.
— Это вас не касается, — хрипло выговорил он. — Я не к вам…
Он, как слепой, пошел прямо на Гребенюка, и тот посторонился, чтобы дать Володьке пройти.
Как только Володька шагнул в сени, Саша стремительно приоткрыла свою дверь и схватила его за руку. Оба они с колотящимися сердцами стояли в ее комнате, ожидая, когда же смолкнут тяжелые шаги и скрип половиц за дверью, которую они заперли на крючок. Это был не простой крючок: его и петлю к нему сковал сам Володька в кузнечном цехе завода после того, как Саша призналась ему, что «тот» уже сорвал два дверных крючка, которые она сама приладила.
— Ну, этот не сорвет!.. — заверил Володька, загоняя в косяк гвоздь-костыль. — Разве что вместе с дверью…
Теперь они стояли, невольно держась за руки, не зажигая в комнате света.
— Вова!.. — тихо сказала Саша. — Зачем же ты пришел, когда он дома?..
— Брось ты бояться!.. — Володька решил дотронуться до Сашиного плеча, в котором билось волнение. — Я его прикончу, если он!..
Но «приканчивать» Гребенюка Володьке случая не представлялось. Тот почти не жил дома. Облачившись в свою суровую бурую шинель и взяв загадочную полевую сумку, он почти каждую неделю отлучался куда-то, не сказавшись даже матери. Но зато в Сашином доме появилось вдруг новое существо: это была «законная» жена Гребенюка, которая отважилась приехать погостить из деревни и осталась, удерживаемая тоскующей старухой свекровью. Жену эту звали Натанькой, у нее был болезненный румянец на маленьких, запекшихся щечках; под коричневым платочком — белесые, гладко зачесанные волосы, едва заметная грудь под ситцевой строченой кофтой. Натанька говорила тонким шепотком и все время оглядывалась.
— Мне ее так жалко!.. — сказала Саша Володьке. — Какая она несчастная, эта Натанька! У них, оказывается, был и ребеночек. А Гребенюк от нее уехал. Она с ним и не разведена, считает, что у нее есть муж.
Володьку радовало, что в каждой фразе о Гребенюке у Саши все меньше оставалось страха и росло какое-то тихое негодование. Но ведь она все-таки тоже была ему женой… Володька этого, к сожалению, никак не мог выбросить из головы и мучился до помутнения. Но еще больше он страшился того, что Саша опять заговорит с ним о Лучине. Но она молчала. И он мужественно продолжал почти каждый вечер ходить на Крутую улицу.
Старуха как-то попросила Володьку, чтобы он «куды-никуды» пристроил бы Натаньку на работу, а то как бы «сам», воротившись, не заругался, не погнал… Володька обещал и договорился насчет Натаньки на своем заводе. Ее взяли чернорабочей, и Володька каждое утро видел, как она, обутая в литые калоши и мышиного цвета пиджак-спецовку, долбит пешней грязный лед и скидывает его в кучу. Лицо у Натаньки при этом было такое, будто она выиграла сто тысяч.
Не раз Володька брал листок бумаги, чтобы написать заявление городскому прокурору. Он считал, что Гребенюка непременно надо судить. И за Сашу и за Натаньку. Удерживало только то, что он не умел связно вылить на бумагу распиравшее его возмущение. У Володьки, при всей его бойкости, за плечами было всего четыре класса да еще ФЗУ. Потом он решил, что ему в этом деле поможет сама Саша, но она сказала в ужасе:
— Вова, не надо!.. Я тебя очень прошу. Все ведь может начаться сначала…
Она не сказала, что именно начнется, но Володька понял: сейчас Гребенюк к ней больше не пристает. Он был рад этому, но ненависть тлела и грозила вспыхнуть. Приостыл Володька лишь тогда, когда встретился с Лучиной. Он ему все рассказал, и Лучина усмехнулся своими узкими губами, губами мужественного человека.
— Знаешь, Мишуков, не связывайся. Дрянь он, и все! Займись лучше Сашей поближе.
Володька пыхнул, как бенгальский огонь у елки. Саша была с ним в последнее время ласкова, но Володька не забыл их разговора в красном уголке.
— Ничего не получится, товарищ Лучина, — сказал он отрывисто и отвернулся, чтобы скрыть досадливый румянец. — У нее другое увлечение есть…
И тут же вдруг Володька спросил:
— Товарищ Лучина, я извиняюсь… Как вас звать?
Его очень удивило имя Лучины — Клавдий. Володька считал, что есть только женское имя — Клавдия. Так звали его мать. И обрадовался, что его собственное имя куда лучше — Владимир! Так самого Ленина звали. Володька все-таки решился «колупнуть».
— А мне показалось, товарищ Лучина, что Саша вам лично понравилась. Вы тогда ее так здорово защищали!..
Лучина поглядел на Володьку удивленно и покачал головой.
— Странные ты делаешь выводы, Мишуков. Что же, она разве не имеет права на защиту? Я говорил то, что думал. — И он добавил, опять усмехнувшись и с новым для Володьки выражением: — А девушки мне, Мишуков, другие нравятся. Твоя Саша… Она уж слишком… девушка. В каждой дивчине должно быть немножко чего-то от хлопца. Уж если заяц, то хоть уши торчком!..
Сказав это, Лучина опустил свои серые глубокие глаза. Володьке слышен был приятный, манящий запах табака. Он видел, когда Лучина затягивался папиросой его темные, вычерченные брови мерно поднимались и чуть шевелился худой кадык, стянутый вышитым воротником.
— Ну, а как она теперь?.. — спросил Лучина, имея конечно, в виду Сашу.
Володьке хотелось похвастать, что ему удалось перетащить Сашу с подсобной работы на точильный станок. Она всячески сопротивлялась, не верила, что сможет, и, когда сорвавшаяся деталь вышибала у нее из рук напильник, она в ужасе отскакивала и искала глазами Володьку. Но об этом он умолчал, зато рассказал Лучине, что Саша очень аккуратно посещает политзанятия и отвечает лучше других, без подсказок. Записалась в драмкружок, который готовил какую-то пьесу про шпионов, выучила роль назубок, но, как только дошло дело до репетиции, растерялась и почему-то заплакала…
— Какая-то она! Уж очень напуганная, — задумчиво сказал Лучина. — Знаешь, бывают такие, с детства напуганные. Ей бы сейчас хорошего парня в защиту…
…Вечером Володька сообщил Саше, что Лучину зовут Клавдием.
— Как будто бы есть такое имя, — без всякого разочарования сказала Саша. — Погоди одну минутку.
Она порылась в бумажном хламе, хранившемся в сундучке, в сенях, и достала какой-то старинный календарь. На обтрепанной обложке Володька увидел портрет царя с царицей и мальчиком. Саша объяснила, что это наследник. Полистав календарь, она нашла длинный перечень имен, расположенный по алфавиту, возле каждого имени стоял крестик и число.
— Есть Клавдий, — чему-то обрадовалась Саша.
— А я тут есть? — с ревнивым любопытством спросил Володька.
— Есть, конечно. — Саша поискала глазами. — Вот, ты святой князь Владимир. День твоего ангела пятнадцатого июля.
— Какого еще ангела! — недовольно буркнул Володька. Зачем, Саша, ты эту книжку хранишь? Царь тут нарисован… Сожги лучше.
— Это мама берегла… Тут много интересного, — сказала Саша. — Например, календарь природы и народные приметы.
— Все равно, — сказал Володька. — Это же при царе напечатано.
Он взял календарь, открыл вьюшку и поднес зажженные листы к устью голландки. Оба смотрели, как вспыхнула выцветшая обложка, как почернели царь с царицей и наследником и обратились прахом.
…За окнами крутила метель. Качалась голая, черная береза. Осиновые дрова плохо нагрели Сашину комнату.
Она сидела с ногами на своем диване, и так хорошо знакомый Володьке платок закрывал ей плечи и полуголые руки с потемневшими от металла пальцами.
— Саша, — очень тихо, спросил Володька, — зачем ты ходишь к горкому, караулишь Лучину? Он сколько раз видел тебя в окошко. Он — это ничего… А Ванька Козодоев увидит и будет «ха-ха» строить. Или еще чепуху какую-нибудь придумает. И товарищу Лучине может быть неприятность. Ну скажи, зачем ты ходишь?..