Дэлглиш подождал, пока Мэг отопрет дверь и шагнет за порог. Только тогда он пожелал ей спокойной ночи, а она постояла еще минутку в дверях, глядя, как он шагает прочь по усыпанной гравием дорожке и исчезает во тьме. Потом прошла в просторный квадратный холл с мозаичным полом и огромным камином из тесаных плит, в холл, который зимними вечерами, казалось, еще полнился отдаленным эхом детских голосов — голосов пасторских детей времен королевы Виктории — и где Мэг могла еще различить слабый запах, так похожий на запах храма.
Аккуратно сложив и перекинув пальто через резные перила у нижней ступени лестницы, Мэг прошла на кухню — подготовить поднос с ранним завтраком для миссис и мистера Копли, тем самым завершая свои каждодневные обязанности.
Допотопная кухня — большая квадратная комната в задней части дома — не была модернизирована, когда Копли купили дом, и они не стали в ней ничего менять. Слева от двери стояла древняя газовая плита, такая тяжелая, что Мэг не под силу было ее сдвинуть, чтобы вымыть и вычистить все за ней, и лучше было просто не думать о многолетних напластованиях жира, приклеивших плиту к стене. Под окном — глубокая фаянсовая раковина, в пятнах, облупившаяся за семьдесят лет существования: ее совершенно невозможно по-настоящему отчистить. Пол выложен истершимися каменными плитами, по которым утомительно ходить и которые зимой, казалось, источали промозглую, леденящую ноги сырость. Стена напротив окна и раковины занята дубовым буфетом, очень старым и, по всей вероятности, весьма ценным — в том случае, разумеется, если, отодвинутый от стены, он не рассыплется на куски. Над дверью по-прежнему красовался целый ряд старинных колокольчиков, на каждом надпись готическим шрифтом: «гостиная», «столовая», «кабинет», «детская». Эта кухня не поощряла, а скорее противилась стремлению кухарки пустить в ход все свое умение, если только это стремление простиралось чуть дальше, чем всего лишь сварить яйцо. Но теперь Мэг почти не замечала этих недостатков: как и весь пасторский дом, старая кухня стала для нее домом.
После агрессивности и недоброжелательства школьных коллег, после исполненных ненависти писем она была счастлива обрести это, пусть временное, убежище в тихом и спокойном доме, где никто никогда не повышал голоса, где ее не разбирали по косточкам, с пристрастием анализируя каждую фразу, в надежде отыскать там расистскую, извращенческую или фашистскую подоплеку. В этом доме слова сохраняли тот смысл, который в них вкладывали бесчисленные поколения людей; здесь непристойностей просто не знали, а если и знали, то никогда не произносили; здесь сохранился добрый порядок, символом которого для Мэг было ежедневное отправление мистером Копли церковной службы, чтение утренней и вечерней молитв. Иногда все они вместе — мистер и миссис Копли и она сама — казались ей изгнанниками, вынужденными жить где-то в далекой чужой стране, упрямо храня старинные обычаи и давно утраченный образ жизни, а с ними и отошедшие в прошлое религиозные обряды. И она полюбила обоих стариков. Конечно, она питала бы гораздо больше уважения к мистеру Копли, если бы он не был эгоистичен по мелочам, не был так поглощен заботами о собственном комфорте. Но это, говорила она себе, скорее всего результат усилий любящей и преданной жены, баловавшей мужа вот уже целых полвека. А он любил свою жену. Полагался на нее во всем. С уважением принимал ее суждения. Счастливые люди, думала Мэг. Они уверены во взаимной привязанности и, наверное, с годами находят все большее утешение в мысли, что, если судьба не подарит им счастливой возможности умереть в один и тот же день, разлука их не будет слишком долгой. Но можно ли и вправду верить в это? Ей очень хотелось спросить у них об этом, но она прекрасно понимала, что такой вопрос с ее стороны показался бы слишком бесцеремонным. Не может быть, чтобы у них не было сомнений, наверняка им пришлось сделать в глубине души какие-то оговорки в отношении Символа веры, столь убежденно повторяемого по утрам и вечерам. Но может быть, самое главное в восемьдесят лет — сила привычки? Тело утратило интерес к плотским утехам, ум — к интеллектуальным, и мелочи жизни приобретают теперь большее значение, чем явления крупного масштаба; в конце концов, человек медленно постигает ту истину, что на самом деле ничто не имеет значения.
Работа в доме не была слишком обременительной, но Мэг сознавала, что чем дальше, тем больше обязанностей она берет на себя в сравнении с тем, что требовалось по объявлению, и она чувствовала, что теперь главным беспокойством в жизни стариков было — не собирается ли она от них уйти. Их дочь снабдила родителей всеми необходимыми механизмами, облегчающими работу по дому: стиральной машиной, машиной для мойки посуды и автосушилкой. Все это помещалось в пустой кладовке у черного хода, однако до появления Мэг в доме Копли не желали пользоваться этим оборудованием, опасаясь, что не сумеют вовремя выключить какую-нибудь из машин или все сразу, и представляя себе, как все они продолжают крутиться и шуметь всю ночь, перегреваются, взрываются, а весь дом содрогается от вышедшего из-под контроля электрического тока.
Их единственная дочь жила в своем поместье в Уилтшире и очень редко навещала стариков, хотя по телефону звонила часто и в основном в самое неподходящее время. Это она беседовала с Мэг по поводу работы в старом пасторском доме, когда та пришла по объявлению, и теперь Мэг с трудом могла найти хоть что-то общее между этой самоуверенной и несколько агрессивной женщиной в деловом костюме из твида и двумя мягкими, добрыми стариками, которых успела узнать и полюбить. Кроме того, она знала, что они побаиваются дочери, хотя никто из них ни за что не признался бы в этом ни ей, ни, по всей вероятности, самим себе. Дочь, несомненно, сказала бы, что командует ими для их же собственной пользы. Вторым величайшим беспокойством в жизни стариков было опасение, что им придется уступить телефонным настояниям дочери, повторяемым явно лишь из чувства долга, и отправиться жить к ней в поместье до тех пор, пока не будет пойман Свистун.
В отличие от их дочери Мэг прекрасно понимала, почему старики после ухода мистера Копли на пенсию потратили все свои сбережения на покупку старого пасторского дома и на склоне лет решились обременить себя выплатой процентов по закладной. Мистер Копли в юности был викарием в Ларксокене, когда там еще цела была старая викторианская церковь. В этой уродливой, обшитой панелями из полированной сосны и выложенной узорной керамической плиткой коробке со слащаво-сентиментальными витражами он венчался со своей невестой, и здесь, в пасторском доме, в квартирке над квартирой приходского священника, молодожены устроили свой первый домашний очаг. В тридцатых годах, к тайному облегчению членов Церковной комиссии,[29] храм был частично разрушен ураганом. Они давно ломали себе голову над тем, как же поступить с сооружением, не имевшим абсолютно никакой архитектурной ценности и в большие праздники посещавшимся в лучшем случае пятью-шестью прихожанами. В конце концов церковь снесли, а укрывавшийся за ней пасторский дом, гораздо более прочный, продали. Розмари Данкен-Смит совершенно недвусмысленно изложила Мэг свои взгляды, когда везла ее на машине на Нориджский вокзал после их беседы:
— Да просто смешно, что они вообще решили жить там. Им надо было подыскать себе современную, хорошо оборудованную квартирку с двумя спальнями. В Норидже или в удобно расположенной деревне, чтобы почта рядом и магазины. И церковь, разумеется. Но отец бывает удивительно упрям, если полагает, что твердо знает, чего хочет. А мама — она как воск у него в руках. Надеюсь, вы не отнесетесь к этому месту работы как к временному пристанищу?
— Временному — да. Но не кратковременному, — ответила Мэг. — Я не могу обещать вам, что останусь там постоянно, но мне нужно время и покой, чтобы не торопясь решить, что делать со своим будущим. Кроме того, я могу ведь и не устроить ваших родителей.
— Время и покой… Мы все были бы рады обрести и то и другое. Ну что ж, я полагаю, это все же лучше, чем ничего. Но я была бы вам очень признательна, если бы вы за два месяца вперед сообщили мне, если решите уйти. И на вашем месте я не стала бы беспокоиться о том, устроите вы их или не устроите. Дом такой неблагоустроенный на этом голом мысу, где и взглянуть-то не на что, кроме развалин аббатства и атомной станции, — им придется мириться с тем, что есть.
Но прошло почти полтора года с этой беседы, а Мэг все еще была здесь.
Однако не в старом пасторском доме, а в прекрасно спланированной и оборудованной, но такой уютной кухне в «Обители мученицы» обрела она исцеление. В самом начале их дружбы, когда Элис должна была уехать на неделю в Лондон, она оставила Мэг запасной ключ от дома, чтобы та могла забирать и пересылать ей почту. Элис вернулась, и Мэг принесла ей ключ. Но Элис сказала:
— Оставьте его у себя, он ведь может вам снова понадобиться.
Мэг никогда больше не пришлось им воспользоваться. Летом дом почти никогда не запирался, а когда запирался, она всегда звонила у двери. Но то, что ключ остался у нее, самый его вид, его тяжесть на связке ее собственных ключей — все это стало для Мэг символом надежности этой дружбы, символом дружеского доверия. У нее так давно не было подруги. Она даже забыла и иногда говорила себе, что никогда и не знала чувства теплой близости, нетребовательного, ненавязчивого и лишенного всякого оттенка сексуальности общения с женщиной. До того как четыре года назад трагически погиб ее муж, Мэг и Мартин практически не нуждались в общении с друзьями. Лишь изредка встречались они с наиболее близкими знакомыми и снова и снова убеждались, что им никто больше не нужен. Детей у них не было, они были совершенно поглощены друг другом и, не сознавая того, всячески сторонились тесного общения с кем бы то ни было еще. Время от времени они обедали с кем-нибудь из знакомых ради соблюдения принятых в обществе правил. В таких случаях им не терпелось поскорее снова оказаться наедине в теплоте и уюте своего маленького дома. А после гибели Мартина Мэг казалось, что она, словно бесчувственный автомат, пробирается в темноте сквозь глубокое и узкое ущелье своего горя, и всю ее энергию, все ее физические силы нужно было заново собирать для того, чтобы как-то прожить хотя бы сегодняшний день. Она могла думать, мучиться, работать только в данный, конкретный день. Самая мысль о том, что впереди потянутся новые дни, недели, месяцы, годы, была бы равносильна решению броситься вниз головой в пучину неизбывного горя. Два года она была на грани безумия. Даже ее религиозность, ее вера в Бога не помогали. Не то чтобы Мэг утратила веру, но ей казалось, что к ее горю это не относится, что утешение, даваемое верой, — это всего лишь огонек свечи, колеблющийся во мраке и бессильный его рассеять. Но когда эти два года миновали и ущелье чуть-чуть, почти незаметно раздвинулось и впервые расступились мрачные скалы, открыв вид, над которым еще могло когда-нибудь засиять солнце нормальной жизни, а может быть, и счастья, Мэг, сама того не желая, оказалась в самой гуще расовых конфликтов в своей школе. Старые учителя почти все либо уехали, либо ушли на пенсию, а новая директриса, специально назначенная, чтобы внедрять новомодную идеологию, взялась за дело с необычайным рвением. Словно крестоносец в походе, она рвалась в бой, выискивая и уничтожая всяческую ересь. Мэг только теперь поняла, что с самого начала обречена была стать первой жертвой.
Она бежала на этот голый мыс — в новую жизнь, в новое одиночество. И здесь нашла Элис Мэар. Они встретились недели две спустя после переезда Мэг в старый пасторский дом. Элис Мэар пришла туда с чемоданом ненужных вещей для ежегодной распродажи в помощь лидсеттской церкви Святого Андрея. В доме была старая кладовка в конце коридора, ведущего из кухни к черному ходу, куда жители мыса сносили ненужные им вещи: одежду, безделушки, книги и старые журналы. Мистер Копли время от времени отправлял службу в церкви Святого Андрея, когда тамошний священник мистер Смоллет уезжал в отпуск. Мэг считала, что такая вовлеченность в жизнь лидсеттского храма, да и самой деревни, равно важна и для старика Копли, и для церкви. Обычно от жителей редких домов на мысу не приходилось ожидать слишком большого количества ненужных вещей. Но Алекс Мэар, так хотевший, чтобы АЭС более органично вписалась в жизнь округи, велел вывесить сообщение на доске объявлений у входа, и к октябрю, когда проводилась эта ежегодная распродажа, два деревянных сундука были заполнены почти доверху. Дверь черного хода в светлое время дня не запиралась, чтобы облегчить желающим доступ в кладовку, а внутренняя, ведущая в дом, бывала обычно заперта. Но Элис Мэар постучала у парадной двери и назвалась. Две женщины, примерно одного возраста, обе весьма сдержанные, независимые, не искавшие дружбы специально, сразу понравились друг другу. Через неделю Мэг получила приглашение на обед в «Обитель мученицы». И теперь редко выдавался день, когда бы она не проходила полмили до коттеджа Элис Мэар и не усаживалась в ее кухне — поболтать и посмотреть, как работает Элис.
Коллеги по школе — Мэг в этом нисколько не сомневалась — сочли бы эту дружбу совершенно непонятной. Дружба в их школе — или то, что считалось там дружбой — никогда не могла преодолеть великого водораздела между политическими пристрастиями, и в едкой атмосфере учительской быстро вырождалась в обмен сплетнями и слухами, а затем и во взаимные обвинения и предательство. А эта новая, спокойная, нетребовательная дружба была лишена страстности, свободна от волнений. Она не была и демонстративной: Мэг и Элис никогда не обменялись ни одним поцелуем, они даже и рукопожатием обменялись только раз — при первом знакомстве. Мэг не могла бы сказать, что привлекает к ней Элис, но она точно знала, чем Элис привлекает ее. Умная, начитанная, без малейшего признака сентиментальности, эта женщина, которую мало что могло шокировать, стала для Мэг средоточием ее жизни на мысу.
Мэг редко встречала Алекса Мэара. Днем он был на АЭС, а выходные вопреки принятому у горожан обычаю выезжать за город проводил в своей лондонской квартире. Иногда он даже задерживался там на несколько дней, если намечались деловые встречи в городе. У нее не создалось впечатления, что Элис специально препятствует ее встречам с братом из опасения, что Мэг может ему наскучить. Несмотря на все травмы, перенесенные за последние три года, Мэг сохранила достаточно душевных сил, чтобы не поддаваться самоуничижению. Она не считала себя ни скучной, ни непривлекательной. Но ей всегда было как-то не по себе рядом с ним, возможно, потому, что красивый, самоуверенный и державшийся чуть надменно Алекс Мэар, казалось, впитал и нес в себе тайну и мощь той энергии, с которой имел дело. С Мэг в тех редких случаях, что они встречались, он вел себя вполне по-дружески; иногда даже ей казалось, что она ему нравится. Однако «общей почвой» для них могла быть лишь кухня Элис Мэар, но даже там Мэг чувствовала себя как дома, только когда Алекс отсутствовал. Элис никогда не говорила о брате, упоминала о нем лишь изредка и походя, но порой, как на этом обеде, когда Мэг видела их вместе, ей казалось, что брат и сестра обладают каким-то взаимным интуитивным чутьем, инстинктивно откликаясь на малейшее, даже невысказанное желание друг друга. Такая обостренная интуитивная связь скорее характерна для супругов, счастливо проживших бок о бок много лет, чем для сестры и брата, большую часть времени проводящих врозь.
И здесь впервые за последние три года она смогла заговорить о Мартине. Она хорошо помнила тот июльский день, дверь кухни, распахнутую во дворик, аромат трав и моря, заглушающий даже пряный и масляный запах только что вынутого из духовки печенья, Элис сплела напротив Мэг за кухонным столом, на столе — чайник и чашки. Мэг помнила каждое слово.
— Не очень-то они были ему благодарны. О, разумеется, все говорили, что он совершил героический поступок, а директор школы на панихиде произнес все полагающиеся слова. Но все они считали, что вообще нечего было разрешать мальчишкам там купаться. Школа не желала нести ответственность за его смерть. Они были гораздо больше озабочены сохранением репутации школы, чем репутацией Мартина. А мальчик, которого он спас, оказался не очень-то… Это, наверное, глупо с моей стороны, но мне это неприятно.
— Почему же? Совершенно естественно надеяться, что ваш муж утонул не ради спасения какого-нибудь ничтожества… Только ведь, как мне кажется, мальчика тоже можно понять. Это может быть очень тяжко — знать, что кто-то погиб ради тебя.
Мэг ответила:
— Я и сама пыталась убедить себя в этом. Какое-то время я была… Ну, этот мальчик стал для меня просто наваждением каким-то. Я слонялась возле школы, поджидая, когда он появится. Иногда я чувствовала, что мне просто необходимо до него дотронуться. Ощущение было такое, будто в него переселилась какая-то частичка Мартина. Но мальчик от всего этого только чувствовал себя не в своей тарелке. Да иначе и быть не могло. Он не хотел со мной видеться, избегал разговоров. Его родители тоже. На самом-то деле он был вовсе не такой уж и славный. Грубый, не очень умный. Кажется, Мартин его недолюбливал, хотя никогда мне об этом не говорил. И прыщавый к тому же… О Господи, ну это-то уж не его вина, не знаю, зачем я об этом…
Мэг сама удивилась тогда, как это вдруг она заговорила о нем. Впервые за три года. И о том, что он стал для нее наваждением, навязчивой идеей. Она никогда не упоминала об этом ни одной живой душе.
А Элис тогда сказала:
— Конечно, жаль, что ваш муж не попытался спастись сам, оставив его тонуть. Но, я полагаю, в тот момент он не стал взвешивать, что ценнее — жизнь хорошего учителя, приносящего пользу, или прыщавого тупицы.