— Ну ладно. Только ты ему обязательно расскажи. Не забудь.
— Я ему обязательно расскажу.
Он снова сказал:
— Хорошо, что я вам вчера вечером дозвонился. Он поймет почему.
Тереза положила трубку. Ладони у нее были совсем мокрые от пота. Она отерла их о ночную рубашку и вернулась к плите. Но когда она взяла кастрюльку с молоком, руки у нее дрожали так, что ясно было: она не сможет перелить молоко в узкогорлый рожок. Стоя над раковиной и действуя очень осторожно, она ухитрилась наполнить бутылочку до половины. Потом отстегнула ремни, взяла Энтони на руки и села с ним в низкое кресло перед пустым камином. Рот малыша раскрылся, и Тереза всунула туда сосок рожка. Она смотрела на жадно причмокивавшего Энтони: глаза его вдруг лишились всякого выражения, хотя глядели прямо ей в лицо, пухлые ручонки он поднял, ладошки смотрели вниз, словно лапки какого-то зверька.
И тут она услышала, как скрипнули ступени. Вошел отец. Он никогда не появлялся перед ней по утрам неодетым. Старый плащ, служивший ему вместо халата, был наглухо застегнут. Лицо его под спутанными после сна волосами было серым и припухшим, губы — неестественно красными. Он спросил:
— Кто-то звонил?
— Да, папа. Мистер Джаго.
— Что это ему вдруг понадобилось? Да еще так рано?
— Он позвонил сказать, что мисс Робартс умерла. Ее убили.
Отец, конечно, не может не заметить, как изменился у нее голос. Терезе казалось, что губы у нее так пересохли, что даже видно, какие они серые и распухшие. Она низко наклонила голову, почти уткнувшись в малыша, чтобы отец не видел ее лица. Но отец не смотрел на нее. И ничего не говорил. Стоя к ней спиной, он наконец произнес:
— Значит, Свистун, да? Добрался до нее все-таки? Ну что ж. Сама виновата. Давно напрашивалась.
— Нет, папочка. Это не мог быть Свистун. Помнишь, мистер Джаго вчера вечером звонил, в полвосьмого, и сказал, что Свистун умер… А когда он сегодня утром звонил, он сказал, хорошо, мол, что вчера нам дозвонился и сказал про Свистуна. И что ты поймешь почему.
Отец по-прежнему молчал. Она слышала, как зашипела в кране и полилась в чайник вода, видела, как отец медленно отнес чайник на стол и вставил вилку в розетку, потом достал с полки кружку. Тереза чувствовала, как колотится у нее сердце, ощущала теплую тяжесть братишки на руке, подбородок ее касался нежного пушка на голове Энтони. Она спросила:
— Пап, а что мистер Джаго хотел сказать?
— Он хотел сказать, что тот, кто убил мисс Робартс, собирался свалить это на Свистуна. А это значит, что полиция будет подозревать тех, кто не знал, что Свистун умер.
— Но ты-то знал, папочка, ведь я же тебе сказала.
Тут отец обернулся и произнес, не глядя на нее:
— Твоей маме не понравилось бы, что ты говоришь неправду.
Но он не сердился и не собирался ее ругать. В голосе отца Тереза не расслышала ничего, кроме величайшей усталости. Она спокойно ответила:
— Это вовсе не неправда, пап. Мистер Джаго позвонил, когда ты был во дворе, в уборной. Когда ты пришел, я тебе сказала.
Отец повернул к ней голову, и она встретила его взгляд. Никогда еще Тереза не видела в его глазах такую безнадежность, никогда еще он не казался ей таким побитым, как в этот момент.
— Ну, правильно, — произнес он. — Ты мне говорила. Так и скажешь полицейским, когда тебя спросят.
— Конечно, папочка. Я скажу им, как все было. Мистер Джаго сказал мне про Свистуна, а я сказала тебе.
— А что я тебе ответил, ты помнишь?
Сосок рожка слипся. Тереза вытащила его изо рта Энтони и потрясла бутылочку, чтобы впустить туда воздух. Энтони немедленно завопил от возмущения, но Тереза утихомирила его, заткнув ему рот соской.
— Кажется, ты ответил, что это хорошо, — сказала она. — Что теперь мы все будем в безопасности.
— Да, — сказал отец. — Теперь мы все в безопасности.
— Это значит, что нам не надо теперь уезжать из дома?
— Это от многого зависит. Во всяком случае, если и придется уезжать, то не сразу.
— А к кому он теперь перейдет, пап?
— Не знаю. Кому она завещала, тот его и получит. Так я думаю. Они могут захотеть его продать.
— А мы можем его купить, а, пап? Как было бы хорошо, правда?
— Это ведь зависит от того, сколько за него запросят. Какой смысл нам сейчас об этом думать? Пока что нам тут и так хорошо.
Тереза спросила:
— А полицейские прямо к нам сюда придут?
— Обязательно. Скорей всего прямо сегодня.
— А зачем они к нам сюда, а, папочка?
— Чтобы выяснить, знал ли я, что Свистун умер. Спросить, выходил ли я из дома вчера вечером. Они скорее всего будут здесь, как раз когда ты из школы вернешься.
Но она вовсе не собиралась сегодня идти в школу. Сегодня было важнее не оставлять отца одного. И у нее уже наготове причина — схватило живот. И это было правдой… ну, почти. Присев утром в уборной, она чуть ли не с восторгом обнаружила первые розоватые признаки начинающейся менструации.
— Но ты ведь никуда не выходил вечером, правда, пап? — сказала она. — Я была тут все время, пока не пошла спать в четверть девятого. И мне слышно было, как ты тут внизу ходишь. И телевизор я слышала.
— Телевизор не алиби, — ответил он.
— Но я ведь спускалась вниз, папочка. Помнишь? Я пошла спать рано, в четверть девятого, но не могла уснуть, и мне пить очень хотелось. Я спустилась сюда попить воды. А потом сидела в мамином кресле и читала. Как же ты не помнишь, папочка? Я тут сидела до полдесятого, только потом уже пошла спать.
В ответ ей послышался стон. Потом отец сказал:
— Да. Помню.
Вдруг Тереза осознала, что двойняшки вошли в кухню и стоят бок о бок у самой двери, глядя на отца ничего не понимающими глазами.
Она сказала резко:
— А ну-ка, быстро назад и одеваться! Разве можно спускаться вниз вот так, неодетыми? Вы же простудитесь!
Девочки покорно повернулись и зашлепали босиком вверх по ступенькам.
Чайник плевался паром. Отец выдернул вилку из штепселя, но не двинулся, чтобы заварить чай. Вместо этого он сел у стола, низко опустив голову. Терезе показалось, что он шепчет: «Куда я гожусь такой? Куда я гожусь?» Лица его она не видела, но на миг ее охватил ужас: она подумала, что отец плачет. С Энтони на руках, держа рожок и не переставая кормить малыша, Тереза поднялась с кресла и подошла к отцу. Обе руки у нее были заняты, но она встала очень близко к нему, почти вплотную. И проговорила:
— Все хорошо, папочка. Ты не волнуйся. Все будет хорошо.
Глава 2
В понедельник, 26 сентября, Джонатан Ривз работал в смену 8.15–14.45 и, как всегда, оказался на рабочем месте раньше времени. Но телефон зазвонил только в 8.55. Звонок был именно тот, которого он ждал. Голос Кэролайн был совершенно спокойным, только слова требовали немедленных действий.
— Мне необходимо с тобой увидеться, Джонатан. Сейчас же. Ты можешь уйти?
— Думаю, да. Мистер Хаммонд еще не пришел.
— Тогда я жду тебя в библиотеке. Сейчас же. Это очень важно, Джонатан.
Не было никакой необходимости подчеркивать это. Она не стала бы назначать встречу в рабочие часы, если бы это не было так важно.
Библиотека помещалась в административном корпусе рядом с регистратурой. Часть помещения служила гостиной для сотрудников, другая часть была собственно библиотекой. Три стены были заняты книжными полками, еще два стеллажа стояли посередине, а вокруг низких столиков располагалось восемь удобных кресел. Кэролайн уже ждала, когда он вошел. Она стояла у стенда новых поступлений, просматривая последний номер журнала «Природа». Больше в библиотеке никого не было. Он подошел к ней, не зная, хочет ли она, чтобы он ее поцеловал, но, когда она повернулась и взглянула на него, он понял, что это было бы ошибкой. Но ведь это была их первая встреча после пятницы — пятницы, которая перевернула всю его жизнь. Конечно же, когда они встречаются вот так, наедине, они не должны вести себя как чужие. Он произнес робко:
— Ты хотела мне что-то сказать?
— Подожди минутку. Сейчас ровно девять. Прошу тишины — слушай Глас Божий.
Он резко поднял голову и взглянул ей в лицо. Ее тон поразил его так, будто она произнесла непристойность. Они никогда не говорили всерьез о докторе Мэаре, но Джонатан считал само собой разумеющимся, что Кэролайн восхищается их директором и счастлива быть его личным секретарем-референтом. Ему припомнилось, как однажды случайно он услышал шепот Хилари Робартс, когда Кэролайн появилась на общем собрании вместе с директором: «Се служительница Господня!» Такой она и была в глазах всех: умная, выдержанная, красивая, но покорная служительница человека, которому согласна была служить, потому что считала его достойным служения.
Щелкнул динамик внутренней связи. Послышался чей-то негромкий голос — слов не разобрать; затем зазвучала серьезная, размеренная речь Мэара:
Щелкнул динамик внутренней связи. Послышался чей-то негромкий голос — слов не разобрать; затем зазвучала серьезная, размеренная речь Мэара:
— Вряд ли сейчас найдется на станции человек, не слышавший о том, что Хилари Робартс была вчера вечером найдена на берегу мертвой. Ее убили. Поначалу представлялось, что она стала второй ларксокенской жертвой Свистуна из Норфолка, но сейчас почти наверняка известно, что сам он умер до того, как была убита Хилари. Со временем мы, разумеется, найдем способ выразить наше общее горе по поводу этой утраты, как и по поводу утраты Кристин Болдуин. А сейчас гибель Хилари Робартс является предметом полицейского расследования, и главный инспектор норфолкского отделения уголовного розыска Рикардс, руководивший расследованием убийств, совершенных Свистуном, возглавил расследование этого нового дела. Сегодня утром, чуть позже, он прибудет на станцию и может захотеть опросить тех из вас, кто лучше других знал Хилари Робартс и смог бы познакомить его с деталями, касающимися ее жизни. Если кто-то из вас располагает информацией, пусть даже незначительной, которая могла бы помочь расследованию, будьте добры, свяжитесь с главным инспектором Рикардсом либо здесь, на станции, либо в приемной отдела регистрации несчастных случаев в Хоувтоне. Номер телефона приемной 499–623.
Динамик щелкнул и замолк.
Кэролайн сказала:
— Интересно, сколько черновиков он исписал, прежде чем смог все это правильно сформулировать? Текст выхолощен, уклончив, ничего открыто не утверждается, и тем не менее все понятно. И наш директор не стал раздражать нас, говоря, что он рассчитывает, что все мы будем продолжать спокойно работать, будто мы — нервные подростки из шестого класса средней школы. Он не любит тратить время и слова на вещи несущественные. Из него получится прекрасный госслужащий высшего эшелона, можешь быть уверен.
— А этот главный инспектор Рикардс, — спросил Джонатан, — как ты думаешь, он нас всех захочет опросить?
— Всех, кто знал Хилари. И нас в том числе. Об этом я и хочу с тобой поговорить. Когда он меня вызовет, я собираюсь сказать ему, что мы с тобой провели прошлый вечер вместе, с шести примерно до половины одиннадцатого. Конечно, мне нужно, чтобы ты подтвердил мои слова. Разумеется, все зависит оттого, не опровергнет ли кто-нибудь наше заявление. Это нам с тобой и необходимо обсудить.
На миг он замер, неприятно пораженный.
— Но мы же не были вместе. Ты просишь, чтобы я солгал? Это же расследование убийства! И вообще полиции лгать просто опасно, они всегда так или иначе об этом узнают.
Он понимал: ей кажется, что он ведет себя как перепуганный ребенок, который капризничает, боясь принять участие в опасной игре. Он смотрел прямо перед собой — ему не хотелось встретиться с ней глазами, страшно было увидеть в них мольбу, гнев, презрение.
Кэролайн спросила:
— Ты звонил мне в субботу и сказал, что родители уезжают в Ипсвич провести воскресенье у твоей замужней сестры. Они уезжали или нет?
Джонатан, чувствуя себя совершенно подавленным, ответил:
— Да. Уезжали.
Именно потому, что он знал — родителей не будет дома, он и подумал, полунадеясь, что Кэролайн предложит снова провести вечер в ее бунгало. Он вспомнил, что она ответила тогда по телефону: «Слушай, бывают дни, когда женщине необходимо побыть одной. Неужели ты этого не понимаешь? То, что произошло вчера, вовсе не означает, что мы каждую секунду отпущенного нам времени должны проводить вместе. Я же сказала тебе, что я тебя люблю. И Богом клянусь, я это доказала. Неужели этого не достаточно?»
— Значит, ты вчера был дома совсем один, — заключила Кэролайн. — Или нет? Если кто-то заходил или звонил, тогда мне, очевидно, придется придумать что-нибудь еще.
— Никто не заходил и не звонил. Я был один до ленча. Потом поехал прокатиться.
— А вернулся когда? Может быть, кто-то видел, как ты ставил машину в гараж? У вас дом не многоэтажный, нет? Тебе кто-нибудь встретился, когда ты вернулся? А как насчет света в окнах?
— Я оставлял свет зажженным. Мы всегда так делаем, когда уходим из дому. Мама думает, что так спокойнее — кажется, что в квартире кто-то есть. И я вернулся, когда было уже темно. Мне хотелось побыть одному, подумать. Я поехал в Блэкни, побродил там по пустоши. Домой вернулся только без четверти одиннадцать.
Она с облегчением вздохнула.
— Ну, тогда все, кажется, в порядке. А когда ты к дому подходил, тебе никто не встретился?
— Какая-то пара с собакой. Только они были довольно далеко. Вряд ли они могли меня разглядеть, даже если знают в лицо.
— А где ты ел? — тон у нее был резкий, допрос велся с пристрастием.
— Нигде. Мне не хотелось. Только когда уже домой приехал.
— Очень хорошо. Значит, все в порядке. Нам ничто не грозит. За мной в бунгало тоже никто не шпионил. И никто не стал бы заходить или звонить: обычно никто этого не делает.
«Шпионил». Странное какое слово она выбрала, подумал он. Но она была права. Ее бунгало, такое же невыразительное, как его название — «Вид на поле», стояло в полном одиночестве близ унылой проселочной дороги, недалеко от Хоувтона. Раньше он никогда не был там, ему не разрешалось провожать ее до дома. До прошлой пятницы. Они вместе приехали туда вечером, и Джонатан был удивлен, даже немного шокирован. Кэролайн говорила ему, что сняла бунгало вместе с мебелью у хозяев, уехавших на год в Австралию к замужней дочери и решивших там остаться. Но она-то почему решила здесь остаться? Он не мог этого понять. Не может быть, чтобы не нашлось где-то более привлекательного дома, коттеджа, который она могла бы снять, или небольшой квартирки в Норидже, купить которую у нее хватило бы денег. А тут, войдя вслед за ней в дом, он был поражен контрастом между серой скудостью и вульгарностью обстановки и строгой красотой Кэролайн. Сейчас он снова видел все это перед собой: коричневатый ковер в передней, гостиная, где две стены были оклеены обоями в розовую полоску, а две другие пестрели огромными букетами роз; жесткая софа и два кресла в грязных чехлах; небольшая репродукция картины Констебла «Телега с сеном» повешена слишком высоко, чтобы ее было хорошо видно, и в нелепой близости от непременной гравюры с желтолицей китаянкой; старомодная газовая плитка, прикрепленная к стене. Кэролайн не сделала ничего, чтобы хоть что-нибудь здесь изменить, добавить хоть что-то, что носило бы отпечаток ее собственной личности. Казалось, она и не замечает всех этих недостатков, этого уродства. А он, Джонатан, уже в передней ощутил холод этого дома. Он чуть было не крикнул ей: «Ведь это первый раз, что мы вместе! А для меня — вообще первый раз! Неужели мы не можем пойти куда-нибудь в другое место? Разве обязательно, чтобы это произошло здесь?»
Он жалобно произнес:
— Боюсь, я не смогу этого сделать. Будет неубедительно. Главный инспектор Рикардс сразу поймет, что я лгу. У меня вид будет виноватый и смущенный.
Но она решила быть с ним помягче; теперь она пыталась уверить его, что все будет в порядке:
— Он ведь и ждет, что ты будешь смущен. Ты же станешь говорить ему о том, что мы провели вечер вместе, занимаясь любовью. Это достаточно убедительно. И вполне естественно. Он нашел бы более подозрительным, если бы вид у тебя не был виноватый. Ты что, не понимаешь, что чем смущенней и виноватей ты будешь выглядеть, тем убедительней покажется твой рассказ?
Так даже его неопытность, его беспомощность, даже его чувство стыдливости должны быть использованы в каких-то ее целях?
А Кэролайн продолжала:
— Слушай, ведь все, что нам надо сделать, это просто поменять два вечера местами. Просто пятница была вчера, вот и все. Ничего не фабрикуй, ничего не выдумывай. Расскажи им, что мы делали, что ели, какую еду, какое было вино, о чем разговаривали. Это будет звучать правдиво, потому что это и есть правда. И они не могут поймать нас па телепрограммах, потому что телевизор мы не смотрели.
— Но ведь то, что произошло между нами, — это наше личное. Это только для нас…
— Теперь уже нет. Убийство разрушает все личное. Мы занимались любовью. Разумеется, полицейские употребят гораздо более грубое выражение. Если и не произнесут, то подумают. Но мы занимались любовью. В моей спальне. На моей кровати. Ты это помнишь?
Помнит ли он? О да, еще бы! Лицо его пылало. Казалось, пылает все тело. Слезы, хотя он напрягал всю свою волю, стараясь их удержать, жгли глаза. Он зажмурился, чтобы не дать слезам пролиться, чтобы не пришлось вытирать их платком. Конечно, он помнит. Эта унылая квадратная комнатушка за гостиной, безликая, словно номер в дешевой гостинице; волнение и страх, почти его парализовавшие; неумелые и неловкие движения; нежные слова шепотом, которые потом звучали как указания… Она была терпелива и опытна и в конце концов принялась им руководить. Что ж, он не был настолько наивен, чтобы предполагать, что это будет и для нее в первый раз. Для него — да, но не для нее. Но то, что произошло, было необратимо, в этом он вполне отдавал себе отчет. Это она овладела им, не он ею. И овладение было не только физическим. Сейчас он не находил слов. Трудно было поверить, что те гротескные, но выверенные движения хоть как-то связаны с Кэролайн, которая теперь стояла перед ним так близко, но была такой далекой. С обостренной восприимчивостью отметил он девственную чистоту ее строгой, мужского покроя блузки, белой в серую полоску, изящный силуэт длинной серой юбки, черные лаковые лодочки, простую золотую цепочку и в том же стиле золотые запонки в манжетах. Ее волосы, цвета спелой ржи, были зачесаны назад и скульптурно уложены в одну пышную косу. В это ли он когда-то был влюблен, это ли все еще любил? Она ли — тот мальчишеский романтический идеал женщины, воплощение холодного, недоступного совершенства? И он понял, чуть не застонав, что их первое соитие разрушило гораздо больше, чем создало; что то, о чем он мечтал, чего все еще по-прежнему жаждал и что навсегда утратил, была красота — недостижимая, совершенная красота. Но он прекрасно знал и то, что стоит Кэролайн пальцем пошевелить, и он снова последует за ней в это ее бунгало, в эту постель.