Яковлев А. Сумерки - Автор неизвестен 9 стр.

Студент и одновременно заведующий кафедрой — чепуха какая-то. Принял оружие, противогазы, еще какое-то имуще­ство, но что делать дальше, не имел ни малейшего представ­ления. Меня выручил подполковник Завьялов, профессор, бывший преподаватель в Академии химической защиты (ка­жется, она так называлась). Его в свое время арестовали и осудили в связи с каким-то делом о противогазах. Потом от­пустили. Но из Москвы выслали. Оказался в нашем инсти­туте. Сначала меня остерегался, понимая всю нелепость назначения студента на кафедру. Он взялся за организаци- онно-учебную сторону дела. Все наладилось. После войны профессор Завьялов вернулся в Москву.

Повторяю, учился я хорошо, был на виду — и сталинский стипендиат, и завкафедрой. Но, потихоньку взрослея, начал постигать и ту жизнь, которая была по ту сторону наивной романтики. Хотя фронтовая жизнь уже внесла серьезные по­правки в юношеское сознание.

Помню, как Леня Андреев, вернувшийся с фронта без ступни, дал мне почитать Есенина. Стихи, переписанные от руки, я тоже их потом переписал для себя. Прочитал, они по­трясли меня. Спросил у Ленчика, а почему они запрещены? Он ответил: «Поживешь — увидишь, не знаю, как тебе объ­яснить. Все очень трудно».

Все считали, что получу «красный» диплом. Не получил. На госэкзамене по истории КПСС поспорил с председателем комиссии Барышевым (он же секретарь парткома института). Тема спора — роль крестьянина-середняка в событиях 1917 го­да. Оказывается, сам того не подозревая, я отстаивал «непра­вильную» точку зрения. Если бы знал, наверное, не стал бы спорить. Все-таки госэкзамен. Директор института, милей­ший профессор Чванкин, узнав о «четверке», пригласил меня и стал уговаривать сдать экзамен другому преподавателю. Но я еще не отошел от стычки с Барышевым и отказался.

После войны особенно сильно потрясло меня событие, связанное с военнопленными. По Ярославлю пронесся слух, что на станции Всполье иногда останавливаются составы с военнопленными, которых везли из немецких лагерей. Как потом оказалось, везли в советские лагеря. Я однажды пошел на станцию и увидел женщин, которые надеялись хоть что-то узнать о своих мужьях, братьях, отцах. Видел падающие из вагонов бумажные комочки с именами и адресами родных. Потрясение было ужасным. Отказывался, не мог поверить, что это возможно.

Я стал оценивать реальности жизни куда придирчивее, чем раньше. Они меня убивали. Свинцово ложились на ду­шу. Умирающие от голода дети на Ярославщине. Деревню продолжали грабить до последнего зернышка. В городах са­жали в тюрьму за прогулы и опоздания на работу, а женщин в деревне — за копку уже замерзшей картошки или за сбор ржаных колосков на полях, ушедших под снег.

Все очевиднее становилось, что лгали все — и те, которые речи держали, и те, которые смиренно внимали этим речам. Для меня, деревенского парня, фронтовика, ушедшего на войну со школьной скамьи, все это было невыносимо. Пер­вые серьезные надломы в душе, первые разочарования; они, как серная кислота, разъедали ритуальные взгляды — мед­ленно, но с коварной неумолимостью.

В то же время победная поступь нашей армии пьянила, всем существом своим я продолжал воевать, разные сомне­ния и разочарования становились как бы мелкими, никчем­ными. Я помню утро Дня Победы. Весть о конце войны про­гремела, как майская гроза. По улицам бежали люди, стучали во все окна и кричали, кричали... Все ринулись на площадь у театра имени Волкова. Рыдания от горя и радости, бесконеч­ные объятия и поцелуи незнакомых людей. Уже не снаряды гудели над площадью, а стоял непрерывный гул людского восторга и людского горя, поселившегося в каждой семье на многие годы.

Еще во время учебы я женился. На студентке того же инс­титута Нине Смирновой. На красивой девушке, за которой ухаживал не я один. Она была улыбчива, любила танцевать, брала призы по вальсам. А я ревновал.

Сентябрь, мелкий дождик. Мы пошли регистрироваться. Все было скромно. Случился и еще подарок. На свадьбу при­шел отец, он, оказывается, накануне вечером вернулся из ар­мии, не предупредив нас о приезде. Справили свадьбу. Мой тесть, Иван, — чудесный человек, добрейшей души, мы с ним были в прекрасных отношениях. Теща, Екатерина, тру­женица, всю жизнь работала. Сын их Анатолий погиб на фронте, под Новороссийском.

Жизнь текла своими ручьями и реками.

Пленные немцы строили в Ярославле набережную, вос­станавливали дома, разрушенные бомбежками. Ходили по городу без конвоя. Пришел один как-то к нам и попросил хлеба. Теща посадила его за стол, накормила, чем могла. Я сказал ей:

— Что же ты делаешь, ведь они твоего сына убили!

— А может быть, какая-то немецкая мать и моего сына покормит.

Она продолжала надеяться, что сын жив.

...Прошло какое-то время, и меня неожиданно вызывают в обком партии. Там ведут в одну из комнат, где сидит мило­видная женщина, представляется инструктором ЦК, начина­ет вести со мной изучающий, ознакомительный разговор. Разговор доброжелательный. Затем спрашивает, почему бы мне не попробовать поступить в Высшую партийную школу? Я сказал, что еще не закончил институт. Ничего, окончите потом. Всего из Ярославля было отобрано для экзаменов шестнадцать человек. Меня разбирало любопытство. Никог­да в Москве не был. Поехал. Сдал экзамены.

В ВПШ учился всего год, но это был год, малость успоко­ивший мятущуюся душу. Мы чувствовали себя свободно. По­мню интересные семинары, дискуссии, на которых высказы­вались разные точки зрения. Много читал, изучал англий­ский. Но через год школу расформировали. Всех, кто имел высшее или неполное высшее образование, отослали назад — по партийным комитетам. Поначалу в Ярославле не знали, что со мной делать. Но потом взяли инструктором сектора печати областного комитета КПСС. Читал районные газеты, выиски­вал там «блох». Писал записки по этому поводу, приглашал редакторов районных газет на «задушевные беседы». Практи­чески бесполезная работа, но иногда и от нее был толк. В рай­онных газетах можно было прочитать такое, чего не найдешь ни в областной, ни в центральных газетах. Там люди понаив­нее, и бывало, что писали о реальностях районных будней от­крыто, без утайки.

Потом судьба повернула меня на другую дорогу. На бюро обкома готовился отчет некоторых секретарей райкомов об организации соревнования. Дело тухлое. Меня послали в Гаврилов-Ямский район. Там я нашел немало бумажных со­глашений о соревновании, но ни одного соревнующегося. Когда стал проверять, то оказалось, что и соглашения подпи­саны по телефону, никто ни с кем и не собирался соревно­ваться.

Состоялось бюро обкома, где я тоже выступил. Сказал, что в жизни никакого соревнования нет. Меня стали упре­кать за то, что по молодости я не все увидел, надо было по­глубже заглянуть в политическую суть вопроса. А вот редак­тору областной газеты «Северный рабочий» Ивану Лопатину мое выступление понравилось, он попросил написать статью в газету. Написал. Назвал ее «Соревнование по телефону». Напечатали. Больше того, главный редактор обратился в об­ком партии с просьбой назначить меня членом редколлегии областной газеты. Работал там более трех лет.

Я многому научился в газете. Об этом можно рассказы­вать без конца. Писал очерки, рецензии на кинофильмы, пе­редовицы. Конечно, частенько выпивали. То зарплата, то го­норар. Вообще говоря, работа в газете — трудное дело, осо­бенно с нравственной точки зрения. Но что тут поделаешь? Одним из шуточных принципов, которыми мы руководство­вались, была песенка, сочиненная замечательным поэтом Юрием Ефремовым, работавшим в нашей газете. Вот она: «Мы решили: Бросим пить! Значит, так тому и быть! День не пьем! И два не пьем. А сойдемся — запоем: «Мы решили бросить пить. Значит, так тому и быть!» Третий день уже не пьем, третий день еще поем: «Мы решили бросить пить. Значит, так тому и быть!» На четвертый песню — к чер­ту! Надоело нам не пить. Значит, так тому и быть!»

Недавно просматривал свои старые статьи. Статьи своего времени, ничего не скажешь. Серые, как солдатское сукно, они не выходили за рамки официалыцины, были просто «правильными», а часто — халтурными. И тем не менее именно в газете я научился сооружать из слов фразы, освоил какую-то логику письма. Каждодневный труд и обязанность сдавать определенное количество строк или, скажем, подго­товка редакционных статей, на которые редактор давал не более двух-трех часов, приучали, во-первых, к ответствен­ности и быстроте соображения, а во-вторых, к цинизму. И вот этот веселый и здоровый цинизм как бы витал в редак­ционной семье. Все это чувствовали, но никто не знал, как может быть по-другому. Да и не думали об этом.

Писали иногда статьи, совершенно не представляя воз­можные последствия, даже не думая о личной ответствен­ности. Совесть очищали ссылками на заказы начальства. Ни­куда, мол, не денешься. И халтура частенько посещала газет­ные страницы...

Писали иногда статьи, совершенно не представляя воз­можные последствия, даже не думая о личной ответствен­ности. Совесть очищали ссылками на заказы начальства. Ни­куда, мол, не денешься. И халтура частенько посещала газет­ные страницы...

Скажем, вызывает меня однажды главный редактор и го­ворит: «Срочно нужна рецензия на фильм «Сталинградская битва». Говорю ему, что фильма не видел.

— А его еще и нет в области. Но в кинопрокат пришли рекламные буклеты. Тебе их скоро принесут. Нельзя опазды­вать с рецензией.

Пошел писать. Получилось два подвала. Напечатали. По­хвалили. Премировали. Не меня, конечно, а «Сталинград­скую битву».

В коллективе была очень доверительная обстановка. Я с душевной теплотой вспоминаю Валю Елисееву, Аню Черток, Осю Берлина, Женю Соколову, Колю Гендлина, Колю Соко­лова, Сеню Подлипского, Колю Грибкова. Они терпеливо учили меня газетному делу. Мы разговаривали обо всем, не особенно сдерживая себя в оценках. И как-то проносило. То ли редакционный стукач был ленив, то ли его вовсе не было, не знаю.

А в обкоме партии тем временем шла очередная реорга­низация. Я был приглашен туда заместителем заведующего отделом пропаганды и агитации, а вскоре новый первый секретарь обкома Георгий Ситников внес предложение в ЦК об утверждении меня заведующим отделом школ и выс­ших учебных заведений обкома КПСС. Этот уровень был уже номенклатурным. Обнажились новые для меня детали жизни. Например, начальник соответствующего отдела из КГБ (я, право, не знаю, как он точно назывался) должен был время от времени приходить ко мне и рассказывать об об­щей обстановке в институтах, об антисоветских разговорах, о тех, кто слушает «Голос Америки», сообщать результаты перлюстрации писем и прочее в том же духе.

Говорят, что опыт — это ум дураков. Не совсем так. И не всегда так.

Работа в новом качестве резко улучшила мое материаль­ное положение. К 1500 рублям официальной зарплаты доба­вился пакет с 3000 рублей, с которых не надо было платить ни налоги, ни партийные взносы. Ну как тут не благодарить государевы блага? Теперь меня уже допускали на закрытые заседания бюро обкома, где заслушивались разные доклады, в том числе руководителей КГБ и УВД об общей обстановке в области. Постепенно начинаешь привыкать и к личной осо- бости. Селекционная машина работала исправнейшим обра­зом.

Доклады на бюро обкома оставляли у меня какое-то смут­ное впечатление. Что было в них правдой, а что — нет, опре­делить невозможно. Получалось, что в области распростра­нены антисоветские настроения и антипартийные разгово­ры, обнаруживались какие-то молодежные организации и группы, на сборах которых поют блатные песни и читают сомнительные стихи. В то же время говорили о неслыханном единстве народа, его поддержке политики партии, и только отдельные отщепенцы и клеветники, а их единицы, мешают народу жить хорошо и спокойно.

КГБ боялись все. От этой организации зависела судьба любого начальника. Но случались и разборки. Однажды на закрытом заседании бюро обкома Ситников зачитал письмо одной женщины, в котором она писала, что ее брат, капитан КГБ, сидит в тюрьме за то, что в закусочной на дороге из Ярославля в Москву якобы ранил одного человека выстрелом из пистолета, а другого ударил пивной кружкой. Сестра пи­сала, что один из «пострадавших» уже арестован за убийство председателя колхоза. Именно это и привлекло внимание. Создали комиссию.

Через два-три месяца снова заседание бюро. Длилось весь день. Оказалось, что этот капитан выступил на партийном собрании в своей организации и рассказал о фальсификации некоторых политических дел. В ответ провокация — драка в пивной, организованная сослуживцами из КГБ. Один из «по­сетителей» закусочной учинил скандал и стал отнимать пис­толет у капитана. Капитан дважды выстрелил вверх, его уда­рили по руке, и третья пуля попала в кончик пальца одного колхозника. Капитана избили в закусочной, избили в мили­ции, а затем осудили на восемь лет тюрьмы.

Когда ситуация стала проясняться, бюро приняло реше­ние доставить на заседание пострадавшего. От капитана дол­го не могли добиться ни одного слова — он плакал. Пригла­сили врачей, они как-то успокоили его. Придя в себя, он рас­сказал жуткую историю о своих мытарствах, о порядках в КГБ, о беззакониях и фальшивых делах. Тогда этот эпизод я воспринял как торжество справедливости. Но не прошло и года, как сняли первого секретаря обкома КПСС Ситникова. Позже выяснилось, что вся эта история — финал длительной подковерной борьбы внутри областной элиты, и не только областной, но и в Москве.

Тяжелейшим годом на Ярославгцине был 1947-й. Голод­ный год. Неурожай, а то, что уродилось, сгнило в поле, дождь поливал с утра до вечера. А ЦК тем временем требовал при­нять все меры для выполнения плана госпоставок, особенно по картошке. Область была ориентирована на снабжение Северного флота. Все в области знали, что картошки в дерев­нях нет, люди голодают. Но это мало кого волновало. О ходе сдачи государству картофеля надо было докладывать в Моск­ву каждый день. Очередное государственное мародерство.

Собрали очередное бюро обкома. Раскрепили руководя­щих работников обкома по районам и велели выехать на места немедленно. Мне достался Толбухинский район, не так далеко от Ярославля. Кое-как добрался до Толбухина. Пер­вый секретарь райкома говорит:

— Ты же знаешь, что картошки нет, но ищи, раз велено. Возьми уполномоченного по заготовкам, у него есть мото­цикл с коляской, и вперед... за картошкой.

Конечно, картошки мы не нашли, поскольку ее не было. Смотреть в глаза колхозникам было бесконечно стыдно. Де­тей кормить нечем, а мы о советском патриотизме несем раз­ную околесицу. Ни с чем вернулись в Ярославль. Снова бюро обкома. По очереди доклады — первого секретаря райкома и «партийного комиссара» из обкома.

Первый секретарь: «Картошки нет». Уполномоченный об­кома — то же самое. Обоим по выговору с занесением в учетную карточку. И так по всему списку. Эти мизансцены повторялись в разных вариантах недели две. Потом все за­тихло.

Зимой наступили страшные времена. Ребята в деревнях пухли от голода, а в детских домах — умирали. Все призывы к Москве о помощи оставались без ответа. Только местные чекисты получили указание арестовывать «клеветников», ко­торые «распускают слухи о каком-то голоде». Особенно убе­дителен был лозунг, приделанный к зданию Любимского райкома партии: «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Из того, ярославского, времени расскажу еще о трех встречах с Матвеем Федоровичем Шкирятовым — «совестью партии», как его тогда называли. Должен сказать, уроки я по­лучил весьма впечатляющие — уроки реальной карательной политики в самой партийной жизни. Шкирятов был предсе­дателем Комитета партийного контроля — репрессивного органа партии.

Мне не было еще и тридцати. Заведуя отделом школ и ву­зов, я одновременно являлся секретарем партийной органи­зации аппарата обкома. Состоялось очередное собрание, на котором я не присутствовал, был в отпуске. Сначала все шло мирно. Но вдруг один из работников административного от­дела обкома (КГБ, МВД, армия) Кашин обвинил первого сек­ретаря обкома в «троцкизме в области животноводства». Ситников вспылил и сказал все, что об этом думает, в част­ности заметил, что не помнит, чтобы Троцкий занимался жи­вотноводством и высказывался по этому поводу. Тут и была его «ошибка».

Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шки- рятову. Началась «проработка». Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: «Помолчи, ты еще молод». Только потом я узнал, что все это было заранее подготовлено, Ситникова не любил Маленков, поскольку Ситников до нас работал в Ленинграде, а Маленков был вдохновителем «Ленинградского дела». Судя по словам Шки- рятова, все шло к тому, что Ситникова надо снимать с долж­ности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник.

Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных вы­водов, Кашин вскочил и в крикливом тоне заявил:

— Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы сни­мать, из партии исключать! Надо помнить указания товари­ща Сталина о борьбе с троцкизмом!

Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:

— Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!

И, обращаясь к Ситникову, добавил:

— Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вес­ти себя в ЦК, работали в партийном аппарате?

Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.

Вызвал меня новый первый секретарь обкома Владимир Лукьянов и сказал, что меня вызывают в КПК. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем «космополитов» в вузовских коллективах, особенно в меди­цинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию кос­мополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразуми­тельное, например, что в Ярославле космополитизм никак се­бя не проявляет.