– Какой?! Что в нем? – буквально запрыгала она на месте.
Михаил помог ей снять шубку и, обняв за плечи, повел на кухню.
– Знаешь, ты пока чайник поставь, а я сейчас, – и, не дав ей опомниться, заперся в ванной.
Эта безудержная настойчивость со стороны Светланы стала несколько напрягать. И теперь, стоя под струями теплого душа, он вдруг решил не раскрывать все карты. Во всяком случае, почему-то расхотелось показывать ей дневник. Надо учитывать, что она журналистка и наверняка захочет осветить и этот факт в своей будущей статье. И ничто ее не остановит. А это нечто очень личное и даже нелицеприятное. Вряд ли автор сего был бы счастлив, узнав, что его излияния, которые он так тщательно спрятал, будут преданы огласке в средствах массовой информации. Пока достаточно и того, что он расскажет о шкатулке. И даже покажет фотографии. В конце концов, на это она имеет право, поскольку именно благодаря ее подсказке он нашел то, что нашел.
Между тем Светлана уже стала постукивать в дверь ванной:
– Миш, ну ты скоро?
– Да! – крикнул он и выключил воду.
Переодевшись в футболку и спортивные штаны, он сначала пошел в коридор, достал свой телефон из кармана куртки и уж затем появился на кухне, где с нетерпением его ожидала Светлана возле двух чашек с успевшим остыть растворимым кофе.
– Ну, наконец-то. Немедленно садись, пей эту бурду и рассказывай. Ты мне уже все кишки вымотал, – нервно заговорила она, пододвигая ему одну из чашек и немного расплескивая бурую жидкость.
– Свет, а ты имеешь представление о том, что такое не спать сутки? Но это еще полбеды, если после этого тебя не начнут вот так доставать, как ты, – не желая ее обидеть, полушутливо отозвался Родин и открыл холодильник в поисках чего-нибудь съестного.
– Ой, ну прости. А давай я тебе яичницу сделаю, – предложила она, поднимаясь с места.
– Не надо, – остановил он ее жестом. – Это я пока и сам в состоянии.
Достал четыре яйца, заветренный хвостик колбасы, небольшую горбушку сыра и, не торопясь, приступил к приготовлению нехитрого блюда. Им сейчас руководило одно желание: обуздать жаркий темперамент Светланы, который хорош в постели, но совсем не греет в данной ситуации. Захотелось подчинить ее и заставить себя уважать. Некогда, получая знания в учебном подразделении о том, как заставить солдата тебя слушать, он запомнил, что, работая с отдельным человеком, не стоит применять командный голос. Лучше найти другой способ воздействия исходя из психотипа данного субъекта. Тут, конечно, дело иное – женщина! Попробуй-ка сообрази, что тут за психотип. И, полагаясь исключительно на свою интуицию, Михаил решил действовать именно так. Он хотел, чтобы в дальнейшем Светлана больше радовала его, а не раздражала. И нужно было уже сейчас расставить все приоритеты.
И, действительно, выбрав такую тактику, он не ошибся. Она теперь сидела молчаливая и даже пристыженная, опустив глаза и постукивая по столу ноготками. Во всяком случае, Родину хотелось так думать.
Отказавшись от яичницы, Светлана наблюдала за тем, как он ест, и не проронила ни слова. И теперь, вполне удовлетворенный ситуацией, он сам с удовольствием приступил к рассказу о том, что с ним произошло этой ночью. Она слушала внимательно, не задавая лишних вопросов, но, когда дело дошло до фотоснимков, здорово оживилась:
– Слушай, это надо немедленно проверить. Похоже, здесь настоящие драгоценные камни! – ткнула она пальчиком в фотографию. – Не исключено, что эта шкатулка только из-за них может стоить очень дорого! Ее надо немедленно показать антиквару. Кстати, у меня есть один такой знакомый. Ему можно доверять…
– Так, минуточку, – прервал ее размышления Михаил, – а с чего ты взяла, что я вообще достану оттуда эти вещи? Или ты думаешь, что я должен пригласить в этот бункер твоего знакомого антиквара?
Светлана захлопала глазами, явно его не понимая. Даже помолчала несколько секунд, которые ей потребовались для осмысления его слов.
– А ты что… Ты хочешь отдать это государству?! – почти ахнула она.
– А ты в этом сомневаешься? – в свою очередь сильно удивила его Светлана.
– Ты это серьезно или все-таки шутишь?
– Какие уж тут шутки, Света? Я – законопослушный гражданин.
– Иногда ты мне кажешься не вполне нормальным, Миша. А если это вообще, например, Фаберже? Ты хоть понимаешь, что сможешь на это купить себе новую квартиру. Даже за такую маленькую шкатулочку! Для такого, как ты, это целое состояние.
– Не жили богато, не хрен начинать, – буркнул он и закурил.
Последние слова этой женщины здорово поколебали в нем веру в нее. Ему ведь казалось, что он наконец нашел то, что даже и не искал в последние годы. А она, как и все бабы, оказалась такой же меркантильной. В ней нет идеи, нет теплоты и понимания. Пустышка, хоть и неглупая. Никогда ее не перевоспитать. Она такая, какая есть. И стоит сейчас подумать, чтобы о ней серьезно не думать. «Для такого, как ты…» – неприятные слова. А что в нем не так? Что неправильного он делает? Живет в коммуналке, ожидая сюда нового соседа? Мало зарабатывает? Да что ей вообще от него надо? Может быть, уверена в том, что он обязан подарить ей эти милые побрякушки? Но они не его. Не ему принадлежат. И если он сам недавно рассуждал о том, чтобы найти их наследника, то быстро выкинул это из головы. Шкатулка и медальон теперь принадлежат если не Эрмитажу, то уж, по крайней мере, местному краеведческому музею. Поначалу, рассказав обо всем Светлане, он рассчитывал на ее помощь в том, что его находка не окажется в частных руках. Что журналистка напишет об этом статью, имея эксклюзивный материал. Именно его он и собирался подарить ей, а не то, о чем она сейчас заговорила. Стало как-то тоскливо. Возникло желание поскорее остаться одному и продолжить чтение дневника. А то и просто как следует выспаться.
– М-да, тяжелый случай, – услышал он откуда-то издалека ее голос. – Ну, если ты так решил… Но все-таки хорошенько подумай, Миша. Если ты сдашь это государству, то в лучшем случае получишь двадцать пять процентов от стоимости, которая не факт что будет реальной. Ее специально могут занизить…
– Света, я очень устал. Давай поговорим в следующий раз. И лучше не на эту тему, – отрезал Михаил и, повернувшись к ней спиной, принялся мыть посуду.
– Так мне уйти, что ли? – обиженно спросила она.
– Как хочешь. Я тебя не гоню. Но ставлю в известность, что сейчас пойду спать.
– Ясно. Тогда я приеду вечером. Нам ведь все-таки надо обсудить, что делать дальше.
– Я и сам знаю, что делать. И буду действовать самостоятельно.
– Хорошо, – довольно смиренно произнесла она. – Действуй. Только могу я рассчитывать хотя бы на то, что право первенства в написании материала принадлежит мне?
– Это подразумевалось с самого начала, Света. Не переживай на этот счет, – все так же стоя к ней спиной, успокоил ее Родин.
Она ушла. Без прощального поцелуя. Без улыбки. И это была их первая размолвка за такой небольшой отрезок времени, что они были знакомы. А так хорошо все начиналось. И так быстро подошло к финалу. Теперь в этом Родин не сомневался. Немного жаль, но… Но лучше раньше, чем позже. Привыкание противопоказано. Выкурив еще одну сигарету, он ушел в комнату, брякнулся на диван и раскрыл серый блокнот некоего гражданина Советского Союза. Нашел момент, на котором остановился, и углубился в чтение.
«Я уже больше не видел Анну. Пос. тог. как она родила сына. Нашего с ней сына. Это я узнал от доверен. лица. Но и он конечно не знал правду. Чтобы иметь какую нибудь информацию о ней, повернул дело так что за этой семьей надо присматрив. как за неблагонадежной. Сам я уже не мог туда ездить. Было опасно. Этот ребенок родился в 19 г. 17 мая. Она назвала его Алексеем. Отчест. дала от своего отца. И фамилию тоже. Теперь он зовется Алексеем Владимировичем Сутуловым. Сам же Владимир Спиридонович Сутулов умер в тот же год от сердечн. приступа. И в этом тоже моя вина. Точно не смог пережить позор дочери. Подозреваю он знал от кого этот ребенок. У Анны с ним были доверит. отношения. Сначала я боялся что он призовет меня к ответу и когда он скончался даже почувств. облегчение. Но вскоре понял что теперь вся семья потеряла в его лице кормильца. У Анны был брат Сергей, он работал в городе на текстильн. фабрике. Хотел сойти за своего но его сослали в лагерь. В то смутное время хватали всех без разбора, кто был не из наших, не из рабочих и крестьян. На свою мать и тетку Анна тоже не могла рассчитывать. Они сами были как дети. Да еще младший брат Николай. Инвалид. Петля на шее. Вобщем ей было несладко. А я не знал как и чем помочь. Да еще эта шкатулка и кулон не давали мне покоя ни днем ни ночью! А как хотелось вернуть ей это. Она могла бы их продать и купить что нибудь ребенку. Но могло произойти и другое! Ее бы просто арестовали на том же базаре. И я так и не решился вернуть ей эти вещи. Они так и лежат у меня под полом спрятанные даже от моих глаз.
А потом пришел страшный двадцать первый голодный год. Все Поволжье страдало от нехватки продовольствия. Это случилось и из за засухи 20-го, и из за не совсем правильной продразверстки.
У Анны всегда были запасы овощей на зиму, она хорошо справлялась с ведением хозяйства, садила огород и ухаживала за ним правильно. Но у нее все отобрали местные власти. Все что было съестным свозили в голодающие города совсем не думая о селах. Итог этого десятки тысяч трупов. В их числе оказалась и Анна и ее мать и тетка и брат инвалид. Живыми чудом остались наш с ней сын и малолетка племянница. Узнав от своего осведомителя что они живы я дал ему задание немедленно пристроить этих детей в детский дом. Алешу определили к самым маленьким, а Лизу к подросткам. Позже я сам отслеживал их судьбу никак себя не раскрывая. Большую часть от своих заработков я перечислял на этот детский дом под номером один. К тому времени в нашем городе их появилось уже пять. Число беспризорников высилось с каждым днем. Но только этот первый стал для меня главным. Тут я мог уже помогать открыто и меня даже считали неким героем и патриотом, что никак не придавало мне самому уверенности в том что я хоть както искупаю свою вину. Было даже еще противнее и гаже. Потом появилась мысль немедленно усыновить собств. сына. Навещая этот детдом я мог его видеть. Он был похож на мать. Мог общатся с ним. Украткой совал ему в карманчик кусочек сахара или печенье. Он даже стал привыкать ко мне. Но скоро я понял что с моей работой это невозм. Мать моя померла от тифа. Отец тоже. А на младшую сестру совсем нельзя положится в этом. Помощи не дождешся никакой. Только ребенка загубит. Да и как кому объяснить почему вдруг я, одинокий человек, вдруг решил обзавестись ребенком. Да и фамилия у него так и осталась той что дала Анна. Так почему я решил взять бывшего барчука а не какого другого из простых? Тут тоже могли возник. вопросы. Вот так и пришлось растатся с этой мыслью. И с Алешкой тоже. Было все больнее привыкать к пацану, а изменить уже ничего нельзя. Детдому помогать не перестал а видится с ним перестал. Решил что так буд. лучше и мне и ему.
У меня были частые командировки по губернии. Я забывался в них отдавая себя работе. Но как только возвращался домой снова думал о сыне и об Анне. О том что я с ними сделал, на что обрек. Раз както хотел взломать полы, достать шкатулку и медальон и продать к чертовой матери. А деньги перечислить опять же детскому дому. Тогда Алешка сильно приболел скарлатиной. Боялся что не выживет. Носил даже таблетки туда какието редкие в ту пору. Но все обошлось и искупления греха опять не случилось. Опять сдрейфил как последний подонок. Вдруг меня с этим схватят. Кругом ведь одни доносчики и шпионы. А меня так сразу утопят. Сдадут со всеми потрохами.
Вот и сейчас пишу, а сам боюсь. Я всю жизнь боюсь. И дел своих и за шкуру свою. А вот теперь еще и за душу, хоть и неверующий в бога. А чтото там всетаки свербит. Стало быть есть она эта душа».
Михаил, дочитав очередной абзац, почувствовал, что его глаза слипаются. И, хоть видя, что до конца осталось совсем немного, уже не в силах бороться со сном, уронил дневник на грудь и тут же отключился. И привиделись ему горы иссохших трупов, людей, погибших от истощения, которые видел когда-то на черно-белых фотографиях, отражающих историю нашей многострадальной страны. А над этими телами кружил, как черный ворон, человек с серебряным медальоном на шелковой розовой ленточке. Медальон раскачивался на его груди, свисая вниз и почти касаясь голых и оборванных мертвецов. А потом вдруг один из них встает, оказавшись живым, протягивает вверх руку и срывает его. «Летун» не обижается, а как-то радостно вскрикивает и бросает восставшему еще и серую книжицу. Тот ловит ее и начинает спускаться вниз по трупам, как по лестнице. А человек-ворон снова издает какой-то победный вопль и взмывает в облака.
Михаил вздрогнул от этого резкого звука и вернулся в реальность. За темным окном голосила охранная сигнализация чьей-то машины. Отложил в сторону дневник, спустил босые ноги на пол, нащупал сланцы и, окончательно проснувшись, включил бра, что висел в изголовье дивана. Глянул на часы и присвистнул.
Время уже перевалило за девять вечера. Что-то он переборщил со сном. Чем теперь ночью заниматься? Разве что этот дневник дочитывать. Хотел ведь недолго, часиков до трех. Наметил потом важное дело. И тут на тебе. Да еще и сон какой-то сумасшедший.
Нехотя зашаркал на кухню, плеснул в лицо воды над ржавой раковиной, открыл холодильник. А чего туда глазеть? Пусто еще после завтрака стало.
Проверив наличие денег, решил сходить в круглосуточный гастроном прикупить каких-нибудь полуфабрикатов и сигарет. Остаток пойдет на автобусы. И, вообще, надо снова выдвигаться на товарку. Вот только не завтра. Завтра надо покончить с этим бункером, а то того гляди его обнаружит тот же грузчик Степан или Наденька, если заказ на гвозди-сотки поступит. Начал одеваться и тут же споткнулся о свою спортивную сумку, так и брошенную в коридоре. Черт, забыл ведь отдать Светлане баллон ее товарища-водолаза. Нет, а как бы она его потащила? Что-то совсем голова не варит. Явно лишнего переспал. Скорее на свежий воздух да потом пожрать, как следует. Что-то во мне этот голодомор Поволжья аппетит зверский вызвал.
Выполнив задуманное на остаток сегодняшнего вечера, Родин снова плюхнулся на диван и открыл серый блокнот. Будучи теперь бодрым и сытым, он горел энтузиазмом дочитать его до конца, а уж потом пофилософствовать на эту тему, которая уже стала преследовать его и во сне. Но уже было ясно, что автор дневника не был бандитом. Скорее всего, это человек военный с большими на ту пору полномочиями. И стиль написания больше похож на отчет или рапорт. Но вот с нервами у него явный непорядок. Где-то почерк совсем неразборчив, особенно когда начинает рассуждать об Анне и сыне. А вот когда выдает факты и события, его текст читается гораздо легче. И ошибок почти не делает, не считая знаков препинания. С ними у автора сплошная беда. Судя по этому, можно предположить, что он учился лишь военному делу, и то на практике, а не где-нибудь в вузе. И в том нет ничего удивительного. В те времена к власти допускались в основном люди из голытьбы, некоторые вообще были неграмотными и все осваивали ее уже на местах работы в частном порядке или в так называемых ликбезах. Только вот удивительно, если при прочтении почти двух третей этой писанины испытываешь к нему практически лишь неприязнь, то теперь его становится даже немного жалко. Но автор явно не стремился вызвать к себе сочувствие. Он не хотел оправдаться, не хотел кому-то понравиться. Тем более это понятно, раз так все упрятал. У него было одно желание – покаяться перед самим собой. Наверняка не имел ни надежных друзей, ни близких, которым можно доверить свои печали и тайны. «А вообще-то он прав, – думал про себя Михаил, найдя строку, на которой остановился, – не надо никому ничего рассказывать, если не хочешь, чтобы об этом узнали и те, кому нежелательно быть в курсе твоих дел. Нет сил молчать, записывай и уничтожай. Эффект тот же, но гораздо надежнее. Самому, что ли, попробовать? Да только времени все не хватает. Так, ладно».
«…эта душа. В 26 г. Мне предложили новую квартиру. Появилась возможн. переселит. в отдельную. Но я сразу отказался. Ведь для этого надо было вскрыть полы и достать вещи Анны. Потом перепрятывать. А это мне казалось всеравно что вытащить покойника из могилы. И расстатся с ними не хотел. Они стали моей совестью. Да и привык тут уже. И к соседям привык. И меня снова посчитали героем, что отдал очередь больше в том нуждающ. многодетному сослуживцу».
– Ну вот, «сослуживцу», значит, я не ошибся, посчитав автора военным, – заерзал на диване Михаил и с еще большим интересом стал дочитывать: «И от этого снова я был противен себе еще сильнее. Бывали моменты что хотел пустить пулю в лоб. Вот только дальнейшая судьба Алексея сдерживала от эт. шага. Мало ли что. А вдруг нужен стану в крайней степени.
После детдома он пошел учится в ремесленное. Причем на столяра. Похоже в нем заговорил мой покойный отец. Он был и столяром и плотником и краснодеревщиком. Теперь я уже был спокоен за сына. Внешность барчука, а профессия наша. Теперь ему тоже дали комнату как когдато и мне. Я знал его адрес. Улица тулупная 17 ком. № 8. Когда ему исполнилось двадцать лет он женился. Его женой стала такая же детдомовка. он видать там еще в нее влюбился. Но ничего. Симпатичная. Но не чета Анне. Она была на год его старше и работала на этой же мебельной фабрике учетчицей. И в этом же 39 году у них родился сын. Назвали они его Пашкой. Теперь у меня еще и внук появился которой обо мне ничего не знал. Да и о бабке Анне тоже. И сам Алешка конечно ничего не знал о своих родственниках ни с той ни с другой стороны. Потому что такие биографии тогда детям не выдавали. Странно мне всегда было, что ему фамилию свою оставили. Вот теперь еще один Сутулов появился. Павел Алексеевич Сутулов…»