— Почему же?.. — упавшим шепотом спросила и Саша. — Почему мне нельзя туда ходить?.. Я только хочу посмотреть на… него. Только посмотреть. Разве нельзя?
Володька глубоко вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Он тебе сам сказал, чтобы я не ходила?
— Нет… Он мне другое сказал… — И Володька передал, какие девушки могут нравиться Лучине. — Ты только не обижайся, Саша!
Они оба долго молчали.
— Все равно. — Саша устремила куда-то в угол свои опечаленные глаза. — Он столько для меня сделал!.. Я его всю жизнь не забуду.
Володька испытал законную досаду: его-то Саша, видно, не собирается всю жизнь помнить, хотя он тоже… он тоже к ней по-человечески, по-комсомольски подошел. Но тут же Володька с ясностью понял, что разница между ним и Лучиной все-таки большая.
— Ну, я пойду, — сказал он. — В субботу в горкоме встреча с полярниками. Пойдешь? — Вдруг его дернул какой-то бес, и он выпалил: — Лучину своего увидишь.
Сашины глаза синели в сумраке комнаты.
— Я бы пошла… Но, может быть, теперь уж неудобно?
Володька пожал плечами.
— Тут как раз удобно. Ты комсомолка, встречу организует горком. В чем же дело?.. Приходи.
— А ты бы, Вова, не зашел за мной?..
Володькино сердце дрогнуло.
— Зайду… — И, чтобы спрятать волнение, Володька ушел поскорее.
7Стоял уже конец мая, сладкий от цветения. Густо летал тополиный пух, и от него нельзя было очиститься.
Утром в воскресенье Володька вышел в позеленевший двор и огляделся. На Володьке была новая розовая жесткая ковбойка, и еще он повязал голубой галстук. Ему казалось, что это красиво. В это утро он в первый раз побрился и пах теперь туалетным мылом и одеколоном «Ландыш».
Володька шел и, надувая бритые губы, гнал своим дыханием легкую тополиную пушинку. Она взлетала и снова стремилась прижаться к Володькиным горячим щекам, но он упрямо отгонял ее.
На Крутой улице Володька замедлил шаг и чуть подтянул голубой галстук. Потом его вдруг одолело сомнение, он оглянулся по сторонам, быстро сдернул галстук и спрятал в карман. После этого он взбежал на крыльцо дома, где жила Саша.
Она вышла, одетая в белое платье, которого Володька еще не видел на ней. Оно было ей узко и даже коротко, но, видимо, другого у нее для такого случая не было. Володьке стало немного не по себе, когда он взглянул на Сашину грудь, которая теперь была совсем не такая, как в будничной одежде. Сейчас под реденьким белым батистом это было что-то живое, просящееся наружу.
— Здравствуй, — сказал Володька смущенно. И искоса взглянул опять на Сашину грудь.
Они вышли в палисадник, и из своего окна их увидела старуха Гребенючиха. Она тут же кликнула и Натаньку, сказав ей:
— Глянь-кось, Наталья, на касатиков-то наших!.. Как убрались!
Странно, но Натанька вовсе не ревновала Сашу. И они со старухой не держали на нее сердца за то, что происходило между нею и Гребенюком.
— Березку, что ль, идете рядить? — спросила старуха.
— Какую березку? — удивился Володька.
Саша объяснила ему, что сегодня, оказывается, троицын день и раньше был обычай наряжать березку. Саша сказала еще, что и старухе и Натаньке очень хотелось пойти в церковь, но они боятся Гребенюка, который им это запрещает.
— А моя бабушка пошла, — усмехнулся Володька. — Веник зеленый наломала и пошла. Я и не знал, что какая-то там троица…
В этот день Володька с Сашей решили поехать на Кукушкин луг, место всех молодежных гуляний за рекой. Володька даже пренебрег воскресным футболом. Он еще с ранней весны звал Сашу на Кукушкин луг, но она все отказывалась, и они вдвоем дальше палисадника и соседнего кинотеатра не выходили. Отказы Сашины и огорчали и радовали чем-то Володьку: значит, она в нем не совсем уж мальчишку видит, раз боится ехать с ним далеко. Думать же, что Саше он просто не нравится, Володьке уже не хотелось: она была с ним очень ласкова; такого Володька не видел даже от матери, которая была женщиной не гладкого характера и любовь свою к детям выражала не через ласковые слова, а через чистые и зашитые рубашки и вовремя поданный обед.
Этой весной, например, Володькина мать словно бы только что увидела, какой у нее стал старший сын, и сказала отцу:
— Владимиру-то пару бы надо купить, хоть недорогую. Жених уж.
Но пару все-таки решено было пока не покупать: ждали, что осенью Володька пойдет в армию. Мать только купила ему ту жесткую розовую ковбойку, которую он надел теперь, чтобы повезти Сашу на Кукушкин луг.
…Они шли по зеленому городу. По всей Московской синела сирень, а земля в садах была бела от облетевших вишен. На черных, взбитых грядках распускались нарциссы. Но их осторожный запах не мог одолеть густоты сиреневого пара, накрывшего улицы.
Трамвай звенел, как комар. А людям, опоенным весной и сиренью, не хотелось браниться в вагонной тесноте и качке. Володька стоял, тесно прижатый к Саше, ему было страшно жарко, и пальцы его, в которых была зажата Сашина нагревшаяся рука, напряглись, как на электрическом силомере. А у Саши было розовое, растерянное лицо. Коса щекотала ей открытую шею, и она постаралась откинуть ее на грудь, где она повисла тяжелым льняным жгутом между двух холмиков, предмета Володькиной осторожной нежности.
На углу улицы Коммунаров и Спортивного проезда они увидели в окно Лучину. Он шел с каким-то человеком, старшим и более ответственным по виду. Они о чем-то серьезно разговаривали. На Лучине Володька впервые увидел вместо вышитой украинской рубахи белую спортивную майку с голубым воротником. Пиджака на нем не было, и видно было, какие у него костистые плечи выпирающие ключицы.
— Я тебе не сказал… — Володька приблизил губы к Сашиному уху. — Он в Ливадию уезжает, туберкулез лечить… А потом его, кажется, переводят в обком.
Тут же Володька высунулся в окошко и крикнул:
— Товарищ Лучина!
Имени Клавдий Володька так и не принял. И ему очень хотелось, чтобы Лучина увидел сейчас возле него Сашу, но она пряталась за чужие плечи и даже чуть-чуть заслонялась рукой.
Но Лучина все-таки увидел их обоих. Кинул взгляд на собеседника, сделал движение, будто хотел подойти, но трамвай прозвонил и побежал дальше. Лучина остановился и только помахал рукой, очень хорошо улыбнувшись при этом.
— Ты чего это? — спросил Володька, заметив, что Саша сосредоточенно смотрит в окно и ее пальцы совсем безвольно лежат в его горячей ладони.
— У меня дедушка умер от туберкулеза, — сказала Саша.
— Так это когда было! — поспешно заверил Володька. — При царе Горохе. А сейчас никто не умирает… — И тут же бросил ревниво: — Лучше бы я тебе не говорил Ты, значит, все еще про него думаешь?..
— Нет, нет, не думаю. — Саша поспешила улыбнуться: ей не хотелось, чтобы Володька сердился.
…На Кукушкином лугу было полно гуляющих. Вразлад стонало несколько гармоник, через головы сидящих на траве пролетали мячи, падали в реку, и за ними бросались прямо в одежде. Чья-то собака в восторге металась с ботинком в зубах.
— Вон наши заводские в волейбол сражаются, — сказал Володька. — Хочешь поиграть?
Саша покачала головой.
— Мне хочется в лес, — вдруг сказала она.
И пошла вперед, к густым кустам орешника и калины. Володька шел сзади, придерживая ветки, чтобы не хлестанули Сашу. Он видел, что сучки и валежины царапают ее ноги, обутые в очень ненадежные тапочки, но она этого не замечает все идет, идет дальше в лес, в хоровод шершавых березок и горько пахнущих осин.
Они прошли в глубину леса, и им никто не попался, хотя голоса слышались вокруг, и эти голоса как будто гнали Сашу дальше в лес. Только когда вышли на поляну, всю в мелких серо-зеленых елках, Саша села и, закинув незагорелые руки за голову, сказала Володьке:
— Как я давно хотела в лес!..
— Ну ведь я тебя столько звал! — виновато сказал он.
Они оба ощутили вдруг, что вокруг них одна зеленая тишина, все звуки остались где-то позади. Кроме едва заметного шелеста в траве и листьях. И Саша, боявшаяся напряженной тишины, сказала:
— У тебя под ногой, смотри, фиалка!.. Сорви…
— Разве это фиалка? — спросил Володька, полный профан в ботанике. Он нагнулся и сорвал невзрачный темно-синий цветочек. — Их тут сколько хочешь. Посиди, я тебе нарву.
— Нет, я сама…
Володька, прислонясь к прохладному стволу березы, смотрел, как Саша нагибается, как падает ее коса, когда она рвет цветы и что-то при этом неслышное шепчет. Он вспомнил про Гребенюка: тот не цветы Саше срывал, а остервенело дергал крючок на двери ее комнаты. И не потому, как теперь понимал Володька, чтобы быть с ней с Сашей, а чтобы власть показать, чтобы она его боялась… А она и так всего боится, даже его, Володьки «Бывают такие, на всю жизнь напуганные…» — вспомнил Володька слова Лучины. Как же ему теперь поступить, чтобы опять ее не напугать?..
Саша, отыскивая в траве цветы, отошла уже далеко. И Володька не сразу решился подойти к ней.
— Саша, — сказал Володька, опустив голову, — я не могу больше… Я тебя люблю!
Она, вздрогнув, положила фиалки на пенек и молча стала поправлять распустившуюся косу.
— А ты меня не любишь? — совсем тихо спросил Володька.
Она не взглянула ему в лицо, а то бы заметила, как просили об этом «люблю» его круглые от волнения глаза неумело выбритые щеки и обсохшие губы.
— Еще не знаю, Вовик… Может быть… Только не надо сейчас…
— Нет, нет, — поспешно сказал Володька.
О том, что день кончается, им сказал не голод — они с собой куска хлеба не догадались взять, словно рассчитывали быть сытыми одним лесом. Сказало солнце, которого вдруг не стало над ними. За кустами уже таился белый туман, и на траву упала синева вечера.
— Завяли наши с тобой цветы, — угрюмо сказал Володька.
— Я поставлю дома в воду — и оживут.
Когда сели в трамвай, голова у Володьки кружилась: целый день не ели, а может быть, от леса, от травы, от того, что называется в песнях «страданием».
Прощаясь, Володька сказал:
— Завтра, Саша, политкружок. Ну, я еще успею подзубрить…
— Я вчера еще подготовилась. Так ты беги скорее.
«Конечно, не любит она меня, — с болью решил Володька. — Я про все на свете позабываю, а она учит…»
Он пришел домой, снял розовую ковбойку и лег с книжкой. Но ни строки не прочел. Ему казалось, — что и книжка пахнет лесом, а между букв проглядывают маленькие темно-синие цветки, слабые, готовые тут же завянуть под горячей рукой.
8Отцвела сирень, и побелели липы. Стояло бездождье, и было душно, желто, приторно. В трамвае, в котором ехал Володька из горкома, стекла были мутные от жары, и двигался трамвай сонливо, не спеша. На крышу его горячий ветер наносил липовый цвет.
Володька стоял на площадке, где хоть немного провевало, и думал о том, что с молодежным кроссом ему, пожалуй, придется туговато и выставить от своей организации тридцать человек не удастся: ребята в отпусках и жара… Лучина сейчас в Ливадии, а с Ваней Козодоевым разговор короткий: тот никаким мероприятием не поступится, хоть камни с неба вались.
Володька представил себе, как он сам пойдет на этот кросс — семь километров полем, потом еще три в противогазе и столько же обратно. И ему показалось, что он уже плавится. Хоть бы дождик пролил… Но небо было синее, как Сашины глаза.
«Надо будет ей сказать, чтобы она сменилась с кем-нибудь и лучше вышла бы в воскресенье на работу, — подумал Володька. В цехе у них даже в сильную жару вентилятор работал отлично. — А уж Кукушкин луг на этот раз прощай!..»
Володька спрыгнул с подножки и пошел своей улицей. У высокого забора, пробившись в щель, цвел красный шиповник. Володька остановился, попробовал сорвать и наткнулся на острый шип. И все же сломил, открутил непокорный, злой стебель. Но цветок, сморенный жарой, сразу же уронил все четыре кроваво-красных лепестка. Володьке остались одни колючки. «Вот всегда так…» — почему-то заключил Володька.
Он подошел к своему дому и вдруг увидел, что у калитки его дожидаются все домашние.
— Сыночек!.. — сказала мать с незнакомым Володьке чувством… — Володенька!.. Призывают тебя. Завтра рано утром с вещичками…
Мелькали дома, заборы, кусты… Володька бежал к Саше на Крутую улицу. Уже падала вечерняя тень, липы сливались. За спиной у Володьки бежал и молодой месяц.
Он дернул Сашину калитку — она была заперта. Он постоял немного и пошел вдоль забора. Две планки почти без треска подались, и Володька, порвав рубашку на гвозде, влез в сад. Сашино окно было закрыто и Володька напрасно два раза постучал в стекло.
Ему стало страшно, и он растерянно огляделся вокруг. Он должен увидеть ее… Где же она?
Володька обошел дом, тихо поднялся на крыльцо и оттуда заглянул в кухонное оконце. Старуха Гребенючиха испуганно приблизила к немытому стеклу свое беспомощно-доброе лицо. Потом Володька услышал, как она скребет засовом, отпирая ему.
— Чего ты, родимый?.. — шепотом спросила она. — Сашутки-то ведь нету… А сам-то дома. Как бы греха не было…
— Где же Саша?.. — переполняясь тревогой, спросил Володька.
Старуха, оглянувшись, ступила на крылечко и притворила дверь.
— Чего было-то у нас!.. — сказала она и скорбно покачала головой. — Приехал, значит, и развоевался, куды тебе!.. Стал Натаньку-то гнать. Сашутке бы промолчать, а она встряла. Такая молчуха была, а тут чего-то с ней подеялось: в крик закричала на его. Уж я так напужалась! Думаю, только бы не бил!.. Но он ничего… Тут они обои собрались и пошли.
— Да куда же? — чуть не закричал Володька.
— Она говорила, да я не упомню. Старушечка гдей-то у нее есть за рекой знакомая. Она и повела туда Натаньку. Надо же куда-то бабу деть, ведь живой человек…
— Где же я ее искать буду? — тихо сказал Володька. — Я ведь в армию ухожу, бабушка…
Гребенючиха закрыла печальные, усталые глаза.
— Не знаю, милый. Далече где-то… Завтра к вечеру воротится.
И вдруг старуха чуть не упала на Володьку. Дверь распахнулась, и вышел Гребенюк. На этот раз на нем не было ни гимнастерки, ни ремня. Он стоял в одной нижней рубахе, распояской, попирая шаткое крыльцо большими босыми ступнями. Темные маслянистые волосы его влажно курчавились и прятали сумрачный лоб.
— Это ты опять? — спросил он Володьку.
— Да, я, — сказал Володька.
Гребенюк помолчал и сел на ступеньку. Володьке показалось, что запахло водкой, но главное — как будто бы запахом сырой говядины, бычины… Тем запахом, которого Володька с детства не мог переносить, не мог видеть куска сырого мяса, чтобы не отвернуться.
Володька собрал все свое мужество.
— Зачем вы Сашу прогнали? — спросил он злым шепотом.
Гребенюк, прищурясь, смотрел на Володьку. Он был не из тех, кто стал бы ругаться и шуметь на улице. И на Володькин вопрос он ответил вопросом:
— Слушай, а ты зачем сюда таскаешься? Ты же комсомольский вожак. Что ты авторитет на девку меняешь?..
— А ты сука! — отчетливо сказал Володька. — Унтер!..
Он плюнул Гребенюку в босые ноги и скользнул в кусты.
…Володька сидел на траве под Сашиным окном, уперев локти в острые коленки. Кусты слились и почернели. Белым пахучим облаком стоял жасмин. Но Володьке еще слышался запах водки и мяса, и он готов был рыдать от горя, отвращения и почти физической боли. «Завтра к вечеру воротится!..» К вечеру!.. А он тогда где будет? Володьке казалось, что из темноты прощально смотрит на него сама Саша. Белый жасмин напомнил ее шею, на которой увидел он тогда тот тонкий шнурок и принял его за гайтан от креста. Володька понимал: его ждут дома, — но у него не было силы уйти от Сашиного окна.
9Столько лет прошло, а ничего не забыто! Ничего!
…В сорок четвертом зимой Володька Мишуков прямо со станции бросился на Крутую улицу. Так же густо валил снег, никто его не убирал, и печальные, серые дома были занесены по окна. Ни фонарей, ни луны не было видно в снежной пляске. Володька бежал вдоль повалившегося, наполовину растасканного забора, мимо старух берез, уцелевших от топора.
Калитки у Сашиного дома не было. Может быть, ее истопили на дрова, может быть, сорвало ветром, и она лежит где-то, погребенная под снегом. Но и замка на двери не было, а на крыльце проступал чей-то слабый, одинокий след. И Володька принялся отчаянно стучать.
Через минуту он увидел… Гребенючиху. Володька узнал ее сразу, хотя от старухи осталась половина. Лицо ее как будто посекли сечкой и присыпали пеплом. А она не сразу признала Володьку. Наверное, потому, что длинная, свалявшаяся шинель сделала его совсем взрослым, а щеки, когда-то круглые, заросли черным и запали.
— Это я, бабушка, — сказал Володька. — А где Саша?
— Касатик! — тихо вскрикнула старуха. — Нету ей, нету!.. Летось постом немцы убили…
Потом Володька сидел в холодной, пустой кухне, у большого стола, по всему видно, давным-давно не знавшего никакой стряпни. На этом самом столе когда-то вечерами они с Сашей, чтобы составить компанию старухе с Натанькой, играли в подкидного… Володькина шапка упала на пол, и он не поднимал ее. Положил круглую, недавно обритую голову на локоть и прикусил зубами сырой, грубошерстный рукав.
— За что же ее?.. — спросил он наконец.
— За документ, — таинственно сказала Гребенючиха. — Нашли у ей в пазушке… — Она ткнула темной щепотью в то место на груди, на котором, Володька помнил, хранила Саша свой комсомольский билет.
И до него дошло наконец, что Саша попала в лапы к немцам совсем случайно. Ее никто ни в чем не подозревал, да она и действительно не была ни отважной разведчицей, ни связной у партизан. Смелости у нее не хватило, чтобы пойти и где-то разыскивать своих. И остановивший ее немецкий патруль не ожидал, что эта исхудавшая до крайности, озябшая девушка с синими глазами что-то таит. Саша вполне бы могла остаться в живых, если бы не хранила все там же, на груди, свой комсомольский билет, подписанный Клавдием Лучиной.