Сигнал бедствия, посланный Лео с вершины, был адресован Алексу, никому другому. И брошенные в доме куртка, рюкзак и ботинки Кьяры свидетельствуют о наличии неких отношений между ней и хозяином «Левиафана». Поначалу Алекс предположил, что его сестру и Лео связывают чувства, но вдруг все сложнее? Вдруг Кьяра солгала брату, сказав, что расшифровать дневник не удалось? До сих пор вопрос их знакомства с Лео оставался открытым: слишком далеки они друг от друга, чтобы встретиться, даже случайно. Между К., на самой макушке которого осел Лео, и Вероной, где обитает Кьяра, — целая пропасть. И дело тут не в расстоянии, это как раз дело пятое, путь от К. до Вероны укладывается в несколько не самых утомительных часов. Они — разные, не совпадающие по ритму, по взгляду на мир: там, где К. слеп, — Верона смотрит во все глаза, и наоборот. То, во что верит К., вызывает ехидную улыбку Вероны. За то, что ценится в Вероне, в К. и ломаного гроша не дадут. Кьяра уж точно не даст, в К. она умирала от тоски, но и в Вероне не особо развернешься. И настоящего журналистского расследования иногда приходится ждать месяцами, а тут…
— Ты солгала мне, Кьяра! — произносит Алекс вслух, обращаясь к билету на Каттолику. С тем же успехом можно было обратиться к Тулио Амати или к торговому центру из заметки об обрушении крыши, но лучше уж билет.
Кьяра любит путешествовать.
Хотя в последнее время она совсем забросила Тибет и Латинскую Америку. На смену им пришла Европа. Означает ли это, что Кьяра остепенилась и больше не жаждет острых ощущений? Может быть, а может быть и нет… Кьяра ездила в Португалию, и, если откусить от этого слова пышный петушиный хвост, получится «Порту». Город, в котором Лео нашел старую карту и еще множество удивительных вещей. Он сам сказал об этом Алексу, хотя и не уточнил, каких именно. Но и одной карты достаточно, ведь именно она привела его сюда…
Да нет же!
Не она — O N O R E.
Честь семьи Лео не имеет никакого отношения к Кьяре, но зачем-то же она ездила в Португалию? Есть еще одна страна, в которой Кьяра успела побывать после того, как брат всучил ей дневник. И эта страна — Тунис. Слишком много совпадений, все они жмутся друг к другу, пытаясь удержаться на крошечном, величиной с запонку, пятачке. Приходится признать — холод и тьма положительно сказываются на умственных способностях Алекса, его логика — безупречна; жаль, что ни Лео, ни Кьяры здесь нет. И проверить свои умозаключения невозможно. Но и без дополнительной проверки ясно: встреча его сестры и метеоролога вовсе не была случайной. Иначе Кьяра не появилась бы здесь. Единственное, что смущает Алекса, — присутствие в «Левиафане» Джан-Франко. Не мертвого (о мертвом бармене он предпочитает не вспоминать) — живого.
В качестве кого он оказался в доме Лео? Приятеля хозяина, старинного знакомого Кьяры? Но Лео никогда тесно не общался ни с кем из жителей К., а Кьяра, та вообще вспомнила дружка по детским играм с трудом. И тем не менее Джан-Франко поднялся сюда — вместе с Кьярой, или вместе с Лео, или отдельно от них обоих. Только затем, чтобы встретить здесь свою смерть. Если бы смерть застала его на плато возле дома или в непосредственной близости от выпотрошенного арсенала — это еще можно было как-то объяснить. Связать с сигналом бедствия и последующим исчезновением хозяина и гостей «Левиафана». Но Джан-Франко, прежде чем умереть, мылся в душе. Сам по себе факт помывки не криминален, особенно после морозного восхождения, но вряд ли, направляясь в душевую кабинку, Джан-Франко оставил бы дверь открытой.
Любой человек, находясь в гостях, в чужом доме, и решив помыться, обязательно закроет дверь на щеколду. Алекс запирается в ванной, даже приезжая к родителям, а ведь они ему совсем не чужие. Он делает это автоматически, как и большинство людей. Джан-Франко тоже относится к большинству, ничего выдающегося в нем нет, кроме татуировки с птичьим яйцом. Джан-Франко благоразумен, основателен, физически силен, но прежде всего — благоразумен. Он просчитывает каждый свой шаг, оттого и дела в «Carano» идут хорошо.
Подъем на вершину, в проклятое место, о котором Джан-Франко, как местный житель, знает не понаслышке и интуитивно опасается, благоразумным шагом не назовешь. И у бармена должны быть веские причины, чтобы совершить этот шаг…
Вот черт!
Все здесь — и живые, и мертвые, и затерявшиеся во мраке — знают больше, чем знает Алекс. Кто эта женщина, чью фотографию он держит сейчас в руках? Женщины не вписываются в довольно стройную картину, нарисованную Алексом, как не вписывается в нее Джан-Франко. Листок с именем Барбагелаты, литерный билет в Каттолику — значит, и на снимке должен быть второй участник преступления, берсальер Нанни Марин. Именно это следует из логики двух мемориальных стен. Убитые — по правую руку от Алекса, убийцы — по левую. Но вместо Нанни Марина на Алекса смотрит женщина. Этой фотографии не меньше лет, чем снимку из фотоальбома. А о женщине можно сказать только одно: она очень красива.
Намного красивее, чем любая из киноактрис. Намного красивее, чем любая из девушек, с которыми когда-либо сталкивался Алекс и в которых он был хоть немного влюблен. По сравнению с ней даже Кьяра выглядит энергичной, хотя и не лишенной шарма дурнушкой. А ведь до сих пор сестра казалась ему эталоном женской привлекательности. И не только ему, о чем свидетельствуют молчаливые толпы Кьяриных поклонников. Но по здравом размышлении красота Кьяры легко распадается сразу на несколько составляющих: ум, страстность, порывистость, веселый цинизм. И еще — Кьяра очень живая и обаятельная.
А женщина с фотографии просто красива. И это — ее единственная отличительная черта. Ничего другого в голову не приходит, кроме возгласа «Божественно хороша!». Встреться такая женщина Алексу, он обжег бы глаза и замер на месте, но даже не подумал увязаться за ней в надежде познакомиться. Впрочем, так и произошло: он замер, едва сняв фотографию со стены и бросив на нее один-единственный взгляд. Затем сбежал в рассуждения о Нанни Марине — и снова вернулся. Второй взгляд был более осмысленным («божественно хороша!»), а сейчас Алекс грустит. Какой бы прекрасной ни была женщина с фотографии, серная кислота времени давно разъела эти безупречные черты. То же произойдет и с Кьярой, и уже происходит с мамой, но Алекс грустит именно о ней — о незнакомке. Ему легко представить, как незнакомка садится в ретропоезд на Каттолику, занимает место номер двадцать один в седьмом вагоне. Кем были ее спутники — неизвестно, но и они подумали: «Божественно хороша!»
Алексу хотелось бы защитить незнакомую красавицу. Мысль о том, что она провела столько времени во мраке, одна-одинешенька, в опасной близости от крови и смертей, ему невыносима. Единственное, что утешает, — улыбка незнакомки. Едва заметная, рассеянная. Она как будто подбадривает Алекса, а именно это нужно ему сейчас больше всего.
Алекс устал.
Устал от холода и темноты, устал тыкать фонариком в стены и строить предположения относительно произошедшего здесь. Хорошо еще, что в комнате нашелся стул. Простой венский стул, он стоит в центре помещения, равноудаленный от убийц и их жертв и от поезда на Каттолику. Место выбрано не случайно, оно позволяет взглянуть на ход событий непредвзято и охватить всю картину целиком. Как долго можно просидеть на таком жестком стуле? Как долго сидел здесь Лео, разглядывая хвосты воздушных змеев и поезда на Каттолику? О чем он думал?
Оседлав стул, Алекс вытянул ноги и подождал несколько секунд: никаких особых откровений на него не снизошло. Зато он вспомнил о следах на лестнице: самое время исследовать подошвы! Но сбрасывать обувь в присутствии женщины (пусть и фотографической) Алексу не хотелось. Подумав, он сунул карточку в карман рубашки, после чего снял правый ботинок и осветил фонариком подошву. Ничего криминального на ней не обнаружилось, хотя рифленая поверхность была темнее, чем обычно, — почти черной. Алекс послюнил палец и провел им по самому краю: он явно во что-то вляпался, если судить по испачканной подушечке, — только во что? И в точности определить цвет не удается: если на подошве он выглядел как черный, то теперь Алекс склоняется к грязно-коричневому. Он почти не видел таких мутных цветов в природе, разве что… Мелкие животные — грызуны, которых они с Кьярой хоронили в детстве! Их шкурка отливала таким же грязно-коричневым. Грызуны и птицы с потемневшими перьями. При жизни птицы могли быть сколь угодно яркими, а после смерти становились одинаково унылыми. Взрослый мальчик Алекс знает, что это всего лишь причуды памяти, они не соответствуют действительности птиц и грызунов, даже мертвых. Но это соответствует реальности незнакомки, спрятанной в нагрудный карман. И реальности Нанни Марина, который был вытолкнут взашей на последнюю страницу фотоальбома близнецов. Алекс лишь по инерции отнес обе фотокарточки к «белым», на самом же деле это дурно выполненная состарившаяся сепия, грязно-коричневая.
В протекторы забились мелкие камешки, при ходьбе они не ощущаются. Мелкие черные волоски не больше двух сантиметров длиной, крошечные птичьи перья — недаром Алекс вспомнил о птицах и грызунах. Как давно он чистил ботинки? Пару дней назад, и всего этого богатства обнаружено не было, за исключением камешков (обычно Алекс удаляет их при помощи зубочистки). Учитывая местность, в которой он живет, ничего удивительного в камешках нет. В волосках и птичьих перьях — тоже, но они почему-то не нравятся юноше, даже жевательная резинка смотрелась бы предпочтительнее. Волосков слишком много, слишком, как будто он целый день топтался по шкуркам животных; перьев заметно меньше, что-то около десятка, но избавиться от них непросто. Они как будто приклеились к подошве и не хотят отлипать. Когда Алекс в последний раз видел птиц?
Он видит их постоянно, но птицы всегда в отдалении — где-нибудь в небесах или на центральной площади у мэрии, там их подкармливает синьора Паглиа, аптекарша. У синьора Пьячентини и его жены живет канарейка, у маленьких внуков герра Людтке — два волнистых попугайчика. Клетку с попугайчиками Алекс видел в окне, а с канарейкой так и вовсе знаком лично, поскольку вхож в дом своего патрона. Канарейка — желтая, с маленьким хохолком на голове, волнистые попугайчики — ярко-синие, у аптекарских голубей с площади присутствуют все оттенки фиолетового. А перья, прилипшие к ботинкам Алекса, — тусклые, бурые, они на несколько тонов темнее билета на Каттолику; вот Алекс и вспомнил, когда в последний раз видел птиц.
Часа полтора назад или около того.
Но это были не живые птицы — нарисованные на стене. Алекс застукал их в обществе такого же нарисованного Игнасио. И несмотря на то, что весьма условные орлы оказались плодом воображения художника, а перья — вполне материальными, цвет совпал на сто процентов.
С большими трудами Алексу удалось оторвать одно из перышек, но что с ним делать дальше, он не знал. Зачем-то поднес к носу, и в ноздри сразу же проник едва слышный тонкий запах. Он показался молодому человеку знакомым: сладковатый и пряный одновременно. Его можно было принять за аромат духов, которые никогда не принадлежали ни Кьяре, ни Ольге. Кому тогда? Маме? Или его бывшей девушке, укатившей на сноуборде в Прагу?
Нет.
Этот запах копошился в ноздрях Алекса задолго до того, как его покинула гостиничная подружка. И задолго до того, как он стал встречаться с Ольгой; он имеет отношение к Кьяре, но — опосредованное. Кьяра была в его жизни всегда, как и мама, но с мамой он не совершал вылазки к скалам, не хоронил животных и не предавался детским рассуждениям о ложности нарциссов.
Ложные нарциссы.
Они пахли именно так, как пахнет сейчас несчастное перышко. Это их запах, они протягивают Алексу стебли сквозь толщу лет, кивают нежными головами, сжимают и разжимают трубчатые коронки, словно силятся что-то сказать.
Что-то важное.
Пожалуй, они даже кричат, но Алекс не слышит голос цветов. И по артикуляции коронок установить, о чем хотят поведать ему цветы, невозможно. Но это как-то связано с той давней похоронной историей у ручья, когда они с Кьярой рассуждали о правде и лжи. И о неправильном устройстве мира. Алекс был совсем ребенком, но какое-то важное знание открылось ему. Чтобы тотчас же улетучиться из памяти. И это знание не воскресишь, сколько ни пытайся.
Алекс чувствует настоятельную потребность снова вернуться в подвал, хотя покидал его с видимым облегчением. Подвал — никакая не загадка, в отличие от комнаты, в которой ничего нельзя изменить. Он не был заперт; все барахло, там находящееся, учтено и рассортировано по полкам. Стены — самые обычные: они не обиты мягкими матами, всего лишь отштукатурены. Остаются, правда, ящики с каким-то оборудованием (они стоят в углу) и граффити с Игнасио и псевдоорлами. Даже если в ящиках хранятся детали запасного генератора, Алекс все равно не сможет собрать его. Он не механик, а его познаний в электрике хватает лишь на то, чтобы вкрутить лампочку в патрон. Впрочем, будь он механиком или электриком, это ничего бы не изменило. Ведь Алекс заперт в доме, ему не добраться до генераторной… Приходится признать, что Лео поступил не слишком осмотрительно, вынеся генератор за пределы дома. Ведь подвал довольно вместительный, там нашлось бы место и ему. Наверное, Лео не устраивал шум, производимый агрегатом при работе, — вот и все объяснение.
В объяснении нуждаются и испачканные подошвы ботинок. Не исключено, что на полу в подвале разлита некая субстанция, в которую вляпался Алекс. Субстанция, наполовину состоящая из мелких жестких волос и птичьих перьев. С цветочным запахом.
Он отправляется в подвал немедленно.
* * *…Никакой лужи в подвале найти не удалось, хотя Алекс добросовестно обшарил фонариком едва ли не каждый сантиметр пола. Здесь было заметно холоднее, чем наверху; чем еще полтора часа назад, когда Алекс впервые спустился сюда по узкой железной лестнице. Блуждая по подвалу, он наткнулся на термометр, привинченный к вертикальной балке у верстака: красный столбик застыл на минус трех. Но и без термометра понятно, что температура упала ниже нуля: изо рта Алекса валил пар, кончики пальцев стыли, так что приходилось время от времени согревать их собственным дыханием. На аккуратно составленных коробках появились первые кристаллики инея, но особенно они были заметны на темной поверхности стеллажей.
Хуже всех пришлось нарисованному Игнасио, облаченному в рубашку с короткими рукавами и легкие летние брюки. Подойдя к стене, Алекс некоторое время разглядывал панно, а затем произнес:
— Несладко тебе, брат? Замерзаешь? Может, расскажешь мне, что здесь произошло… пока не замерз окончательно?
Игнасио лишь улыбается в ответ. И призывает Алекса помолчать, не тревожить иней на стеллажах бесполезными вопросами: улыбка перечеркнута указательным пальцем, приложенным к губам. Что означал этот жест в те времена, когда в «Левиафане» царило тепло? И что он означает теперь? Не стоит производить излишний шум, имеет смысл прислушаться к дому? Но все последние часы Алекс только то и делает, что прислушивается. И ни одного дельного совета так и не услышал.
Вот и Игнасио — он ни за что не поделится секретами «Левиафана» и его исчезнувшего владельца. Он ничуть не лучше калеки Сэба…
Пожалуй, лучше.
Алекс недооценил ловкого инженеришку: всего-то и нужно было, что повнимательнее присмотреться к панно. Орлы синхронно повернули головы вправо, склоны гор укутаны снегом лишь с правой стороны. По ряби в нарисованном ручье можно судить о том, как и куда он течет — от левого края панно к правому. Справа от панно, метрах в пяти, находится стена с ящиками «Do not turn over!», уж не на них ли указывают герои граффити?
Вскрыть самый ближний ящик оказалось секундным делом. Под крышкой обнаружились какие-то металлические втулки, завернутые в промасленную бумагу и уложенные в несколько рядов. Вынув с пару десятков деталей, Алекс добрался до маленькой турбины со сверкающими лопастями: она была упакована в куски пенопласта. Это может быть частью генератора, а может — какого-нибудь другого механизма, чье предназначение неясно. Водяная мельница, бур? Как бы то ни было, запустить, а уж тем более собрать ее Алекс не в состоянии. В ящике не нашлось даже технического паспорта, объясняющего предназначение турбины и втулок, Алекс разочарован. И орлы, и горная гряда, и сам летний Игнасио указывали на что-то слишком явно.
А если бы Лео поставил ящики в другой конец подвала? К свободной стене? Игнасио продолжает улыбаться и подпирать пальцем губы, что-то здесь не так.
— Дело ведь не в ящиках? — слова, выпавшие изо рта Алекса, корчатся от холода и жмутся друг к другу: деловедьневящиках? И держать фонарик становится все более проблематично, перчатки остались в куртке, а куртка — в каминном зале. Прежде чем спускаться в подвал, Алекс должен был утеплиться.
И он должен был подумать о последствиях.
Иначе, чем плачевными, их не назовешь.
То есть это сейчас Алекс думает, что они плачевные. Сейчас, когда ужас ситуации еще не до конца овладел им. Через полчаса, а может, и раньше, когда столбик термометра упадет еще на несколько делений, найдутся другие эпитеты и сравнения. Более апокалиптические. И мансарда на третьем этаже покажется ему самым настоящим раем, не говоря уже о зале с камином. Там, наверху, есть самое главное: огонь, спички, свечи. В пасть камина можно бросить книги, журналы, детали мебели: все то, что горит, что является источником тепла и может хоть как-то поддержать жизнь. Последние несколько часов он держал в голове каминный зал и даже хотел обустроиться там и перетащить Сэба.
Жаль, что он этого не сделал, а поперся в подвал, влекомый едва слышным ароматом ложных нарциссов. Он ошибся — здесь, в прямой кишке «Левиафана», он далек от нарциссов как никогда раньше. Ни один запах не продержится здесь дольше минуты, он замерзнет и умрет. Та же участь ждет Алекса, потому что маленькая железная дверь в подвал заперта.