— Ой, господи, что на белом свете делается, — заохала она, увидев мою спину. — Он ведь убить тебя мог. Чего ты туда полез, что, тебя дома не кормят? — Она думала, что я полез за ранетками. В это время стукнула дверь, в дом влетела Зинка.
— Кто это его так? — испуганно спросила она.
— Сторож, солью, — Полина Михайловна достала из шкафа бинт, протянула дочери. — Перевяжи, а я в магазин схожу.
— Он просто садист, его судить надо! — протирая ватой мне спину, плакала Зинка, и слезы ее были мне как бальзам. Все не так уж плохо, Зинка снова была рядом, остальное пустяки, заживет.
— Ну зачем, зачем ты полез в сад? — спрашивала она. — Ведь ранетки еще совсем зеленые.
Я помалкивал: то, что мы собирались сделать, было тайной от всех девчонок и прежде всего от Зинки. Закончив перевязку, Зинка поставила греть воду, чтоб выстирать рубашку. Я сидел и рассматривал комнату. На тумбочке стоял магнитофон «Айдас».
— Вруби, — попросил я.
— Послушай, а ты умеешь танцевать? — неожиданно спросила Зинка.
— Нет. А зачем мне это?
— Хочешь, я тебя научу? Это просто.
Зинка включила магнитофон, постояла немного, прислушиваясь к музыке, и вдруг, загибая носки ног под себя и приседая, точно по канату, пошла на меня.
— Это чарльстон, — на ходу объяснила она. — Но его сейчас уже не танцуют. — Зинка сделала паузу, перекрутила пленку, отыскала нужную мелодию, затем отскочила от магнитофона и юлой завертелась на одном месте. — А это твист, — крикнула она.
Ходуном ходил пол, тряслась тумбочка, а на стене от резких толчков вздрагивала икона. Мне почему-то казалось, еще немного и Григорий Победоносец не выдержит и ударит Зинку копьем.
Просидел я у Рютиных до темноты, ждал, когда высохнет рубашка. Пришла Полина Михайловна, напоила меня чаем. Затем я засобирался домой. Зинка пошла провожать. По дороге стала рассказывать о себе, я внимательно слушал, хотя, честно, ее жизнь я знал как собственную. Просто было приятно идти и слушать ее торопливый шепот.
— Ты любишь кого-нибудь? — неожиданно спросила Зинка. Я растерялся, облизнул мигом пересохшие губы.
— Нет. Я тебя люблю.
Эти слова вырвались сами собой. В ту пору мне представлялось так: девчонке, которая тебе нравится, нужно сначала предложить дружить, а уж потом… Но слова-то вылетели.
— Ребенок ты еще, — тихо засмеялась Зинка и, чмокнув меня в щеку, побежала домой.
— Зин, ты приходи в субботу в клуб, — крикнул я.
— А кто там будет?
— Нет, ты скажи, придешь или нет?
Мне не понравилось, что она назвала меня ребенком. Тоже мне, нашла ребенка. А кто ж тогда она?
— Ну, если будет время, — неуверенно проговорила Зинка. — Только ты больше не лазь, ладно?
На другой день Боков сказал, что колокол можно взять у дядьки в центральном парке. Мы поехали в город, зашли к Алькиному дядьке, и он отдал нам списанный репродуктор. На радостях мы взяли мороженое и расположились на лавочке неподалеку от танцплощадки.
Парк был разбит на месте старинного кладбища, и кое-где еще в кустах виднелись надгробные плиты. Будто вечный двигатель, крутилось колесо обозрения, в зарослях черемухи шныряла ребятня. Неожиданно где-то рядом заплакала, застонала труба, сотрясая воздух, ухнул барабан. Сметая с деревьев тополиный пух, куда-то в небо рванулся и поплыл вальс, и сразу весь праздно гуляющий народ хлынул в сторону музыки.
И тут я неожиданно увидел Зинку. Она шла с курсантом из авиационного училища, шла так, как ходят взрослые, под ручку. Он что-то весело рассказывал ей, она смеялась. Нас они не видели, ветки клена, как шторы, закрывали нас.
— Ты смотри, Зинка! — приподнялся со скамейки Боков и странно посмотрел на меня.
— Я же вам говорил, — вскинул свои птичьи глаза Иманов.
Зинка была в черном тонком свитере, белой юбке. На ногах туфли на высоком каблуке. Под бинтами, отдавая болью, застучало сердце, я понял: теперь мне не поможет даже самый мощный репродуктор.
Проснулся я точно от толчка. Придерживая рукой занавеску, возле кровати стояла Зинка и растерянно смотрела на меня. Я не видел ее лет семь, но у меня было такое ощущение, что мы расставались ненадолго, будто Зинка выходила в другую комнату переодеться, а я, поджидая ее, задремал.
— Ты откуда свалился? — заметив, что я раскрыл глаза, спросила она.
— Тебя решил проведать. Приехал, а тебя нет. Ждал, ждал, а потом уснул.
Я почувствовал, что оправдываюсь, и причиной тому были Зинкины глаза, не было в них радости. Мне стало неловко, будто не она меня, а я ее застал раздетой. Я быстро соскочил с кровати, начал одеваться. Зинка хотела напоить меня чаем, но, сославшись на то, что мне надо в город, я отказался. Зинка не настаивала.
— Ты как, по делам или по магазинам? — спросила она.
— Город посмотреть, я ведь в Москве первый раз.
— Пойдем вместе, — Зинка выключила электроплитку. — Только ты подожди немного, я переоденусь.
— Ты отдыхай, с ночи все же, — попытался отговорить ее я.
— Заблудишься еще, — скупо улыбнулась она, и я вдруг подумал: зря ехал, уж лучше бы переночевал на вокзале — и ей лучше, и мне спокойнее.
Минут через пять мы вышли на улицу. Дождь перестал. Сквозь оголенные деревья пробивался рассвет, и вместе с ним откуда-то из-за домов сквозь заваленный желтыми мокрыми листьями скверик надвигался шум огромного города.
— Утром выхожу и будто подключаюсь в сеть с высоким напряжением, — пошутила Зинка.
На Зинке был кремовый, перехваченный в поясе плащ, через плечо висела коричневая, на длинном ремешке кожаная сумка. Все было в тон, сидело на ней ладно и красиво. Зинка всегда отличалась тем, что умела хорошо и со вкусом одеваться.
Я заметил, что чем дальше уходили мы от общежития, тем спокойнее и веселее становилась она. Мы свернули за угол и нырнули в метро.
— Тебе идет форма, — сказала она в пространство, точно не для меня, а для кого-то другого. — Встретила на улице и, пожалуй, не узнала бы.
— А я бы узнал. Ты почти не изменилась.
Я, понятно, врал: конечно же, Зинка изменилась. Здесь, в этом длинном, ярко освещенном тоннеле, я понимал, что она уже не та девчонка, которая когда-то учила меня танцевать. Я видел, как на Зинке останавливались взгляды проезжающих мимо мужчин. Зинка пропускала эти взгляды сквозь себя, казалось, она не замечает их, но я знал: она все видит и все понимает. Рядом со мной стояла красивая, знающая себе цену, женщина. Я отвернулся, стал смотреть вниз, туда, куда катил эскалатор. И, видно уловив перемену в моем настроении, Зинка повернулась ко мне, улыбнулась.
— Молодец, что заехал, — сказала она. — Только надо было дать телеграмму, я бы встретила. А то как снег на голову.
Мы вынырнули из-под земли на площади Свердлова. Зинка повела меня по переулкам, каменным дворам. Экскурсию по городу мы начали с магазинов. Сначала зашли в ЦУМ, потом мимо Большого театра пошли в ГУМ. Она небрежно проговорила: «А это Большой театр», — так, будто она бывала здесь чуть ли не каждый день. И я почувствовал, как во мне шевельнулась зависть, надо же, захотел — поехал в театр или еще куда-нибудь. Права Полина Михайловна, все рядом. Углядев красный кирпич кремлевской стены, вспомнил, что вчера уже был здесь, только с другой стороны. Разорвав облака, выглянуло солнце, и вмиг все преобразилось: засверкали окна, провода, стекла проезжающих мимо автомашин. Казалось, Москва подала тайный знак, и я почувствовал, как во мне что-то дрогнуло и радостно отозвалось: нет, не зря я ехал, летел сюда. Через длинный переход мы вышли на узкую, заполненную людьми улицу и нырнули в темные дубовые двери ГУМа. И тотчас же уперлись в живую стену, которая держала в осаде прилавок.
— Польскую косметику продают, — окинув взглядом очередь, уверенно сказала Зинка. — Давай встанем, может, ты своей жене возьмешь, — Зинка бросила на меня короткий, изучающий взгляд.
— Я, Зина, не женат.
— Что так?
— Да вот не встретил лучше тебя.
Я думал, ей будут приятны мои слова, но она, точно налетев на что-то, вздрогнула, и взгляд ее, еще секунду назад живой и заинтересованный, как бы обломался. Резко отвернувшись, она пошла вдоль прилавков. Я покорно шел за ней, лез к прилавкам, разглядывая туфли, которые Зинка примеряла, она хотела купить себе на осень, но не покупала, то не устраивал цвет, то фасон. Наконец ей приглянулись черные замшевые югославские туфли, но они, видно, стоили дорого, и Зинка отошла от прилавка. Я взял у продавщицы талон, пошел в кассу и выбил чек.
— Это тебе в подарок, — сказал я.
— Этого еще не хватало! — вспыхнув, проговорила Зинка. — А ну, иди, сдай обратно.
Я почувствовал себя так, будто мне влепили пощечину, сразу же вспомнилась гостиница на ВДНХ, окошко администратора и летящий паспорт: делать подарки или давать взятку надо уметь.
— Да я же от чистого сердца!
— Вот и иди с чистым сердцем сдай чек, — жестко сказала Зинка, — если не хочешь, чтоб я с тобой поругалась.
— Могу я себе сделать приятное?
— Вот именно, себе. — Зинка, холодно скользнув взглядом, пошла к выходу.
— Ну что, берете? — спросила продавщица.
— Беру, — вздохнув, сказал я и, схватив коробку, пошел следом.
Нет, все же Зинка оставалась прежней, ни в чем не уступала, хотела остаться независимой. Но зачем это сейчас и здесь, я не понимал.
Зинка стояла неподалеку от выхода, там, где площадь шла под уклон к гостинице «Москва», и разворачивала мороженое. Я подошел к ней, она сделала вид, что не заметила коробку, которую я держал под мышкой, протянула мне второе мороженое и ровным, точно ничего не произошло, голосом сказала:
— Остудись немножко.
Я взял мороженое и, желая все обратить в шутку, сделал строгое лицо, назидательно произнес:
— На первый случай объявляю вам замечание.
— Какие строгости, — насмешливо протянула Зинка, не принимая, но и не отклоняя предложенный мной тон. — Вот что, нас сейчас повезут показывать Москву. Я билеты взяла на экскурсию.
Через пять минут наша группа столпилась вокруг высокой, затянутой в черное кожаное пальто женщины-экскурсовода. Она провела нас сначала к Мавзолею, затем стала рассказывать о Красной площади.
Небо вновь потемнело, пошел порывистый, густой дождь. Сбившись в кучу, мы двинулись к гостинице «Россия», там нас поджидал автобус.
Заскочив в сухой, теплый автобус, мы расселись по сиденьям, наполнили машину сыростью и холодом. Отсекая дождь, хлопнула дверь, где-то над головой с металлическим шорохом ожил микрофон, рявкнул сзади мотор и мы покатили по Москве. Серое, затянутое в сеть троллейбусных проводов небо, оттолкнувшись от гостиничной стены и распадаясь на отдельные полоски и квадратики, понеслось нам навстречу. Зинкино плечо уперлось в мою грудь, я уловил запах ее волос, и тут до меня дошло, что все эти годы в глубине души надеялся, что рано или поздно мы обязательно встретимся. Но откуда было знать, что это произойдет все вот так. Хотя могло бы, наверное, все быть иначе… И тут больше всего был виноват я сам.
Увидев ее в парке с курсантом, мы объявили Зинке бойкот, перестали с ней разговаривать, сделали вид, что ее вообще не существует на свете.
Без нее же мы организовали джаз-оркестр… Боков играл на аккордеоне, я — на барабане, а Иманов — на стареньком рояле, который каким-то чудом сохранился в клубе. И пошло дело — к нам на танцы стали приезжать даже из города, и лишь одна Зинка не ходила. На следующее лето она поступила в медицинское училище и уехала в город.
И вот наконец-то мы вместе, сидим рядом и молчим, и у меня такое ощущение, что автобус везет нас в разные стороны.
Усиленный микрофоном голос экскурсовода предлагал нам посмотреть то вправо, то влево, то вверх, то вперед, хотя что-либо разглядеть было невозможно — стекла автобуса отпотели. Машины, дома, стоявшие вдоль тротуаров, деревья — все это выплывало, как из тумана; оставалось одно — верить на слово.
— Попросим остановить, — неожиданно прошептала Зинка, — мне плохо.
Шофер остановил автобус, провожаемые любопытными взглядами, мы вышли под дождь.
— Что с тобой? — встревоженно спросил я.
— Ничего, ничего, пройдет. — Зинка слабо улыбнулась. — У меня в последнее время это бывает, не переношу автобуса.
Я сказал экскурсоводу, чтобы они ехали без нас. Автобус уехал, мы остались одни. Потирая руками виски, она, испуганно улыбаясь, смотрела на меня. Я почувствовал себя виноватым: ей бы сейчас спать, а она пошла со мной по городу, чтобы сделать мне приятное, поехала на экскурсию.
— Ну вот, прошло, — сказала она. — Пошли. Там, кажется, есть метро.
— Давай возьмем такси, — предложил я.
— Нет, нет, лучше пройдемся.
Я раскрыл Зинкин зонтик, взял ее под руку, и мы пошли мимо магазинов, киосков, телефонных будок. Минут через пять подошли к невысокому красивому зданию. Спереди к фасаду был пристроен трехглавый домик.
— Зин, а ведь это же Третьяковка! — прочитав на карнизе старославянскую надпись, воскликнул я.
Мы постояли немного в очереди, купили билеты и вошли в помещение. В галерее было светло и тихо. С древнерусских икон строго и печально глянули на нас лики святых — и мне на секунду показалось, что они знают про нас все; ну чего, мол, вы суетитесь, ссоритесь, жизнь и так коротка, а вы ее еще укорачиваете.
Мы переходили из одной залы в другую, глаза отыскивали знакомые еще со школы картины, вспоминался снег, замерзшие окна, уроки рисования, репродукции в учебнике «Родная речь», издали, из детства, почти с самого его дна протягивалась нить и замыкалась здесь, в этом здании. С какой-то облегчающей душу благодарностью я оглядывался вокруг, надо же, все это, оказывается, есть, существует на самом деле. Нет, нет, все же стоило ради этого приехать в Москву, То, что продается в магазинах, — на один день. Это же на всю жизнь. Время от времени я поглядывал на Зинку. Она шла тихая и задумчивая, изредка шепотом спрашивала меня: кто это нарисовал или что он хотел этим сказать.
— Времени совсем нет, — пожаловалась она, когда мы вышли на улицу. — А тут еще родственники да знакомые замотали. Одному то достань, другому — другое. Вот и носишься из одной очереди в другую.
Я поглядел на импортную коробку, вспомнил лицо Полины Михайловны, когда она показывала мне индийскую кофточку, и рассмеялся: хорошо то, что делается вовремя.
— Ну что, мне их теперь выбрасывать! — сказал я, показывая глазами на туфли.
— Пожалуйста, выбрасывай, — равнодушно ответила Зинка.
— Не могу, — помедлив немного, притворно вздохнул я, — что твои подруги обо мне подумают? Приехал любимый брат, известный полярный летчик — и зажался. Тут уж дело не только меня касается. Здесь на карту честь авиации поставлена.
— Ты посмотри, как заговорил, — приподняв брови, усмехнулась Зинка. — Прости, но я не верю в подарки, которые дарят просто так. Или покупают, или откупаются.
«Да кто же это тебе втемяшил? — захотелось крикнуть мне. Но я сдержался. — Кто сказал, что я хочу купить или откупиться? Почему все это ты говоришь мне? Зачем? Разве я в чем-то виноват перед тобой?»
Стараясь не осложнять отношения, предложил зайти пообедать в ресторан. Поколебавшись, Зинка согласилась и повела в кафе «Огни Москвы», потому что оттуда, как сказала она, весь город как на ладони.
Мы сели в углу у окна. Народу было немного. Неслышно, словно тень, появился официант. Стараясь показаться бывалым, я сделал заказ. Зинка молча и, как показалось, удивленно наблюдала за мной.
— Знаешь, — поглядывая на Зинку, сказал я. — Вот ехал к тебе, думал: увижу и все вернется. Футбол, танцы, детство. У меня сегодня такое ощущение, что мы сюда приехали на одном поезде, разве что в разных вагонах.
— Ты все такой же, — засмеялась Зинка. — Прихожу сегодня, а мне девчонки в голос — брат приехал. Какой брат, откуда? А они: чего притворяешься, мы бы, говорят, уши прожужжали, если бы у нас такой брат был. Откуда у тебя мой адрес?
— Мать дала.
— Грязно, наверное, сейчас там?
— Да нет, сухо.
— Брось. Я как вспомню дорогу, так мороз по коже. Помнишь, туфли на шпильках в моде были. Так я на остановке снимала их и босиком шла домой. У нас же шлак насыпан, раз пройдешь — пятьдесят рублей как не бывало. Мать ругалась: на тебя, на одну, говорит, не наработаешься.
— Ну, здесь-то тебе хорошо?
— Как тебе сказать. Хорошо там, где нас нет. По-разному. Зато через три года временную прописку дадут, потом, глядишь, постоянную. Все-таки в Москве, а не где-нибудь в провинции.
Я подумал: она обязана была сказать это, иначе зачем, для чего жила здесь, тогда все теряло бы смысл, а так, кто знает, как она живет, а дома верят, что здесь ей хорошо, вон даже гордятся.
— А ты молодец, — продолжала она. — Я часто вспоминаю тебя, того, подстреленного. И как танцевать учила. Ты только не обижайся. Мне тебя тогда жалко было. Не думала, что летать будешь. У нас из поселка в лучшем случае шоферами становятся.
— А я и есть шофер, — помедлив, сказал я. — Работаю в санитарной авиации. Вожу больных, рожениц. Все как на «Скорой помощи». Врачей, сама знаешь, в деревнях не хватает. В общем, стараюсь делать свое дело. Если говорить честно, я в летное из-за тебя пошел. Увидел тебя с курсантом в парке. Вы на танцы шли. Где он сейчас?
— Не знаю, — пожала плечами Зинка. — Служит, наверное, я уже давно его забыла. Все принца искала, думала, здесь найду. А они нынче, видно, вывелись. Не знаю, кто тут виноват, может быть, я, но у меня такое ощущение, что я нужна всем как вещь. Разные попадались: у одних это сразу проявлялось, другие с высоких материй начнут, а все к одному сходится. Помнишь, я на танцы бегать стала. Думала, наконец-то вот она, настоящая жизнь. Нет, попервости даже нравилось, ухаживают, комплименты говорят, подарки дарят. Голова кругом, с кем захочу, с тем пойду. После училища поехала по распределению. Там врач ко мне приставать начал. А у самого жена, двое детей. Бросила я все, домой приехала. Без диплома, без работы. А следом сплетни пошли. Обстановочка, хоть в петлю лезь. Потом сюда перебралась, можно сказать, от людей спряталась. — Зинка усмехнулась. — Нелегко мне здесь было, три месяца на чужих кроватях. Уйдут девчонки в ночь на работу, я сплю на свободной. Да мне стыдно это говорить, но никто меня здесь не упрекал, не стоял над душой. Наша улица, поселок, куда меня отправили работать, я не хочу об этом вспоминать. Я другой жизни хочу. Пойми, я не могу без Москвы.