Может быть, самым худшим из всего в тот вечер было дожидаться, пока он вернется домой. Я не осмелилась позвонить ему на станцию. Я не была уверена, что он один у себя в кабинете или в компьютерной, а я никогда раньше не звонила ему, чтобы спросить, когда он будет дома. Я сидела и ждала его почти три часа. Я предполагала, что это Алекс обнаружит труп. Когда он увидит, что ее нет дома, естественным шагом будет пойти поискать на берегу. Он найдет труп, позвонит в полицию прямо из машины, а потом и домой, чтобы сообщить мне. Но он не позвонил, и мне в голову полезли дикие фантазии: что она на самом деле не умерла, что я каким-то образом все дело испортила. Я представляла, как он отчаянно пытается привести ее в чувство, делает ей «поцелуй жизни», я видела, как очень медленно она открывает глаза. Я выключила свет и перешла в гостиную, чтобы следить за дорогой. Но проехала не «скорая помощь», а полицейские машины со всем необходимым для расследования убийства. А Алекс все не приходил.
— А когда пришел? — спросила Мэг.
— Мы почти не разговаривали. Я уже легла спать; я понимала; я должна делать все, как всегда, не должна его дожидаться. Он вошел ко мне в комнату и сказал, что Хилари умерла и как она умерла. Я спросила: «Свистун?», а он ответил: «Полиция считает, что нет. Свистун умер до того, как ее убили». И ушел. Я думаю, ни один из нас не мог тогда вынести присутствия другого — самый воздух вокруг нас был тяжелым от наших невысказанных мыслей. Но я сделала то, что должна была сделать, и не жалею об этом. Он получил эту должность. И никто теперь не сможет ее у него отобрать, его ведь уже утвердили. Его не могут снять из-за того, что его сестра — убийца.
— А если выяснится, почему вы это сделали?
— Не выяснится. Только два человека знают это, а я не сказала бы вам ничего, если бы не могла вам доверять. Ну а если без пафоса, я сомневаюсь, что они поверили бы вам без подтверждения со стороны другого свидетеля; а Тоби Гледхилл и Хилари Робартс — единственные, кто мог бы это подтвердить, — оба мертвы. — Минуту спустя она сказала: — Вы сделали бы то же самое ради Мартина.
— О нет. Нет. Нет!
— Не так, как я. Я не могу представить себе, как вам удалось бы применить физическую силу. Но когда он тонул, если бы вы могли оказаться на берегу той реки и обладали властью решать, кому из них умереть, а кому жить, разве вы поколебались бы?
— Нет, разумеется, нет. Но это ведь было бы совсем другое. Ведь не я бы задумала эту гибель, не я хотела бы этого.
— Ну а если бы вам сказали, что миллионам людей грозила бы гораздо меньшая опасность, если бы Алекс получил пост, который он больше всех достоин получить, работу, которую лучше всех способен делать, но ценой жизни одной женщины, вы поколебались бы тогда? Я стояла именно перед таким выбором. Не пытайтесь уклониться, Мэг. Я не пыталась.
— Но убийство! Как может оно помочь хоть что-то решить? Такого еще не бывало.
Элис ответила с неожиданной страстностью:
— Еще как может! И решает! Вы же преподавали историю, не правда ли? Не может быть, чтобы вы этого не знали.
Мэг чувствовала себя совершенно изможденной от усталости и боли. Ей хотелось, чтобы разговор этот наконец закончился. Но это было невозможно. Слишком многое еще нужно было сказать. Она спросила:
— А что вы теперь собираетесь делать?
— Это зависит от вас.
Однако ужас и невозможность поверить в происходящее помогли Мэг обрести мужество. Больше чем мужество — властность. И она ответила:
— О нет. Вовсе нет. Такой ответственности я не собиралась брать на себя. Мне это ни к чему.
— Но вы не можете от нее уклониться. Вы знаете то, что знаете. Позвоните главному инспектору Рикардсу. Прямо отсюда.
Мэг не двинулась с места. Увидев, что она не собирается никуда звонить, Элис сказала:
— Надеюсь, вы не собираетесь сыграть по Форстеру?[75] Это ведь у него сказано: «Если бы я должен был выбрать, кого предать — родину или друга, надеюсь, у меня хватило бы мужества предать родину».
— Это — одно из тех остроумных замечаний, которые, если вдуматься, либо ничего не означают, либо оказываются невероятно глупыми, — ответила Мэг.
— Мэг, не забывайте, — сказала Элис, — что бы вы теперь ни сделали, ее уже не вернуть. У вас довольно широкий выбор, но это все равно невозможно. Человеческому «я» так льстит, если мы добиваемся истины, — спросите у Адама Дэлглиша. Еще больше льстит человеческому тщеславию, если мы воображаем, что можем отплатить за невинных, вернуть прошлое, восстановить справедливость. Но мы не можем. Мертвые мертвы, их не воскресишь. Все, что мы можем сделать, это повредить живым во имя справедливости, ради расплаты или мести. Если это может доставить вам удовлетворение, сделайте это, только не считайте, что вы совершаете добродетельный поступок. Что бы вы ни решили, я знаю: вы не отступитесь от принятого решения. Я верю вам и полностью вам доверяюсь.
Взглянув в лицо Элис, Мэг увидела, что устремленный на нее взгляд был серьезен и чуть ироничен; казалось, ей брошен вызов. Но мольбы в этом взгляде не было.
— Вам нужно время подумать? — спросила Элис.
— Нет. Нет смысла тянуть время. Я знаю теперь, что мне нужно делать. Я должна сказать об этом. Но мне хотелось бы, чтобы это сделали вы.
— Тогда дайте мне время до завтра. Как только я заявлю об этом, у меня уже не будет возможности для личных дел. А мне нужно здесь кое-что закончить. Корректура, всякие финансовые дела. И мне хотелось бы иметь еще двенадцать часов свободы. Я не имею права просить о большем, но об этом мне хотелось бы попросить.
— Но ведь, когда вы признаетесь, вам придется объяснить причину, привести мотив, что-то такое, чему они поверят, — сказала Мэг.
— О, здесь проблем не будет, они легко мне поверят. Ревность, ненависть, неприязнь стареющей девственницы к женщине, которая так выглядела, как она, и так жила, как она. Я скажу, что она хотела женить Алекса на себе, отобрать его у меня после всего, что я для него сделала. На меня станут смотреть, как на невротичку, женщину в климактерическом периоде, на какое-то время потерявшую разум. Неестественная привязанность. Подавленная сексуальность. Так говорят мужчины о женщинах вроде меня. Этого рода мотив будет иметь смысл для мужчин типа Рикардса. Я его Рикардсу и предоставлю.
— Даже если вас за это отправят в Бродмур?[76] Элис, и вы сможете это вынести?
— Такая возможность не исключается, не правда ли? Либо туда, либо в тюрьму. Ведь это — тщательно спланированное убийство. Даже самый умный защитник не смог бы представить его как импульсивный, неумышленный поступок. К тому же я сомневаюсь, что с точки зрения еды есть из чего выбирать между тюрьмой и Бродмуром.
Мэг казалось, что все теперь навсегда утратило определенность. На куски разлетелся не только ее собственный внутренний мир, но и предметы внешнего мира утратили свою реальность. Бюро с закатывающейся наверх крышкой, кухонный стол Элис, плетеные кресла с высокими спинками, ряды сверкающих кастрюль и сковородок, плита и духовка — все казалось бесплотным, словно готовым исчезнуть при первом ее прикосновении. Она вдруг почувствовала, что в кухне, в том ее круге, который она могла обвести взглядом, никого, кроме нее, нет. Элис ушла. Мэг откинулась на спинку кресла, теряя сознание, закрыла глаза. Когда она их снова открыла, над ней очень низко склонилось лицо Элис, огромное, словно диск луны. Элис протягивала ей бокал.
— Это виски, — сказала она. — Выпейте. Вам это необходимо.
— Нет, Элис. Не могу. Правда, не могу. Вы же знаете, я терпеть не могу виски. Меня от него тошнит.
— От этого не затошнит. Бывают моменты, когда виски — самое лучшее лекарство. Сейчас как раз такой момент. Пейте, Мэг.
Мэг почувствовала, как задрожали у нее колени, и в тот же момент слезы болью обожгли глаза и полились неудержимо, солоноватые капли струились по щекам, заливали рот. Путались мысли. Этого не может быть. Это неправда. Но ведь так уже было, когда миссис Мортимер, вызвав ее из класса, мягко и осторожно усадила ее в кресло напротив себя в директорской гостиной и сообщила о гибели Мартина. Немыслимое должно было как-то уместиться в ее мыслях, в невероятное необходимо было поверить. Слова все еще означали то, что значили всегда: «убийство», «смерть», «горе», «боль». Она способна была видеть, как двигаются губы миссис Мортимер, из ее рта вылетали странные, бессвязные фразы и повисали в воздухе, словно облачка со словами на газетной карикатуре. Мэг снова, как тогда, подумала, что миссис Мортимер перед этой беседой стерла помаду с губ. Наверное, она полагала, что такую ужасную новость можно сообщить только с ненакрашенными губами. Опять перед ней были эти беспокойно движущиеся складки дряблой кожи, опять она видела, что пуговица на вороте кардигана миссис Мортимер висит на одной нитке. И снова услышала, как сама произносит, в самом деле произносит вслух: «Миссис Мортимер, у вас пуговица вот-вот оторвется».
Мэг почувствовала, как задрожали у нее колени, и в тот же момент слезы болью обожгли глаза и полились неудержимо, солоноватые капли струились по щекам, заливали рот. Путались мысли. Этого не может быть. Это неправда. Но ведь так уже было, когда миссис Мортимер, вызвав ее из класса, мягко и осторожно усадила ее в кресло напротив себя в директорской гостиной и сообщила о гибели Мартина. Немыслимое должно было как-то уместиться в ее мыслях, в невероятное необходимо было поверить. Слова все еще означали то, что значили всегда: «убийство», «смерть», «горе», «боль». Она способна была видеть, как двигаются губы миссис Мортимер, из ее рта вылетали странные, бессвязные фразы и повисали в воздухе, словно облачка со словами на газетной карикатуре. Мэг снова, как тогда, подумала, что миссис Мортимер перед этой беседой стерла помаду с губ. Наверное, она полагала, что такую ужасную новость можно сообщить только с ненакрашенными губами. Опять перед ней были эти беспокойно движущиеся складки дряблой кожи, опять она видела, что пуговица на вороте кардигана миссис Мортимер висит на одной нитке. И снова услышала, как сама произносит, в самом деле произносит вслух: «Миссис Мортимер, у вас пуговица вот-вот оторвется».
Мэг сжала в руке бокал. Ей казалось, что он вдруг увеличился в размерах и стал тяжелым и твердым, словно булыжник. От запаха виски к горлу поднялась тошнота. Но сопротивляться уже не было сил. Она медленно подняла бокал ко рту. Лицо Элис по-прежнему было слишком близко, Мэг чувствовала, что та не сводит с нее глаз. Она отпила первый, совсем маленький глоток и уже было откинула назад голову, чтобы в один присест выпить все остальное, как у нее из рук мягко, но решительно забрали бокал, и она услышала голос Элис:
— Вы правы, Мэг. Виски всегда было неподходящим для вас напитком. Я приготовлю нам с вами кофе, а потом провожу вас до старого пасторского дома.
Через пятнадцать минут Мэг помогла Элис вымыть кофейные чашки, словно только что закончилась их обычная вечерняя беседа. И они вышли, чтобы вместе пройти через мыс до старого пасторского дома. Ветер дул им в спину, и Мэг казалось, что они вдвоем, будто ведьмы, чуть ли не летят по воздуху, едва касаясь ногами травянистого покрова земли.
У дверей пасторского дома Элис спросила:
— Что вы будете делать сегодня ночью, Мэг? Молиться обо мне?
— Я буду молиться о нас обеих.
— Что ж, ваша воля, только не требуйте от меня раскаяния. Я ведь не религиозна, как вы знаете, и не понимаю этого слова, если оно не означает, как я полагаю, сожаления о том, что сделанное нами дало худшие результаты, чем мы ожидали. Если согласиться с этим определением, то мне почти не в чем раскаиваться, если только не сожалеть о том, что вы, моя дорогая Мэг, к несчастью, очень плохой механик.
И тут, в неожиданном порыве, она крепко, до боли, сжала руки Мэг повыше локтя. На секунду Мэг показалось, что Элис собирается ее поцеловать. Но руки ее ослабили хватку и опустились. Элис коротко попрощалась, повернулась и зашагала прочь.
Повернув ключ в замочной скважине и толчком открыв дверь, Мэг оглянулась, но фигура Элис уже растворилась во тьме, а безудержные рыдания, которые на миг она приняла за женский плач, оказались всего лишь стонами ветра.
Глава 12
Дэлглиш только закончил разбирать последнюю часть тетушкиных бумаг, когда зазвонил телефон. Это был Рикардс. Его голос, громкий, звенящий от непередаваемой радости, звучал в трубке так ясно, словно он находился здесь, в этой комнате. Его жена родила дочь час тому назад. Он звонит из больницы. Жена чувствует себя отлично. Девочка замечательная. У него всего несколько минут. Сестры там проводят какие-то процедуры, кормление или что-то такое. А потом он сможет снова вернуться к Сузи.
— Она вернулась домой как раз вовремя, мистер Дэлглиш. Удачно, правда? И акушерка говорит, она практически не видела таких недолгих схваток при первой беременности. Всего шесть часов. Семь с половиной фунтов. Просто замечательный вес. И ведь мы хотели девочку. Мы назовем ее Стелла-Луиза. Луиза — в честь матери Сузи. Пусть старая перечница порадуется.
Горячо поздравив счастливого отца, который вряд ли счел эти поздравления достаточно горячими, Дэлглиш повесил трубку. Интересно, почему он был удостоен такой чести — первым получить сообщение о радостном событии, думал он. И пришел к заключению, что Рикардс, обуреваемый радостью, названивает всем, кого это может интересовать, заполняя минуты до того момента, когда ему снова разрешат вернуться к постели жены. Последними его словами были: «Не могу даже выразить, мистер Дэлглиш, какое это чувство!»
Но Дэлглиш помнил, какое это чувство. Он постоял с минуту, пока трубка под его ладонью еще хранила тепло его руки, удивляясь своей реакции на такую вполне ординарную и вовсе не неожиданную новость. С огорчением он должен был признаться себе, что отчасти испытывает зависть. Что же это? — думал он. Неужели приезд сюда, на мыс, характерное для этих мест ощущение преходящести, но и непрерывности жизни, вечно длящегося круговорота жизни и смерти или смерть Джейн Дэлглиш, последней из всех его родственников на земле, заставили его сейчас, в этот самый миг, так остро желать, чтобы и у него был ребенок?
Ни он, ни Рикардс ни словом не упомянули об убийстве. Рикардс, несомненно, счел бы такое упоминание прямо-таки неприличным вторжением в его личную жизнь, омрачающим его чуть ли не священный восторг. Да и к тому же мало что было можно еще сказать об этом деле. Рикардс уже дал ясно понять, что считает дело закрытым. Эми Кэмм и ее любовница были мертвы, и не похоже, что их вина когда-нибудь может быть доказана. А судебное дело против них, совершенно очевидно, страдало несовершенством. У Рикардса по-прежнему не было доказательств, что та или другая из женщин знала приемы Свистуна. Но теперь, с точки зрения полицейских, это явно не имело такого уж большого значения. Кто-то мог проговориться. Какие-то обрывки сведений, подхваченные Кэмм в «Нашем герое», могли сложиться в единое целое. Сама Робартс могла рассказать об этом Эмфлетт, а о том, чего не знали, они могли и догадаться. Дело могло официально считаться недорасследованным, но Рикардсу удалось убедить самого себя, что это Эмфлетт с помощью своей любовницы Кэмм убила Хилари Робартс. Дэлглиш, когда они ненадолго встретились накануне вечером, счел себя вправе высказать иную точку зрения и постарался обосновать ее спокойно и логично. Но Рикардс привел в противовес ему его же собственные доводы:
— Она — самостоятельная женщина. Вы сами так сказали. У нее своя собственная жизнь, своя профессия. Какого черта ее станет интересовать, на ком он женится? Она же его не останавливала, когда он женился в первый раз! Да и он не тот человек, которого требуется опекать. Вы можете себе представить, чтобы Алекс Мэар сделал то, чего он не желает делать? Этот человек даже умирать станет, когда это будет угодно ему, а не Господу Богу.
Дэлглиш тогда сказал ему:
— Отсутствие мотива — самое слабое место в этом деле. И я согласен, что у нас нет ни единого судебно-медицинского доказательства, никаких прямых улик. Но Элис Мэар соответствует абсолютно всем критериям. Она знала, как убивает Свистун; знала, где будет Робартс вскоре после девяти; знала, где найти эти кроссовки, и рост у нее такой, что она вполне могла бы спокойно в них ходить; у нее была возможность забросить их в бункер по дороге из Скаддерс-коттеджа. Но есть и еще что-то, правда ведь? Я думаю, это преступление было совершено кем-то, кто, совершая убийство, не знал, что Свистун умер, и узнал об этом только потом.
— Это оригинально, мистер Дэлглиш, — сказал Рикардс.
Дэлглишу очень хотелось возразить, что это не оригинально, а всего лишь логично. Рикардс счел бы себя обязанным снова допросить Элис Мэар, но ничего не добился бы. И ведь не он, Дэлглиш, вел это расследование. Через два дня он возвращается в Лондон. Если этим, из МИ-5, нужно делать еще какую-то грязную работу, придется им самим пачкать руки. Он и так уже влез во все это гораздо глубже, чем того требовала строгая необходимость и чем ему самому это представлялось приемлемым. Он сказал себе, что было бы нечестно винить Рикардса или убийцу в том, что большинство проблем, ради решения которых он сбежал на мыс, так и остались неразрешенными.
Неожиданный всплеск зависти вызвал легкий приступ отвращения к себе, только усилившегося от того, что Адам обнаружил, что забыл книгу, которую читал, — биографию Льва Толстого, написанную А. Н. Уилсоном, — в комнате на самом верху мельничной башни. Книга давала ему то удовлетворение и даже успокоение, в котором сейчас он особенно нуждался. Закрыв дверь поплотнее, чтобы в дом не ворвался ветер, он с некоторым трудом обогнул угол башни, зажег свет и взобрался по перекладинам лестницы на верхний этаж. Ветер снаружи завывал и охал, как стая обезумевших демонов, но здесь, в этой маленькой келье под куполом крыши, было необычайно тихо. Эта башня простояла здесь полтора века. Выдержала и более страшные вихри. Подчинившись порыву, он раскрыл глядящее на восток окно и позволил ветру ворваться в комнату со всей своей неудержимой очищающей силой. И в этот самый момент он увидел над оградой из дикого камня, что обрамляла дворик «Обители мученицы», светящееся кухонное окно. Это был вовсе не обычный свет. Адам пригляделся: свет вспыхнул, угас, вспыхнул снова, а затем разгорелся красно-рыжим огнем. Он уже не раз видел свет вроде этого и понял, что это такое. Пожар. Пожар в «Обители мученицы».