Яковлев А. Сумерки - Автор неизвестен 14 стр.

Сложившуюся тогда обстановку достаточно точно обри­совал английский посол Д. Бьюкенен: «Керенский же, у ко­торого за последнее время несколько вскружилась голова и которого в насмешку прозвали «маленьким Наполеоном», старался изо всех сил усвоить себе свою новую роль, прини­мая некоторые позы, излюбленные Наполеоном, заставив стоять возле себя в течение всего совещания двух своих адъютантов. Керенский и Корнилов, мне кажется, не очень любят друг друга, но наша главная гарантия заключается в том, что ни один из них по крайней мере в настоящее время не может обойтись без другого. Керенский не может рассчи­тывать на восстановление военной мощи без Корнилова, ко­торый представляет собой единственного человека, способ­ного взять в свои руки армию. В то же время Корнилов не может обойтись без Керенского, который, несмотря на убы­вающую популярность, представляет собой человека, кото­рый с наилучшим успехом может говорить с массами и за­ставить их согласиться с энергичными мерами, которые должны быть проведены в тылу, если армии придется проде­лать четвертую зимнюю компанию».

Однако события пошли по другому сценарию — катастро­фическому для России.

К концу августа напряжение достигло кульминации. Кор­нилов отдает приказ войскам двигаться к Петрограду, чтобы избавить страну от большевистской угрозы. Керенский испу­гался за себя и объявил о том, что Корнилов является госу­дарственным изменником, а потому он требует передать обя­занности Главнокомандующего генералу Лукомскому. В ответ Лукомский пишет: «Остановить начавшееся с вашего одобре­ния дело невозможно... Ради спасения России Вам необходи­мо идти с генералом Корниловым... Смещение генерала Кор­нилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не пере­живала... Не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова».

В эти трагические дни Керенский сыграл мрачную роль. Во время большевистского мятежа в июле 1917 года он про­явил известную решительность, опираясь при этом на широ­кие круги общественности и Советы, подавив мятеж и объ­явив Ленина государственным изменником, что было юриди­чески и фактически обосновано. В конце августа он сначала заигрывает с Корниловым, а затем изменяет ему и бросается к большевикам.

Что касается «измены», в которой Керенский обвинил Корнилова, то последний сам достаточно убедительно прояс­няет этот вопрос. В своей ответной телеграмме он пишет:

«Телеграмма Министра Председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью: я не посылал члена Государственной Думы Владимира Львова к Временно­му Правительству, а он приехал ко мне как посланец Мини­стра Председателя. Тому свидетель член Государственной Думы Алексей Аладьин. Таким образом, свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества. Русские люди! Великая Родина наша умирает. Близок час кон­чины. Вынужденный выступить открыто — я, генерал Кор­нилов, заявляю, что Временное Правительство, под давлени­ем большевистского большинства советов, действует в пол­ном согласии с планами германского генерального штаба и, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье, убивает армию и потрясает страну внутри.

Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди рус­ское сердце, все кто верит в Бога, — в храмы, молите Госпо­да Бога о явлении величайшего чуда, спасения родимой земли.

Я, генерал Корнилов, — сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохра­нения великой России, и клянусь довести народ — путем по­беды над врагом, до Учредительного Собрания, на котором Он Сам решит свои судьбы и выберет уклад своей Государ­ственной жизни.

Предать же Россию в руки ее исконного врага — герман­ского племени и сделать Русский народ рабами немцев, — я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама Русской земли.

Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!

Генерал Корнилов. 27 августа 1917 года».

Кстати, созданная после смещения Корнилова Чрезвы­чайная комиссия не нашла в его действиях измены. Развитие событий показало, что генерал Корнилов был прав по суще­ству, хотя и допустил в телеграмме пару фактических неточ­ностей. Большевики тогда не были в большинстве в питер­ских Советах, а Временное правительство конечно же не действовало в согласии с немцами. Видимо, воспаленное вре­мя делает эмоции особенно горячими.

Ленин, как всегда, хитрил, выбирая позицию повыгоднее для себя. Потерпев фиаско в июле, он похотливо жаждал ре­ванша. Понимал, что главная угроза для его планов захвата власти идет от Корнилова, а не от Керенского, правительство которого слабело день ото дня. Поэтому большевики активно включились в борьбу против Корнилова. Но Ленин и тут ох­лаждает пыл своих подельников. Он пишет письмо в цент­ральный комитет РСДРП(б), в котором требует пересмотра тактики борьбы: «По моему убеждению, в беспринципность впадают те, кто (подобно Володарскому) скатывается до обо­рончества или (подобно другим большевикам) до блока с эсе­рами, до поддержки Временного правительства... Поддержи­вать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: неужели не биться против Корнилова? Конечно, да! Но это не одно и то же; тут есть грань; ее переходят иные большевики, впадая в «соглаша­тельство», давая увлечь себя потоку событий. Мы будем вое­вать, мы воюем с Корниловым, как и войска Керенского, но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его сла­бость... Эта разница довольно тонкая, но архисущественная и забывать ее нельзя».

Да уж куда тоньше.

Последние дни перед контрреволюционным переворотом наполнены трагическим напряжением: большевики рвались к власти, а противники Ленина и его предательской своры никак не могли найти согласия в методах противодействия. Да и в самом ЦК большевистской партии не было единогла­сия относительно способа и времени захвата власти. Ленин рвался в бой, утверждал, что только вооруженное насилие приведет к власти, большинство же в ЦК возлагали свои на­дежды на открывающийся съезд Советов, который и должен решить вопрос о власти еще до созыва Учредительного со­брания. Будучи до предела разъяренным подобной позицией ЦК, Ленин требует разрешить ему приехать в Смольный, но ему дважды отказывают, опасаясь его авантюризма.

Что касается Керенского, то он продолжал свою тактику «уговаривания». До взрыва насилия оставались сутки, прави­тельству надо было решительно действовать, а Керенский продолжал говорить об опасности большевизма, которая и без того была очевидной. Выступая в Мариинском дворце на заседании Предпарламента, он произнес совершенно верные слова: «С этой кафедры я квалифицирую такие действия русской политической партии как предательство и измену Российскому государству... В настоящее время, когда госу­дарство от сознательного и бессознательного предательства погибает и находится на грани гибели, Временное правитель­ство, и я в том числе, предпочитает быть убитым и уничто­женным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст...» И дальше: «Я пришел, чтобы призвать вас к бди­тельности для охраны завоеваний свободы многих поколе­ний многими жертвами, кровью и жизнью завоеванных сво­бодным русским народом... В настоящее время элементы русского общества, те группы и партии, которые осмелились поднять руку на свободную волю русского народа, угрожая одновременно с этим раскрыть фронт Германии, подлежат немедленно решительной и окончательной ликвидации... Я требую, чтобы сегодня же Временное правительство получи­ло от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверен­ностью в поддержке этого высокого собрания».

Развернулись прения. Керенского критиковали, в част­ности, за нерешительность, бездействие. Например, извест­ный социал-демократ Дан, обращаясь к Керенскому, сказал: «Если вы хотите выбить из-под ног у большевизма ту почву, на которой он вырастает, как гнилой гриб, то надо принять ряд политических мер. Необходимо ясное выступление и правительства, и Совета республики, в котором народ увидел бы, что его законные интересы защищаются именно этим правительством и Советом республики, а не большевика­ми...»

Увы, это был последний день свободной России. Уже к ут­ру власть захватила антинародная группа Ленина.

После поражения Февральской революции страна покати­лась под откос с еще большей скоростью. За этим крахом — вся последующая жизнь страны, ее кровь, нищета, социаль­ные конвульсии, гражданский раскол. Февраль бескровно уб­рал самодержавие, но открыл дорогу для кровавой контрре­волюции. Насилие и страх поползли по великой земле Рос­сии.

Увы, это был последний день свободной России. Уже к ут­ру власть захватила антинародная группа Ленина.

После поражения Февральской революции страна покати­лась под откос с еще большей скоростью. За этим крахом — вся последующая жизнь страны, ее кровь, нищета, социаль­ные конвульсии, гражданский раскол. Февраль бескровно уб­рал самодержавие, но открыл дорогу для кровавой контрре­волюции. Насилие и страх поползли по великой земле Рос­сии.

Глава пятая

ТОПОР НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ

Насильственная революция — истерика, бессилие перед да­вящим ходом событий. Акт отчаяния, безумная попытка с ходу преодолеть то, что требует десятилетий напряжен­ных усилий всего общества. Недоношенный плод эволюции. Тяга к революции идет не только от нищенства и бесправия, но и от мессианского тщеславия и нездоровой психики само­званых вождей.

Автор

Эта коротенькая глава — как бы послесло­вие к демократическому российскому Февралю и предисло­вие к октябрьскому перевороту. В ней я хотел бы донести до читателей свою точку зрения на революции как общест­венные явления и предпослать взгляды французских яко­бинцев своим размышлениям о сути октябрьской контрре­волюции 1917 года.

Вожди Октября 1917 года любили ссылаться на опыт французской революции 1789—1793 годов. Они спекулиро­вали на этом опыте, учитывая в том числе и его международ­ный авторитет. Этот опыт пропитал идеологию октябрьских деятелей и нашу последующую историю.

Мартовско-апрельская революция 80-х годов в Советском Союзе, уже сделав крупные шаги на пути к демократии, тем не менее продолжала находиться под давлением марксист­ско-ленинских концепций. В газетах и журналах, на телеви­дении и по радио, на собраниях и съездах еще продолжали звенеть разные побрякушки о революции как эффективной форме общественного прогресса, что сбивало людей с толку, мешало пониманию смысла начавшейся эволюционной Ре­формации в СССР. Россия еще не отмылась от крови про­шлого, она еще не слезла с баррикад, в ней еще клубился дым нетерпимости, мы еще были солдатами, а не пахарями.

В этих условиях я чувствовал объективную необходи­мость публично высказаться относительно исторической и нравственной сущности революции, о том, что любая рево­люция неотвратимо вырождается в нечто отвратительное, ес­ли средства начинают господствовать над целью, если наси­лие, провозгласив себя добродетелью, становится государст­венной политикой и практикой.

Советские ортодоксы в исторической, философской и экономической науках, преподаватели высших учебных за­ведений упорно не хотели избавляться от марксистско-ле­нинского догматического хвоста. Мое выступление по этому поводу на собрании обществоведов в АН СССР еще в самом начале Перестройки было начисто проигнорировано и со­провождалось ворчанием-бурчанием.

В сложившейся обстановке я искал повод для серьезного разговора по этим далеко не простым проблемам. Возмож­ность открылась в связи с 200-летием Великой французской революции. Московская общественность отметила это со­бытие на торжественном собрании, которое состоялось 11 июля 1989 года в Колонном зале Дома Союзов. На него приехал министр культуры Франции.

Работая над докладом, я взвешивал каждое слово. Искал ключевое определение, которое бы прозвучало уже в первой фразе. Написал несколько вариантов и остановился на сле­дующем:

«Глубинный смысл судьбоносного для человечества собы­тия, каким, несомненно, является Великая французская рево­люция, в том, что она провозгласила в политике и общест­венном сознании великие принципы свободомыслия, которые вошли в плоть и кровь мировой культуры...»

Я видел особый смысл начать доклад с фразы, где бы в единстве звучали слова — «свобода мысли» и «культура».

То было время, когда наша страна еще продолжала стоять на развилке — или возврат в прошлое, или продолжение ре­форм. Поэтому я считал исключительно важным обратить внимание на то, что «вожди» октябрьского переворота 1917 года втиснули в реальную жизнь России самое негатив­ное из опыта французов, не предложив в то же время ниче­го созидательного, что демонстрировала французская рево­люция, когда речь шла о правах и свободе человека.

Либеральная интеллигенция восторженно встретила мой доклад, но вскорости, как это принято у нас, забыла начисто. Руководство страны, в частности Горбачев, промолчало. Же­лания обсудить всерьез проблемы развития общественной мысли не обнаружилось.

Большой интерес к докладу, к иной, чем было принято в советской историографии трактовке этой революции, про­явил французский президент Франсуа Миттеран. Позднее, уже после августовского мятежа 1991 года, он пригласил ме­ня в Париж на конференцию «Племена Европы и европей­ское единство». Президент произнес по этому поводу весьма содержательную речь. Я тоже выступал. Присутствовавшие на конференции горячо поддерживали идею Гавела — Мит­терана о единой Европе.

У меня состоялась достаточно продолжительная беседа с президентом Франции. В беседе со мной Миттеран вспомнил о московском докладе и сказал, что разделяет мои подходы к ключевым проблемам революции. Тогда же, в разговоре, воз­никла идея об образовании «Демократического интернацио­нала». Миттеран сказал, что готов предоставить в Париже помещение для такой организации. Он согласился с тем, что в социал-демократическом движении появились кризисные явления — как в теории, так и в практике. Общедемократи­ческая идея, будучи общечеловеческой, может оказаться приемлемой для многих партий и движений. Проект, однако, не нашел своего дальнейшего развития. Миттеран заболел, а меня засосали текучка и суета мирская.

Представляется интересным сопоставить некоторые со­бытия французской революции 1789—1793 годов и октябрь­ской контрреволюции 1917 года. Действительно, в практике большевистской группировки много схожестей с практикой якобинцев. Однако по своему глубинному содержанию и ис­торическим последствиям эти революции отличаются карди­нальным образом.

Если переворот в октябре 1917 года носил явно разруши­тельный характер, то французская революция сумела скон­центрировать в своем духовном арсенале важнейшие дости­жения европейского социального опыта, науки и обществен­ного сознания XVIII века. Она вобрала в себя плоды эпохи Реформации и Просвещения, которые показали неизбеж­ность глубоких интеллектуальных, нравственных и социаль­ных изменений в историческом развитии Европы.

Это был век Вольтера с его отвержением деспотизма, с его едкой иронией в адрес клерикальных предрассудков, с его гимном деятельной личности.

Век Руссо, который острее, чем кто бы то ни было из его современников, возвысил идею равенства людей.

Век Монтескье, защищавшего демократические принци­пы разделения законодательной, исполнительной и судебной властей.

Век экономистов-физиократов Кенэ и Тюрго, возвестив­ших принцип, за которым стояла идея свободы инициативы, невмешательства государства в экономическую жизнь.

Век Гельвеция, считавшего «пользу» критерием новой этики и основанием всех законодательств.

Плеяда выдающихся мыслителей вынесла феодальным по­рядкам нравственный приговор. И хотя они в своих рассуж­дениях во многом расходились, но объективно делали одно общее дело — вспахивали и засеивали интеллектуальное поле для перемен. С присущим им блеском они показали, что старый порядок, пронизанный лицемерием, мертвящим дог­матизмом и схоластикой, находится в конфликте с самой природой человека, его стремлением к созданию общества, в котором частный интерес каждого совпадал бы с интересами общества.

Французская революция предложила миру великую Дек­ларацию прав человека и гражданина. Она создала основы современного правосознания, поставила перед человечест­вом вопросы, многие из которых принадлежат к числу веч­ных. Революция провозгласила: «Цель каждого государствен­ного союза составляет обеспечение естественных и неотъ­емлемых прав человека». Она утверждала, что «свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека, каждый гражданин поэтому может высказы­ваться, писать и печатать свободно, под угрозою ответ­ственности лишь за злоупотребления этой свободой в случа­ях, предусмотренных законом».

Декларация выдвинула принципы разделения властей, от­ветственности и подотчетности должностных лиц.

Итак, идеалы прекрасны, чисты и благородны, обращены к человеку. Ни одна из революций, которые предшествовали французской, не провозгласила столь возвышенные демо­кратические устремления. Но она же обнаружила глубокую пропасть между разбуженными ожиданиями и реальностями жизни. Свобода оказалась ограниченной, царство разума — идеализированным, ожидания — обманутыми, святая вера в идеалы — фарисейством.