Связь прервалась. Маркитанов отключил телефон, испытывая противоречивые чувства, направился к палатке связистов, чтобы вернуть чужой сотовый. С одной стороны, в сердце поселилась радость, что его ждут, помнят, любят, с другой – душу щемила тоска продолжающейся разлуки.
«Ничего, ничего, – повторял Димарик, – не первый раз. Прорвёмся».
Его мысли уходили вдаль, в ещё непроглядное, но такое, как ему казалось, светлое будущее…
Командир роты связи капитан Воробьёв сидел за столом в офицерском кубрике с паяльником в руках и «клепал» «латаные-перелатаные» гарнитуры.
– Спасибо, Михал Михалыч! – Димарик протянул телефон Воробьеву.
Тот отложил инструмент в сторону, взял свой телефон, сунул его в карман камуфляжной куртки и, кивнув на лежащие на столе, требующие ремонта радиостанции, невольно пожаловался:
– Устал уже ковыряться! Их бы давно списать к чёртовой матери да новые получить…
– Так спиши, – совершенно без задней мысли посоветовал Димарик.
– Спишешь их, как же! – с тоской посмотрел на разложенную на столе рухлядь капитан. – У них сроки списания, как у баобаба. И главное, никого не чешет, стоят они на складе или каждый день по горам мотаются. И эти наши бестолочи хороши, – кивнул ротный в сторону солдатского расположения. – Сколько им ни говори: аккуратнее, аккуратнее, – как об стенку горох! Вот видишь, гарнитуры паяю, а почему? А потому, что то один, то другой баблан схватит за гарнитуру и тащит на ней радиостанцию. Задолбался уже по ушам бить! – Капитан вздохнул, показывая тем самым свою тяжелую участь. И вдруг спохватился: – Дим, чай будешь?
– Не, Михал Михалыч, я к себе пойду, – отрицательно покачал головой Димарик, встал и направился к выходу, а капитан, которого Маркитанов знал уже, казалось, целую вечность, пожал плечами и вновь потянулся к отложенному паяльнику.
Димарик вышел на свежий воздух, поглядел в бездонное голубое небо, и его мысли вернулись к ждущей его возвращения девушке.
Наташа – первая красавица курса, умница, уже начавшая готовить материал для своей будущей диссертации, девушка, всю жизнь мечтавшая (нет, «мечтавшая» было бы сказать неправильно), твердо рассчитывавшая на принца, что на белом коне, никогда в жизни не могла бы предположить, что выберет себе в спутники контрактника, не имеющего высшего, да что там высшего, даже среднетехнического образования. Опять же, «выберет»… Да кто кого выбирал? Случайно столкнулись на дискотеке и… кажется, на всю жизнь… И что она могла найти в этом странном, даже чудаковатом, таком во всём некультяпистом парне? Что в нём было, отличавшее его от других парней? Разве что шрамы, многочисленными оспинами отметившие его тело. Но тогда, в первый раз на дискотеке, она их не видела и не могла знать об их существовании, но всколыхнуло, пробрало до дрожи, едва он коснулся руками её плеч, талии… Первый в их в жизни танец не успел окончиться, а она уже знала: принц на белом коне ищет подковы где-то в далёком прошлом, а её судьба здесь, рядом. Но всё равно её прагматичная половина разума долгое время твердила, что это так себе, всего лишь блажь, это ненадолго. Она и в Чечню его отпускала с одной-единственной мыслью: разлука все расставит по своим местам, странная прихоть развеется, чувства остынут, исчезнут под налётом повседневных дел и забот. Но как жестоко она ошиблась! Уже сотни раз прокляла себя за то, что согласилась на его уговоры, отпустила Дмитрия в эту последнюю – крайнюю, как говорил он сам – командировку. Теперь она ждала каждого телефонного звонка, как ждёт глотка воды умирающий от жажды путник. Наташа боялась, что с её любимым что-нибудь случится, боялась до болей в сердце, до умопомрачающей жути. Вечерами подолгу не могла уснуть и часто просыпалась от наползающей тревоги. И чем больше он уговаривал её не беспокоиться, чем чаще и больше рассказывал о ничегонеделании и об отсутствующих в горах Ичкерии бандитах, тем сильнее в ней разгоралась боязнь его потерять. Она никому бы не призналась, но теперь часто плакала, а на двери её спальни висел календарь, на котором она каждое утро зачеркивала уходящие в прошлое числа… Но жизнь шла своим чередом. Наташа продолжала учиться, а старший сержант Дмитрий Маркитанов выполнял поставленные командованием разведывательные задачи.
Разведывательная группа специального назначения старшего лейтенанта Морина
Очередной боевой выход подходил к концу. До эвакуации оставалось меньше суток. Спецназовцы пересекли небольшой ручей и, поднявшись к вершине тянувшегося на юго-запад хребта, двинулись по его левому склону. Радист, рядовой Ухалов, шедший вслед за снайпером Васнецовым, крайним в первой тройке ядра, чувствовал себя уставшим с самого утра. Три дня бесконечной беготни его безмерно вымотали, а тут ещё ведший группу младший сержант Морзобитов, как нарочно, выбирал самые тернистые, самые неподходящие участки. Словно и не было посередине хребта (всего в трех шагах!) ещё не полностью заросшей тропы, некогда натоптанной тысячами ног. Да и сейчас по ней, похоже, хоть изредка, но ходили. Вот вроде как отпечаток чьей-то ноги, а вот коровье копыто.
– Да ну вас всех к чёрту! – одними губами пробормотал Ухалов, делая шаг в сторону…
Сколь же хорошо шагалось по ровной, утрамбованной тропке! Пока все продирались через обдирающие до крови кусты шиповника, обходили растопырившиеся ветками брёвна, перепрыгивали через рытвины, Игорь мог себе позволить шаг праздно гуляющего зеваки. Но счастью не дано было длиться долго.
– Ты где прёшься?! – рявкнул пулемётчик Киреев и направился к глупо рискующему радисту, собираясь сдернуть его со столь заманчиво вьющейся по хребту дорожки.
«Бах»! – грохнул взрыв. Левая часть корпуса пулемётчика, лишившись опоры, словно зависла в воздухе. «Бах»! – и под правой ногой Михаила тоже разверзлась чёрная бездна.
– Мать твою! – взревел он, плашмя падая на землю.
Тяжёлый «ПКМ», так и не выпущенный из рук, с грохотом опустился на поверхность почвы. Очумевший радист Ухалов застыл столбом, не в силах сдвинуться с места. Время замерло. Кто-то, присев при первом же взрыве, уже поспешно выбивал шомпол, кто-то, не видя произошедшего, ушёл за ближайшее укрытие и теперь озирался по сторонам в поисках возможной опасности, кто-то заторможенно замер на месте. А командир группы, успев все осознать, пока не сумел сформулировать должное приказание.
– Миха! – выдохнул Маркитанов, бросаясь на помощь к обливающемуся кровью, стонущему от невыносимой боли пулемётчику. – Командир, промедол!
– Сейчас! – Морин сунул руку в нагрудный карман, вытащил пластмассовую коробочку, в которой лежали полупрозрачные тюбики, и, достав сразу два, поспешил к раненому бойцу, не задумываясь над тем, что и под его собственными ногами может оказаться спрятанная в земле мина. Он торопился, на ходу отдавая команды:
– Петренко! С миноискателем сюда! Иванов, твоя тройка – носилки, ИПП Кирееву! Живо!
– Есть! – ответил за старшего Васнецов. А Морин выкрикивал новые приказания:
– Наблюдать! – это уже всем остальным. – Иду, иду! – это скорее самому себе для бодрости. По спине, по рукам пробежала дрожь, и он попытался успокоить себя: «Спокойно, спокойно. Главное, чтобы не тряслись руки, а то стыдно. О господи, о чём я думаю, там…» – добежав до раненого бойца, старлей опустился на одно колено и сразу, почти с ходу, сквозь материал маскхалата, всадил в него два укола.
– Потерпи, Михаил, потерпи, сейчас станет легче! – приговаривал он, протягивая Маркитанову вытащенный из разгрузки бинт. И тут же приказал радисту: – Синяк, связь!
– Центр на связи, – доложил радист, успев развернуть радиостанцию.
– Передавай: «Подрыв по координатам Х… Y… Требуется срочная эвакуация. – Морин бросил безнадёжно-тоскливый взгляд в облачное небо – срочной эвакуации не будет, до ближайшего места подъезда техники несколько часов пути, а уже смеркается. – Игорь, давай на связь комбата.
– Беркут – Центру, Беркут – Центру. Приём.
– Центр для Беркута. Приём.
– Пригласи Рубина для Старшего, Рубина для Старшего. Рубина для Старшего, – проталдычил старший радист. – Как понял? Приём.
– Понял, тебя понял! – И буквально через пару минут послышалось: – Рубин для Беркута на приёме.
– Рубин! – Морин перехватил гарнитуру у Синявского и прижал микрофон к уху. – Раньше утра нам не выйти. Прошу эвакуационную технику по координатам Х… Y… Выйду с рассветом. Приём.
– Беркут, – последовал твёрдый приказ, – передвижение ночью запрещаю! Двигайся до наступления темного времени суток. Ночь – на месте. Продолжение движения по светлому времени. Как меня понял? Приём.
– Но Киреев тяжёлый, отрыв обеих ног… – попытался объяснить ситуацию Морин.
– Понял, тебя понял! – И буквально через пару минут послышалось: – Рубин для Беркута на приёме.
– Рубин! – Морин перехватил гарнитуру у Синявского и прижал микрофон к уху. – Раньше утра нам не выйти. Прошу эвакуационную технику по координатам Х… Y… Выйду с рассветом. Приём.
– Беркут, – последовал твёрдый приказ, – передвижение ночью запрещаю! Двигайся до наступления темного времени суток. Ночь – на месте. Продолжение движения по светлому времени. Как меня понял? Приём.
– Но Киреев тяжёлый, отрыв обеих ног… – попытался объяснить ситуацию Морин.
– Ты слышал мой приказ? Выполняй! И никаких телодвижений. Конец связи! – категорично предостерёг Лунёв и, не дожидаясь ответа, отдав наушники дежурному связисту, направился к своей палатке. В лицо ему дохнул юго-западный ветер, и почти сразу начал накрапывать мелкий холодный дождь.
«Ночью он захотел идти! – досадуя, комбат с силой ударил кулаком по собственной ладони. – Мне ещё одного подрыва не хватало! Да и весь выигрыш – два часа. По-светлому! Только по-светлому! Получается, район минирован… Наших минных полей там нет. Значит, «чехи». Значит, где-то там база. Значит, придётся посылать туда группу ещё раз». – Рассуждая подобным образом, подполковник Лунёв добрался до своей палатки и скрылся под её пологом.
Относительно базы комбат оказался прав, но лишь отчасти. База действительно была, но старая, заброшенная, давно никем не посещаемая; располагалась она в низине и была рассчитана на два десятка моджахедов. Вот только строившие её уже давно гнили в земле, попав в хитроумную ловушку. Впрочем, как это было осуществлено, история умалчивает.
– Степан, носилки! – скомандовал Морин. Оставаться на месте подрыва дольше необходимого он был не намерен и, глядя на то, как осторожно поднимают и укладывают на брезент носилок тихо стонущего Киреева, Денис прижал микрофон внутригрупповой радиостанции к щеке и негромко отдал приказ: – Первый, азимут сто семьдесят, начинаем движение. Медленно. Как понял, повтори.
– Сто семьдесят, медленно, – отозвался Морзобитов, и Морин почти зримо ощутил, как тот, поднявшись с занимаемой позиции, окликнул бойцов своей тройки и, даже не доставая компаса, свернул в нужном направлении. Головной разведдозор, а затем и вся группа пришли в движение. Неспешно, шаг за шагом, уходили разведчики с вершины заминированного хребта.
Облака сгущались, с неба, как назло, туманной волной падала мелкая надоедливая морось. До темноты следовало пройди как можно большее расстояние, а сумерки наступали всё быстрее. Командир группы спешил, но не смел отдать приказание увеличить скорость. Бойцы первой тройки ядра, Иванов и Васнецов, несшие Киреева, выдохлись и сменились, передав носилки Маркитанову и Пронькину. Как нарочно, выбранный маршрут оказался весьма сложным, и к запланированному Мориным месту ночёвки группа вышла, когда совершенно стемнело.
– Чи, – окликнул старший лейтенант впереди идущего и, сделав ещё несколько шагов в его направлении, остановился. – Садимся здесь.
– Понял, – ответил Ухалов и тут же, по цепочке, передал приказ дальше.
Ночь, наполненная тяжёлыми тёмными тучами, становилась всё мрачнее и мрачнее. В конце концов, предгорья укрыла сплошная чернота. Маркитанов, оставшийся вместе с Королькевичем дежурить подле раненого, срезал на ощупь несколько прутиков орешника, изогнул их, воткнул концы в почву, тем самым образовав над раненым несколько ореховых арок, и накинул на них полиэтиленовую плёнку. Маскировать он её не стал, совершенно справедливо решив, что в такую темень и в двух-то шагах не будет видно ни плёнки, ни обычного под лучами луны отблеска от неё. Затем, укрыв Киреева плащ-палаткой, старший сержант, не смыкая глаз, лёг рядом.
– Королькевич! – шёпотом позвал Димарик улегшегося с другой стороны разведчика.
– Ты чего? – шевельнувшись, сонно отозвался тот.
– Да ничего! Ты следующий раз тоже на мине подлетишь, – уверенно напророчил Маркитанов.
– Это с какого перепугу? – обиженно просипел младший сержант.
– А с такого! Будешь опять так же шомполом тыкать – и подлетишь.
– Да я вроде… – начал было Королькевич, но договорить Димарик ему не дал.
– Вроде Володи, наподобие Пети… Ты под каким углом к земле шомпол держал?
– Ну, это… – начал было вспоминать Королькевич, но вдруг сообразил, что совершенно этого не помнит.
– Да ни под каким! – зашипел старающийся не нарушать покоя раненого Димарик. – Ты прямо сверху вниз им и тыкал. Это хорошо, что тебе мина не попалась, а то бы…
– Да я… – попытался оправдаться младший сержант, но ему опять не дали.
– Острый угол, острый! – несколько раз повторил Маркитанов и тихо добавил: – Учишь вас, дураков, учишь, а всё без толку. – Он замолчал, потом вздохнул и уже примирительно шепнул:
– Ты, Королёк, спи.
– А как же… – начал тот.
– Я покараулю, – опередил его вопрос Маркитанов.
– Всю ночь? – неуверенно уточнил Виктор.
– Спи, говорят! – недовольно буркнув, Димарик поудобнее переложил автомат. – Потребуешься – разбужу.
– Разбудишь, – устало согласился Королькевич и вскоре уснул.
А старший сержант лежал, вслушивался в монотонное шуршание мелкого дождика и, думая о чём-то о своём, пытался отвлечься от раздающихся рядом стонов.
Время было далеко за полночь, когда в руку Маркитанова вцепились сильные, как клещи, пальцы Михаила.
– Ты что? – от неожиданности едва ли не вскричал Димарик.
– Пристрели… Дима, пристрели! – горячо зашептал Киреев.
Маркитанов ничего не ответил. Правильно истолковав его молчание, раненый заскрежетал зубами и зашептал вновь:
– Не хочешь? Не можешь? Так я сам. Сам! Дай только ствол… Дай ствол и отойди, отвернись.
Старший сержант отрицательно покачал головой. В темноте этого движения было не видно, но Киреев и без того всё понял.
– Дай мой пулемёт, дай… – Последнее слово донеслось почти безнадёжным стоном.
– Ты должен… ты будешь жить… – сухо, по-казённому проговорил Димарик, но как ещё должны были прозвучать эти слова?
Михаил снова застонал и, отвернувшись, больше ничего не сказал. Бесконечно тянувшаяся ночь продолжалась. Время от времени выныривая из пелены беспамятства, Киреев, скрипя зубами от боли и безысходности, развязывал стягивающие жгуты и вновь проваливался в забытье. А карауливший его, не спавший всю ночь старший сержант вновь и вновь возвращал их на место, с тем чтобы не дать и без того потерявшему много крови Михаилу лишиться её полностью.
Но всё же ночь не могла длиться вечно, и вот уже небо на востоке медленно покрывалось розовыми цветом, пробивавшимся через окутывающую небосвод облачность. Закутавшись в плащ-палатку, Димарик сел, положил на колени «АКМС», в очередной раз вслушался в дыхание Киреева, понаблюдал за шуршавшей в предрассветной тишине, мелькающей среди травы мышью и, погрузив руку в рюкзак, вытащил банку тушёнки и пачку галет. Затем, вскрыв крышку вытащенной из рюкзака же алюминиевой ложкой, принялся есть. Волнения, а особенно бессонная ночь, отняли много сил, и молодой организм требовал калорийной поддержки. Когда с тушёнкой было покончено, Димарик достал из рюкзака банку припасённых по случаю шпрот и отправил их вслед за только что поглощённой тушёнкой. После этого выпил полкружки холодного чая и, почувствовав приятное насыщение, закрыл глаза. Вот теперь, когда наступило утро, самое время поспать, но…
– Через пятнадцать минут начинаем движение, – сообщил подошедший к Маркитановской дневке Ухалов и, дождавшись, когда в ответ понимающе хмыкнут, поспешил дальше.
– Виктор, подъём! На всё про всё – десять минут, – толкнул Королькевича локтем Димарик.
– Пятнадцать, – сонно отозвался тот.
– Это для меня пятнадцать, а для тебя – десять, – возразил Маркитанов и, сам не спеша вылезать из-под укрывающего полога, поторопил: – Давай, давай, живее!
Сказал и тут же прислушался: дышит ли немного успокоившийся к утру Киреев? Наконец, различив дыхание раненого, облегченно вздохнул: «Жив! Слава богу! Ничего, ничего. Ещё немного потерпи, а там госпиталь, там врачи, там успокоят, там знают, что да как…»
– Димарик! – Голос группника, трижды за ночь приходившего справляться о самочувствии раненого, прозвучал совершенно неожиданно и, казалось бы, под самым ухом. – Как тут?
– Нормально, – сухо ответил Маркитанов и, еще раз посильнее толкнув локтем Королькевича, выполз из-под полиэтиленового укрытия. Небо за ночь почти очистилось, и если бы не наползший туман, то, наверное, было бы совсем светло.
– Хорошо! – кивнул Морин. – Как будете готовы – трогаем. И не тяните.
– Пять минут, командир, – заверил Димарик и повернулся к Королькевичу: – Витёк, в темпе!