Чуть свет в боковые двери вошел уполномоченный к графу, который сидел на диване полураздетый, надутый, задумчивый, печальный, только для виду с трубкой во рту, которой не курил.
— Ну, что? — произнес он, обращаясь к вошедшему. — Надо нам подумать о делишках.
— Всю ночь думал; да что выдумать?
— Ты, брат Смолинский, старый осел, — сказал Дендера. — Я не думал и выдумал, у меня есть средство.
— Любопытно бы узнать! — проворчал Смолинский, несколько обиженный.
— Видишь, ты на веки веков останешься болваном, хоть бы ты в делах собаку съел. Купчая незаконна.
— Как это, ясновельможный граф? — подхватил уполномоченный.
— А так, почтеннейшая Смолка (так называл его граф в минуты веселые или в сердцах), ищешь в облаках, не видишь под ногами.
— Какая же там незаконность?
— Ты знаешь, что я не был еще введен во владение и, следовательно, не мог закладывать этого имения.
Смолинский немного оторопел.
— Ну! Незаконно закладная принята.
— Что ж из этого, что ее приняли беззаконно? Пусть разделываются, зачем принимали.
— Но ведь они нам сделали одолжение.
— Пускай всякий дурак не делает одолжения беззаконно. Я еду в Житково и обделаю, что надо, мне нужны только на это деньги. Сколько у нас в кассе?
— Вчера последние пятьсот злотых отдал в счет жалованья графу Сильвану и двести графине; осталось шестьдесят шесть и двадцать грошей.
— Сиди же себе с ними, я по дороге достану.
— Но ведь тут необходимы большие деньги, потому что у нас, правда, за деньги все делается, но дело дорого стоит.
— Как ты думаешь, 30 000 довольно будет?
— Слишком.
— Ну, так мне достанет.
— Но откуда их взять?
— Спроси лучше, откуда я их взял.
— Как это? Они уже у вас?..
— У меня.
— Но откуда же, черт возьми?
Граф, несмотря на огорчение, приятно улыбался.
— Право, — сказал Смолинский, задетый за живое, — люди одарены необыкновенной легковерностью.
— Дело в том, за кем какое установилось мнение.
Смолинский пожал плечами.
— Скажите же, сделайте милость, граф, на чье имя писать заемное письмо?
— На имя ротмистра.
— Как? Курдеш дал еще?
— А, нет, не Курдеш; тому даже следует проценты сегодня же заплатить наиаккуратнейшим образом, чтобы о капитале не заикался, но у ротмистра Повалы.
— О, что же это, черт возьми, я не смекнул! — воскликнул Смолинский, смеясь. — Тут дело другое!
— Как это, дело другое, бездельник! — и граф, вспыхнув, подскочил к нему, сжимая кулаки. — Говори мне сейчас, чего ты смеешься? Что ты думаешь? Что это значит, какое другое дело?
Смолинский, хладнокровно плюнув, ответил:
— Разумеется, другое: это уж не дело, но просто приятельская помощь. — И он сделал ударение на слове приятельская.
Граф пожал плечами, но внутри его кипела буря.
— Как же ты сделался с Пенчковским? — спросил он, переменяя разговор.
— Надул и уговорил его. Ведь на проценты Курдешу нужно нам около десяти тысяч.
— Сегодня же утром, непременно! Не забудь, почтеннейший, Курдеш держал ухо востро; у него крепостная купчая, а это не шутка. Старик до тех пор гладок, пока верит; а придет к делу, шутки с ним плохи.
— Э, и не с такими справлялись!
— Ну, что же с Пенчковским?
— Что? Поддел его на штуку, сказал ему так: вот вам на выбор или записку на простой бумаге, вместо потерянного, и квитанцию, или, в противном случае, ничего не дадим; или новое заемное письмо, а нам контроверс на случай находки потерянного и доплатить, для округления суммы, еще 10 000 злотых.
— И что же, Смолка, что? — улыбаясь, спросил, видимо, обрадованный граф.
— Да что же? Стонал, охал, пищал, просил, надоедал, бесновался, сердился немного и, наконец, отправился за этими 10 000.
— А, вот молодец! Возвращаю тебе мое доверие!
— Не правда ли? А?..
— Отдаю тебе справедливость, ты заслужил мое благоволение! — прибавил граф.
— А еще что? — спросил Смолинский франтовато.
— О, хочешь больше: сто злотых награждения.
— Деньги теперь дороги и редки, — заметил уполномоченный. — Знаете ли что, граф: попросил бы я у вас об ассигновании мне пары лошадок в Сломниках, я выберу себе парочку; мои клячи ожеребились.
— Плут, ты возьмешь себе…
— Уж, разумеется, что только найду лучшего.
— Ну, ну, черт тебя побери! За дело с Пенчковским стоит; ты показал мне необыкновенную ловкость.
— Уж, — прервал его Смолинский, зная, что граф любил и самую неловкую лесть, — уж я приму, что заслуживаю; но должен и графу подивиться. Два дела обдумать так хорошо во время бала, для этого нужна голова.
— Прошу покорно, бездельник! Он только теперь убедился, что у меня есть голова!
Смолинский рассмеялся во все горло.
— А теперь, — сказал граф, — еще словечко: скажи ты мне, — и он подошел к нему близехонько и понизил голос, — откуда эта старая наседка, графиня Черемова, понимаешь, откуда она могла пронюхать, что дела наши не в таком блестящем положении, как думают люди?
— А что?
— Ба, как бы ты думал! Вчера начала отпускать мне солено-горькие любезности, я на них, разумеется, отвечал как следует. Представь себе, осмелилась попрекать мне Самодолами, данными за женой с банковским долгом и с процентами.
— Пошутила старушка.
— Хороши шутки! А себе, небось, оставила восемьсот душ чистеньких.
— И потому не следовало ее сердить, ваше сиятельство.
— Нечего мне с ней, старой, церемониться, я очень хорошо знаю, что она идет замуж, а уж никто не возьмет ее даром.
— Кто, кто? Графиня Черемова?
— Я тебе говорю.
— Э, вы шутите!
— Вовсе не шучу: берет себе бедного, молодого, красивого юношу, которому намеревается все записать остальное имение или, кажется, передать. А приданое моей жены ограничится Самодолами. Вчерашние попреки были, кажется, только предлогом к ссоре, чтоб я не имел возможности надоедать и отсоветывать, но я, может быть, найду средство.
— Ох, это неприятная новость! — заметил мрачно Смолинский. — Но идти замуж бабе шестидесяти лет с хвостиком…
— Ну, что хочешь, от безделья и скуки; воображает себя еще молодой и красивой; купит баронство этому мальчугану. Но это в сторону. Вот что я у тебя хотел спросить: неужто ходят какие-нибудь недобрые слухи о моих делах, говори мне откровенно?
Смолинский задумался.
— Положа руку на сердце, ходят разные толки, ваше сиятельство; но ведь у нас о каждом готовы сказать, что он разорился, и, однако ж, состояния, хоть наружными украшениями, держатся, а потому люди уж иногда и правде не верят.
— Однако ж уже говорят…
— Да о ком же не говорят? Это всегда так.
— У тебя есть какие-нибудь основания?
— Недалеко искать: Курдеш уж ежится и подумывает о возвращении своего капитала; Пенчковский дрожит от страха, немало и других руки мне целуют.
— Это дурно! Как узнают еще о секвестре на Сломники, налетят на меня со всех сторон со взысканиями; я пропал.
— Э! Ничего! Как-нибудь вывернемся; но уж надо будет действовать медным лбом и нахальством, без нынешних обещаний, церемоний и притворства.
— Этого бы я не хотел.
— Должны будем.
— Теперь другое дело, Смолинский. Жене, Сильвану, Цесе, англичанке в мое отсутствие ни гроша. Скажешь им, что второпях при отъезде не сделал никакого распоряжения. Если им понадобится до зарезу, пусть займут у тебя и заплатят проценты.
— Но в долг давать все-таки из кассы и проценты в кассу?
— Само собою разумеется.
Смолинский наивно засмеялся.
— Но чего ж ты смеешься? — воскликнул опять недовольный граф. — Что же тут дурного? Мне нелегко давать им жалованье, не мешает что-нибудь оттянуть из всего этого. С них не берется более двух с половиною процентов в месяц, как берут и жиды, полпроцента себе, а два в кассу.
— Знаю я давно этот оборот.
— Никому в мое отсутствие не платить ни гроша — это другое правило.
— И это не новость.
— Если бы кто-нибудь вздумал дать, бери и в силу уполномочия выдавай документы; если можно ввернуть какой-нибудь крючок для будущности, не упускай случая; надо всегда думать о том, чем можно было бы в случае надобности спастись от беды.
— Брать, сколько бы ни давали?
— Чем больше, тем лучше.
— И что же делать с этими деньгами?
— Ждать моих распоряжений.
— Что же делать в Сломниках?
— В поместье Сломницком, прежде чем наложат на него запрещение, если мне не удастся выпутаться, все, что только можно спасти, брать и вывозить; скот сейчас выгнать, медь взять в Дендерово и сложить, из лесу продать все, что только можно, жидам в Житкове.
— Но если мы вывернемся, как вы надеетесь, так зачем все это?
— Вывернемся, так ладно; осторожность не помешает нам, надо распоряжаться заблаговременно.
— Конечно, осторожность не мешает.
— За Сильваном смотри пристально, и если бы он вздумал искать где-нибудь кредита, скажешь, что у него нет ничего своего, а я чужие долги уплачивать не намерен.
— Это только увеличит проценты, а ростовщики всегда дадут.
— А, наконец, если хотят, пусть себе дают.
— Больше вам ничего не угодно будет приказать мне?
— Не забудь только, любезный Смолка, что проценты Курдешу надо заплатить сегодня же. Затем употреби старание достать как можно больше и выдать денег как можно меньше — это общее правило.
Смолинский поклонился, улыбнулся и вышел; граф, полураздетый, упал на диван и задремал немного от усталости.
Около полудня коляска его летела уже по почтовой дороге к губернскому городу.
Сильван отправился в березовую рощу, в которой встретил первый раз Франю, но теперь уже один, без Янки. Курдеш между тем, получив проценты и по обыкновению вручив Смолинскому взятку (каждый год при получении процентов следовало непременно сунуть ему что-нибудь), поехал домой, не слишком беспокоясь о возвращении своего капитала.
На первый раз молодой граф никого не встретил в березняке, принадлежащем к Вулькам, и проехался в нем раза два решительно даром; Франя уговаривала Бжозовскую в этот день отправиться по грибы, и только боль в ноге почтенной приятельницы помешала этой прогулке.
Сильван ездил с борзыми, соскучился и воротился домой в дурном расположении духа, дав себе слово никогда уже больше не ездить, потому что непризнательная эта девочка, говорил он, не стоит ухаживаний.
Но дня через три он на своей гнедой англичанке опять отправился в березняк. Судьба, которая весьма охотно строит людям штуки и часто также и прислуживается им, устроила так, что в этот же день Франя, с Агатой только и с Горпыней, пошла по грибы, как раз к дороге из Дендерова. Служанки пустились в лес неподалеку от дороги, а Франя, присев у придорожья, отдыхала, как вдруг показался Сильван на своем прекрасном коне. Он незаметно улыбнулся, когда увидел ее, Франя встревожилась, хоть не поручусь, чтобы она заранее не мечтала об его приезде.
Заметив, что Франя встает с пня, на котором сидела, Сильван подскакал к ней и весело спросил:
— Что вы здесь делаете?
— Пришла по грибы, — ответила она наивно.
— В этом леску должно их быть очень много, — заметил Сильван, — и это для меня большое счастье, потому что и я часто здесь проезжаю.
Франя опять сильно покраснела, не знала, что ответить, взглянула ему в глаза, словно по глазам хотела узнать, говорит ли он искренно или шутит, и, увидя только холодную улыбку на лице молодого человека, заранее торжествующего, почувствовала какой-то необъяснимый страх, поклонилась ему неловко, быстро повернула в лес и исчезла.
Сильван, ожидавший более продолжительного разговора, не знал, что делать; с минуту он оставался на месте, думая, что она воротится; наконец, поморщась, стегнул хлыстом лошадь и поехал. Он проехал леском, направляясь к Дендерову, потом опять воротился, проехал по дороге раза два, надеясь встретить Франю, и выехал даже на тропинку; ведущую к дому, чтобы догнать Франю.
Равнодушие деревенской девушки затронуло его за живое; обиженный, он хотел отмстить за него. Но и тут не удалось ему: он увидел Франю в сопровождении двух девушек, пробирающуюся прямо по жниву домой, скакать за ней было неловко. Злой, раздосадованный, опять давая себе слово никогда не приезжать сюда, он, как бешеный, поскакал домой. Лошадь его, намученная, а он, озлобленный и недовольный, остановились у крыльца служб уже в сумерки.
В Вульках Франя и Бжозовская сидели на сундуках и толковали тихонько с глазу на глаз. У Франи не было секретов от приятельницы, а если б и были, Бжозовская сумела бы отлично вытянуть их. Сейчас же открылось, что Франя встретила в роще Сильвана, открылось, что он говорил, что она убежала, что он потом блуждал по лесу, что Агата видела его на дороге к Вулькам.
— Вот уже, без всякого сомнения, поклонник! — воскликнула Бжозовская, захлопав в ладоши. — Правду сказать, я всегда надеялась на это, но теперь уже положительно уверена! Вчера гадала раз шесть: король червонный каждый раз ложился по правую руку пиковой дамы. Это уже очевидное предназначение.
— Но, моя Бжозя, ведь это графчик?
— Как будто графчик этот не может влюбиться!
— Он так молод, Бжозя, голова у него ветреная!
— Тем лучше, что молод!
— А к тому же отец, мать никогда бы не позволили.
— Это старая история, моя душка! Читала и слышала я об этих отцах, которые не позволяют; но это всегда кончается тем, что должны уступить и рады дать благословение. Наконец, сумасшедшие были бы они разве, если б не позволили: где же найдут они что-нибудь лучше?
— А ты меня и не спрашиваешь даже, Бжозя, нравится ли он мне?
— Что ж, неужто нет?
— Но представь же ты себе, я решительно не страдаю по нем.
— Что ты? Разве это возможно, чтобы такой красавец, такой молодой…
— Ты не всмотрелась в него: когда улыбается, он кажется страшным; в улыбке его есть что-то неискреннее.
— Воображение, воображение! Показалось тебе! Но ведь это всегда сначала! Отличнейшая примета: если девушка боится молодого человека, непременно выйдет за него. Это уж несомненно. Вот, что скажу тебе, Франя, когда-то и я была недурна; Чеснокович очень заглядывал на меня, хотя я была бедная девушка, и не один он, а и пан Павел, и пан Ремегиан, покойник, волочились за мной; но должна признаться тебе, что я чувствовала слабость к Ремегиану. И имя было такое прекрасное, и сам он был молодец. Бывало, как крикнет ради шутки, так рамы оконные трясутся. И могу уверить, сначала мне и не снилось, не хотела даже на него и глядеть, а потом так полонил мое сердечко, что просто средств никаких не было… Но, видно, не было на это воли Божией… И она вздохнула, а Франя незаметно улыбнулась.
— Вот что я тебе еще скажу, — продолжала она, — если бы еще раз случилось тебе так его встретить, зачем убегать? Кажется мне, не грех молодежи поболтать между собой немножко, поспорить и пошутить. Пускай тебя разглядит этот графчик, и ручаюсь тебе, ты будешь графиней.
— Но, может быть, моя Бжозя, это какой-нибудь насмешник и обманщик, который хочет только посмеяться над бедной девушкой.
— Господи Иисусе Христе! Что ты говоришь, Франя, и кто же бы это решился посмеяться над тобой! Над этакой малинкой! Над этим золотым яблоком! Над этим ангелочком!!..
Франя засмеялась, обнимая Бжозовскую.
— Не балуй меня, сделай милость, — сказала она весело.
— Ребячество у тебя в голове, моя Франя; я смотрела ему в глаза очень пристально; это молодой и добрый мальчик… Ну, и на картах шесть раз вышло… Ты должна быть графиней.
Несмотря на то, что граф Сильван дал себе торжественное слово не ездить мимо Вулек, случалось вечно, что дороги во все места, куда ему нужно было, шли непременно через Вульки. Несколько раз он как-то незаметно заблудился на известной дорожке, а однажды лошадь так устала, что пришлось слезть с нее и несколько пройтись по лесу.
Вдали, между березами, мелькнуло белое платьице, и граф, призывая криком и свистом собаку, которой тут и не было, пустился поспешно в направлении к бело-розовому видению. Он наткнулся только на Горпыню, потому что Франя, заметив этот маневр, предпочла выбрать другую дорогу, а не встретиться с графом посреди леса.
Сильван, пустившись в березняк, решился преследовать Франю и, в конце концов, разумеется, встретил ее.
Они поздоровались, как старые знакомые, хотя Франя заметно была взволнована, а Сильван несколько раздосадован.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
— Вы здесь опять на прогулке?
— Да; это близехонько от дома, я чаще всего прихожу сюда.
— Как здоровье пана ротмистра?
— Моего отца? Очень вам благодарна, совершенно здоров; он поехал в приход, а я поджидаю его, потому что ему как раз здесь приходится проезжать.
Сильван немножко поморщился, но пользуясь удобной минутой, весело начал разговор. Франя была простая девушка, но нельзя было отказать ей в уме, а как красноречива пара черных, молодых и быстрых глаз, когда и белые зубки, и улыбка, и движения придают им прелесть и выразительность! Часто слышится нам даже то, чего и не говорят эти глаза. Сильван, начавший роман в предположении бесцеремонно окончить его, удивлялся, отчего вдруг потерял всю смелость перед девочкой, которую окружало какое-то непонятное очарование. Он досадовал на уважение, которое невольно чувствовал к ней.
Посреди разговора молодых людей послышался, как раз вовремя, стук тележки пана Курдеша. Франя осталась на месте; Сильван сел на коня и пустился вскачь по боковой тропинке, чтобы избегнуть встречи со старым ротмистром, о котором, за минуту перед тем, осведомлялся так заботливо.
Франю оскорбило это, она не могла понять, с какой стати делать тайну из случайной встречи и минутной болтовни.