Прапорщики почтительно встречали ее и отдавали ей честь. В своем кабинете ее ждал Александр, чувственный и благородный. «Тебя боготворит народ! Носит на руках!» – восторженно говорила она ему. «А я – тебя!» – поднимал он ее высоко-высоко. «Выше! – просила она. – Под самый потолок, где летают ангелы!» Александр становился на носки, до предела вытягивал руки, но чудесно расписанный потолок, казавшийся им небом, оставался недосягаем. «На небо мы всегда успеем! – говорила она ему. – Мне с тобою и на земле хорошо». Он, счастливый, пел ей арии из «Аиды». Иногда их голоса сливались в один. Их голоса, мысли, тела… Революция соединила их, и они, паря на крыльях любви, не ведали, что она и разлучит их навеки.
Он каждый раз тяжело расставался с любимой, не хотел, чтобы она уходила. Ночью ходить по улицам было небезопасно. Извозчики не работали. Ему казалось, что однажды она покинет его и не вернется. Или что-то случится с ним. Ведь на его жизнь уже покушались. И только случайно не учинили расправу. Он ехал на вокзал. Бандиты бросились за ним, но только увидели хвост уходящего поезда. Даже после этого он не увеличил охрану – в свободной стране люди не должны опасаться друг друга… Он редко называл любимую по имени. Она обижалась, пока не догадалась – почему.
– Меня зовут так же, как и твою жену! – улыбнувшись, заметила она. – Скромная женщина… Нигде не появляется.
– А ты?
– Я – всюду. Ну в театре, разумеется, едва ли не каждый вечер, я там служу. Была на выставке финских художников. На открытии. Пришел Милюков. Был в центре внимания.
– Павел Николаевич интересный человек.
– Но нашелся другой, который сорвал его выступление. Маяковский, ты не слышал, из поэтов-футуристов. Сначала он набросился на Бунина и громко спросил у него: «Вы меня очень ненавидите?» Бунин ответил: «Нет, слишком много чести для вас».
– Иван Алексеевич терпеть не может хамов, – заметил Керенский, – и меня не очень жалует. Считает, что я разбередил страну, нарушил налаженную жизнь. Какую жизнь? Которую он описывает в «Деревне»? Я ее перечитал дважды. Изумительное произведение. Он знает крестьян лучше, чем я. И, судя по его повести, не очень-то радостная у них жизнь… Кто-то должен ее выправить. В один-два дня, даже в год не получится. Вот соберем Учредительное собрание… Я за власть не держусь, честное слово. Но должен довести страну до выборов… А там – как решит народ, так и будет. Кое-кто меня упрекает в том, что я расплодил Гоцев, Данов, Авксентьевых, Кишкиных… Кстати, неглупые люди. Их выдвинул народ, а не я назначил. Ивану Алексеевичу за письменным столом спокойнее рассуждать. Ну что ж, у него своя стезя, у меня – своя. Я был бы счастлив, если бы он помогал правительству, намекнул бы на это желание. Я поддержал бы его. Когда я был адвокатом, то считал, что защищаю Россию. Нет, только сейчас я прикоснулся к невиданной по трудности задаче. Иногда я задыхаюсь… От бессилия. Перехожу на крик. Вынужденно. Как ни странно, люди после этого меня внимательно слушают. Наверное, привыкли к окрикам городовых. Их они боялись. А меня… И превосходно! Нельзя жить в испуге. Пусть меня уважают. А главное, чтобы верили. И прочь, прочь сомнения в правильности пути! Бунин – живой классик, но он не верит в народ, в своих любимых крестьян, которые, по его словам, «всю жизнь видели только Осиновые Дворы… И не могут интересоваться другим и своим государством. Как возможно народоправство, если нет знания своего государства, ощущения его, – русской земли, а не только своей десятины». Я слышал, как Иван Алексеевич говорил это, записывал его наиболее удивительные для меня мысли о народе: «Младенцы, полуживотная тьма!.. Нет никого материальней нашего народа. Даже едя и пья, не преследуют вкуса – лишь бы нажраться… Попробуй-ка введи обязательное обучение! С револьвером у виска надо ими править». Это уже слишком! Как ты считаешь?
– Я как ты, – прижалась к нему любимая, – без кровопролития.
– Ты очарование, – обнял ее Александр Федорович. – У тебя завтра спектакль?
– Ага. Задержусь. Приду около одиннадцати. Сложный грим…
– Ты гримируешься? В твои-то годы?
– Роль требует. И еще. Твоя Брешко-Брешковская обратилась к молодежи: «Учите народ!» Ведь я еще молодежь. Но кто меня будет слушать? Голодный мужик в поддевке? Солдат в рваной шинели? Обросший щетиной?
– Спроси у Ивана Алексеевича, – серьезно сказал Керенский, – могу ответить тебе за него его же словами: «Злой народ. Участвовать в общественной жизни, в управлении государством не могут, не хотят за всю историю». А у меня они заседают в Советах, я веду с ними переговоры, с делегатами Совета крестьянских депутатов! Находим общий язык, видит Бог! Вот еще образумятся большевики… Я очень на это надеюсь. Общими усилиями можно повернуть Россию, только общими… Но извини, милая, ты затронула мою самую больную тему. Мы так мало бываем вместе…
– Извини, дорогой, – говорит она и, обвивая его шею нежными руками, приближает к нему пылающие губы…
Это была одна из их частых встреч. После 6 августа они виделись реже. Александр Федорович почти не улыбался, его лицо стало нервным, говорил он задумчиво, иногда терял нить разговора. А еще 3 июля глаза его сияли. Он сказал, что восстание большевиков захлебнулось. Откупорил шампанское. Разлил по фужерам: «За победу!» – «За победу! – улыбнулась она и как бы между прочим поинтересовалась: – А что с Лениным?» – «Да ничего, – беспечно ответил Александр, – бежал куда-то».
Теперь известно, куда и как Ленин бежал. Но что было причиной его поспешного исчезновения? В своих мемуарах Керенский описывает предысторию побега, основываясь на документах Гуверовского института войны, революции и мира, полученных в Америке после 1940 года.
Еще в письме Горькому 25 января 1913 года Ленин писал: «Война Австрии с Россией была бы очень полезной для революции штукой, но маловероятно, чтобы Франц-Иозеф и Николаша доставили нам такое удовольствие». Он полагал, что поражение России ускорит наступление мировой революции, а победить Россию может только Германия и поэтому долг каждого революционера помочь ей в этом деле. Керенский приводит стенограмму беседы Ленина со своим старым другом П. А. Соломоном, которая произвела на последнего «самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред».
«– Скажите, мсье Владимир Ильич, как старому товарищу, – сказал я, – что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров „Утопия“, только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю.
– Никакого острова «Утопия» здесь нет… Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем… А… Вы пожимаете плечами? Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, – это только этап, через который мы проходим к мировой революции!»
Для любого здравомыслящего человека это заявление выглядело как чистейший «максималистский бред», но отнюдь не для толпы, которой разрешили «грабить награбленное» в своей стране и обещали устроить нечто похожее во всем мире.
Александр Федорович вспоминал, что Ленин задолго до смерти страдал прогрессирующим параличом, и думал, что, наверное, это заявление и подобные ему были спорадическими проявлениями его болезни.
Среди архивов германского министерства иностранных дел Керенский нашел интереснейшие исторические документы. 15 августа 1917 года германский посол в Дании граф Брокфорд-Рантшау отправил в Берлин сенсационную депешу, в которой сообщал, что в сотрудничестве с доктором Гельфандом (Парвусом) «разработал замечательный план по организации в России революции», добавляя в конце депеши: «Победа и последующее мировое господство за нами, если вовремя удастся революционизировать Россию и тем самым развалить коалицию». План был одобрен в Берлине самим Вильгельмом. 3 декабря 1917 года министр иностранных дел Германии барон фон Кюльман обратился к кайзеру с таким посланием: «…необходимо всячески содействовать сепаратистским тенденциям и оказывать поддержку большевикам. Ведь пока они не стали получать от нас по разным каналам субсидии, то не имели возможности создать свой главный печатный орган „Правду“, чтобы вести действенную пропаганду и существенно расширить до того времени узкую базу своей партии».
Общая сумма денег, полученных большевиками от немцев до и после захвата ими власти, определена профессором Фрицем Фишером и составляет восемь миллионов марок золотом.
28 февраля Ленин узнал о начале революции в Петрограде. Не верил случившемуся. Был растерян. Поэтому не мог решить, как вести себя в новой ситуации, пока не определил главного своего врага и не развернул против него широкую пропаганду: Керенский – «самый опасный человек для революции», «малейшая доверчивость к Милюкову и Керенскому (пустому болтуну, агенту русской империалистической буржуазии) была бы прямо губительна для рабочего движения и нашей партии». Керенский подумал: «Если я пустой болтун, то что меня бояться? Видимо, сам Ленин пакостный болтунишка. Народ за ним не пойдет».
Общая сумма денег, полученных большевиками от немцев до и после захвата ими власти, определена профессором Фрицем Фишером и составляет восемь миллионов марок золотом.
28 февраля Ленин узнал о начале революции в Петрограде. Не верил случившемуся. Был растерян. Поэтому не мог решить, как вести себя в новой ситуации, пока не определил главного своего врага и не развернул против него широкую пропаганду: Керенский – «самый опасный человек для революции», «малейшая доверчивость к Милюкову и Керенскому (пустому болтуну, агенту русской империалистической буржуазии) была бы прямо губительна для рабочего движения и нашей партии». Керенский подумал: «Если я пустой болтун, то что меня бояться? Видимо, сам Ленин пакостный болтунишка. Народ за ним не пойдет».
В середине апреля в Петроград прибыл французский министр военного снабжения Альбер Тома. Он передал князю Львову в высшей степени важную информацию о связях большевистской группы во главе с Лениным с многочисленными немецкими агентами. Князь Львов поручил расследовать это дело Некрасову, Терещенко и Керенскому.
Расследование близилось к успешному завершению, министру юстиции Павлу Николаевичу Переверзеву были выданы документы для проведения необходимых арестов. Давалось ли указание на арест Ленина? Нет. Это, возможно, был один из самых кульминационных моментов революции. Лишь немедленный арест Ленина мог помешать развитию большевистской бури. Слишком силен был как организатор этот заправский демагог, и если говорить о роли личности в истории, то он был выдающимся параноидальным дьяволом, неменьшим, чем Гитлер, не говоря уже о своем верном ученике – Сталине. В политической сущности этих вождей прекрасно разобрался Александр Федорович Керенский, но уже спустя много лет, афористически объясняя цель мирового господства: «Людендорф мечтал о военной мировой гегемонии Германии над капиталистическими странами (эту попытку предпринял Гитлер. – В. С.), а Ленин – о политическом объединении всех стран как социалистической системы. В Германии решили создать тотальную диктатуру под эгидой расы, а в России – под эгидой класса. И та и другая диктатуры основывались на полном и фактическом отказе от прав человека, его духовной и созидательной свобод. Любая система, как бы она ни была совершенна и прогрессивна, социально-экономически разработана, без личной индивидуальной свободы, волеизъявления каждого человека, обязательно превращается в диктатуру». Александр Федорович предвидел Вторую мировую войну за раздел мира, военные и прочие диктатуры, возникновение тотальной системы в России… Об этом он писал… Увы, позднее 1917 года. (Это фрагмент из брошюры, написанной им и хранящейся в его личном архиве в библиотеке Гуверовского института. Архив содержится в легком деревянном ящике, состоит из этой брошюры, напечатанной на английском языке, и писем к Керенскому, в основном от его друзей из Франции.)
4 июля вооруженные толпы солдат и матросов окружили Таврический дворец. Восстание показалось Переверзеву и его помощнику столь угрожающим, что они опубликовали в печати заявление о связях организаторов демонстрации с немцами: «Согласно только что поступившим сведениям… военной цензурой обнаружен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами Стокгольма и Петрограда: в Стокгольме – большевик Я. Фюртенберг (Ганецкий) и Парвус, в Петрограде – большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский и родственница Ганецкого Суменсон. Козловский являлся получателем немецких денег, переводимых из Берлина в Стокгольм, откуда на Сибирский банк в Петроград, где в настоящее время на его счету находится выше 2 млн».
Переверзев до Февральской революции был адвокатом, затем входил в одну с Керенским партию эсеров, был его большим другом. Писательница Нина Берберова считает, что он «сыграл роковую роль в обнародовании материалов». Роковую для кого? Судя по всему, для своего друга – Керенского. Он передал ему эти материалы, полученные от Альбера Тома. И разумеется, даже у сторонников Керенского возник вопрос: почему он не огласил их прежде, почему упустил Ленина?
Александр Федорович через многие годы объяснит свои ошибки: «мы были наивны», «не хватило твердости». А на вопрос поэта Андрея Вознесенского: «Как вы относитесь к Ленину?» – он ответит: «Как к гимназисту-однокашнику». Не скрывается ли за этим снисходительность к своему бывшему земляку? И без сомнения, в душе теплилась надежда на объединение всех демократических партий, желание сохранить право большевиков, поддерживающих создание Учредительного собрания, на вхождение в него. Александр Федорович насколько мог оттягивал арест лидера большевиков, будучи уверен, что, если понадобится, он сам явится в суд.
В тот же вечер, 4 июля, состоялся короткий телефонный разговор между главным прокурором апелляционного суда в Петрограде Н. С. Каринским и близким другом и соратником Ленина Бонч-Бруевичем, возможно не без согласия Керенского. (Каринский был назначен на пост прокурора Временным правительством и в симпатиях к большевикам, тем более к Ленину, не замечен.) Вот как описывает разговор Владимир Бонч-Бруевич в книге «На боевых постах Февральской и Октябрьской революций» в 1931 году.
«Я звоню вам, – сказал он (Каринский. – В. С.) мне, – чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собираются всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов скоро перейдут к делу.
– В чем же дело? – спросил я его.
– Ленина обвиняют в шпионаже в пользу немцев.
– Но вы понимаете, что это самая гнусная из клевет? – ответил я ему.
– Как я понимаю, это в данном случае все равно. На основе этих документов будут преследовать всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять серьезные меры, – сказал он как-то глухо, торопясь. – Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать! До свидания. Желаю вам всего наилучшего. Действуйте…»
Бонч-Бруевич тут же сказал об этом Ленину, и тем же вечером 4 июля тот вместе с Зиновьевым исчезли из Петрограда. 27 июля, после того как в газетах были полностью опубликованы все обвинения, Ленин в газете «Рабочий и солдат» со свойственной ему изворотливостью писал, что обвинения в его адрес сфабрикованы в духе дела Бейлиса, «прокурор играет на том, что Парвус связан с Ганецким, а Ганецкий связан с Лениным! Но это прямо мошеннический прием, ибо все знают, что у Ганецкого были денежные дела с Парвусом, а у нас с Ганецким – никаких». Ленин преднамеренно не коснулся той части обвинения, где отмечалось, что во время обыска в особняке известной балерины Кшесинской, являвшемся штаб-квартирой большевиков, следователи обнаружили телеграммы Ганецкого к Ленину, связанные с финансовыми вопросами. Как говорил Ленин, «факты – упрямая вещь», и, понимая, что они не в его пользу, он покинул пределы страны и не явился на суд. Однако, как признал Керенский, он быстро «оправился от нанесенных ударов» и обратился к большевистской партии с новой директивой в статье «К лозунгам», где писал, что отныне пролетариат может взять власть только вооруженным путем, изображал Временное правительство как кучку махровых революционеров: «…надо говорить народу правду: вся власть в руках военной клики Кавеньяков (Керенского, неких генералов, офицеров и т. д.), коих поддерживает буржуазия как класс. Эту власть надо свергнуть. Без этого все фразы о борьбе с контрреволюцией пустые фразы». (Генерал Луи Кавеньяк жестоко подавил восстание рабочих в Париже.)
Провал попытки Ленина захватить власть 3 июля стал огромной неудачей для немцев. Отчаяние было настолько велико, что в германском Генеральном штабе выдвинули идею о заключении мира с Временным правительством. На Керенского вышел доктор Рунеберг, прибывший из Финляндии со специальным посланием от германского руководства. Сам факт обращения вызвал у Керенского возмущение. Он просил информировать переговорщика: тот «может, если пожелает, приехать и встретиться со мною, однако я тут же распоряжусь об его аресте».
Не было ли это новой ошибкой Керенского? С одной стороны, он выполнял союзнический долг, а с другой – оставлял страну в состоянии войны и ослабления, позволил Ленину и далее трубить о переходе империалистической войны в гражданскую. С высоты лет Александр Федорович скажет, что в случае заключения сепаратного договора с немцами большевики никогда не захватили бы власть, «в конце концов Ленину, конечно, удалось подписать сепаратный мир, но это произошло слишком поздно, чтобы дать немцам возможность победить на англо-французском фронте». В душе и действиях Керенского победил честный, юридически грамотный человек, а не дальновидный политик-приспособленец. Позднее, перед явной угрозой победы большевизма, он попытался переговорить с немцами о мире, был близок к успеху, но не более. И, несмотря на яростные нападки и оскорбления, он написал о Ленине то, что было: «Ленин не был немецким шпионом. Предательство Ленина было политической комбинацией для достижения его цели. Ленин был для немцев инструментом в попытке добиться мирового господства».