Это были собственные выражения Робби, и Ланни понял, что они отправляются в разбойничью экспедицию, причем он сам должен служить чем-то вроде «наводчика».
В Соединенных Штатах господствовал «сухой» закон, а это значило, что джентльмены, вроде Робби Бэдд а, вынуждены были покупать спиртные напитки у бутлегеров; бутлегеры богатели, приобретали связи и влияние и развивали собственную культуру и язык. Ланни никогда не встречался с кем-либо из них, но существовал механизм, с помощью которого их жаргон с необыкновенной быстротой распространялся по всему цивилизованному миру. В Каннах был кинотеатр, часто демонстрировавший американские фильмы, и иногда, по вечерам, Ланни, чтобы рассеяться, покупал за несколько франков билет и имел возможность по заголовкам картин ознакомиться с новейшими словечками, имевшими хождение на Бродвее и на 42-й улице. И сейчас он понял, что его отец едет в Геную, чтобы «разнюхать», где что происходит, и «примазаться» к «хозяину», который в данной мелодраме именуется Стандард Ойл.
IIIЭкспедиция тронулась в путь. Ланни посадил отца на переднее сиденье, а Рика с багажом — на заднее. Они собирались остановиться в Монте-Карло для свидания с Захаровым, и Ланни соображал, как бы в деликатной форме сообщить Рику, что отец не может взять его с собой на свидание с греком. Но педантичнейший из англичан предупредил его — Я надеюсь, вы не обидитесь, если я не пойду с вами: когда-нибудь мне, может быть, придется писать о Захарове, а если я познакомлюсь с ним через вас, у меня будут связаны руки. — И Рик остался в машине с английским журналом в руках; а когда ему надоело читать, он пошел бродить по набережной; оттуда он смотрел на спускающиеся к морю уступами крыши домов и на бухту и слушал доносившиеся снизу хлопающие звуки — это спортсмены стреляли в голубей.
В предыдущем году старый греческий купец облачился в белый атласный кафтан, короткие панталоны, шляпу с пером и белые сапоги с красными отворотами, а поверх всего этого надел мантию из алого бархата с белой каймой и прошел церемонию посвящения в командоры ордена Бани; теперь его называли сэр Бэзиль. Старого банщика, сказал Робби, они застанут, вероятно, в очень плохом настроении. Вашингтонская конференция выбила опору из-под ног у военной промышленности, и компания Виккерс пострадала больше всех. Фирма стала производить элеваторы, грузовики, нефтепроводы и всякую всячину, как и Заводы Бэдд; но у кого есть деньги, чтобы покупать все это? Властелины мира зашли в такой тупик, что даже помышляли ссужать деньгами большевиков, — конечно, если те пообещают забыть свои зловредные теории.
Секретарь, отставной офицер, пригласил их в кабинет сэра Бэзиля, где на подоконнике стояло несколько тюльпанов герцогини, которые совершали предназначенный им путь, каждый согласно законам своей природы, не заботясь о других. Их хозяин, о существовании которого они не знали, тоже действовал по законам собственной природы, которая повелевала ему неустанно, днем и ночью, разрабатывать планы, раскидывать обширную сеть интриг, чтобы захватить побольше кусков бумаги с напечатанными на них знаками, удостоверяющими его право собственности на всякие виды имущества в различных частях света. Странная и таинственная вещь — «власть», заставлявшая сотни и тысячи, может быть, миллионы людей повиноваться его воле, хотя немногие из них когда-либо видели его, а большая часть никогда даже имени не слыхала.
Был ли он счастлив? Может быть, и да. Но лицо его выражало усталость и напряжение, а в мягком, как всегда, голосе звучала жалоба: все в мире шло наперекор его интересам. Он был рад повидать Робби Бэдда, а также его сына, в котором он все еще видел смышленого мальчика, похитившего у него письмо и затем так честно принесшего извинения. Но как только он усадил их и приказал подать виски, тотчас же полились жалобы на бедствия, претерпеваемые его родным народом, который втравили в военную авантюру, и вот теперь заслали греческую армию бог знает куда — в самую глубь Анатолии, и ни один человек не может предсказать, чем все это кончится.
Можно было как угодно судить об этой греко-турецкой войне, которая тянулась уже почти два года. Можно было называть турок дикарями и возмущаться отвратительной резней армян и греков везде, где они попадали в руки турок; можно было изображать греков защитниками цивилизации, и если вы к тому же сами грек, если вы богатейший человек в Европе, если вы владеете военными заводами в различных местах земного шара, то ваша воля тратить десятки миллионов долларов и заботиться о том, чтобы греческие армии, находящиеся в Турции, не терпели недостатка в оружии и продовольствии, даже после того как они проиграли большое сражение. Но Робби знал о концессиях, которые греческое правительство обещало Захарову за то, что он скупал греческие займы, так что в глазах американца это было просто деловое предприятие, но с неудачным исходом. Разве этот старый дьявол не начал свою карьеру торговца оружием с того, что обратился сначала к греческому правительству и убедил его купить подводную лодку Норденфельда, а затем — к турецкому правительству и убедил его приобрести две таких лодки?
Но, разумеется, Робби не позволил себе ни малейшего намека на эти обстоятельства, в теперешней деловой беседе. Он с сочувственным видом слушал жалобы Захарова на расхождения между англичанами и французами в греко-турецком вопросе. Захаров был кавалером ордена Почетного легиона, точно так же как и ордена Бани, и он желал, чтобы между двумя великими союзниками, столпами христианской цивилизации, царили мир и согласие; но правительство Пуанкаре продолжало под шумок вооружать турок, а английское правительство, вопреки обещаниям Ллойд Джорджа, заняло половинчатую позицию — словом, они предоставили завоевание Турции кавалеру английского и французского орденов, который уже потратил добрую половину своего состояния на эту войну и, если бы не его нефтяные концессии, испытывал бы теперь острый недостаток в деньгах.
IVПо всем этим причинам Захаров желал заполучить с возможно большей быстротой возможно большее количество нефти. У Робби были свои причины желать того же, и оба дельца перешли непосредственно к делу. Захаров уже не говорил, как в прошлый раз, что сын Робби должен быть осторожен и ни с кем не болтать о делах отца; это само собой разумелось, так как Ланни уже достиг полного совершеннолетия, и предполагалось, что он присутствует здесь как помощник отца. Захаров говорил о различных финансовых группировках, представленных в Генуе, — постороннему слушателю могло бы показаться, что речь идет о съезде нефтяников, а не о политическом совещании. В Генуе будут агенты Детердинга; Захаров назвал их по именам и объяснил свои взаимоотношения с Детердингом, который олицетворяет собой Роял-Дэч-Шелл и которому можно доверяться лишь с оглядкой. Будут здесь и представители Англо-Персидской нефти — Детердинг пытается завладеть акциями этой компании, находящимися в руках английского правительства, но Захаров ясно договорился с Ллойд Джорджем и Керзоном, английским министром иностранных дел, что голландец их не получит. Стандард Ойл будет представлен, в лице некоего Бедфорда, и Робби, вероятно, знает этих господ лучше Захарова.
Впрочем оказалось, что обо всех и обо всем досконально знает именно Захаров.
Короче говоря, старый грек располагал всеми сведениями и избавил Робби от необходимости делать заметки: он все отпечатал заранее на машинке. Он показал документы, которыми вряд ли завладел честным путам, — это молчаливо принималось обоими собеседниками как факт; придется приобретать еще и другие документы, подкупать в Генуе слуг и вообще мало ли что. Ланни узнал из разговора, — отец не счел нужным раньше сообщить ему это, — что в Генуе будет бывший ковбой Боб Смит, секретный агент Робби, следивший за деятельностью захаровских компаний в годы войны. Знал ли об этом Захаров, осталось неизвестным, — по видимому, это не имело значения: Боб был надежный человек, и уж он последит за кое-какими ловкачами в Генуе.
К числу их, как понял Ланни, принадлежал и американский посол в Италии; фамилия его была Чайлд, сам он был писатель, — Ланни вспомнил, что читал его рассказы в журналах. Почему президент Гардинг назначил ветреного литератора на высокий дипломатический пост? За этим что-то скрывалось, и Робби уж докопается, в чем тут дело, так как у него были письма к Чайлду.
— Не говорите ему ни слова обо мне, — сказал сэр Базиль, а Робби ответил: — Конечно. — Посол, который приедет официально в качестве «наблюдателя», без сомнения, будет иметь свой штаб, и Робби найдет способ войти в соприкосновение с кем-нибудь из его сотрудников.
Ланни становилось все более не по себе, по мере того как продолжалось это совещание; он понял, что его отец стал одним из агентов Захарова и последний бесцеремонно отдает ему приказания. Какая разница по сравнению с тем временем — лет восемь-девять назад, — когда оружейный король предложил от имени фирмы Виккерс скупить акции фирмы Бэдд, а Робби любезно ответил, что, быть может, фирма Бэдд предпочтет скупить акции фирмы Виккерс! Что же случилось, откуда этот новый тон? Неужели виной кризис, тяжело отразившийся на Заводах Бэдд и их прибылях? Или Захаров посулил такую мзду, что Робби и его компаньоны не могли устоять перед соблазном? Не увяз ли Робби глубже, чем хотел, и не запутался ли он в паутине? Казалось, он совершенно спокоен и доволен тем, что делает, но Ланни знал, что он горд и никогда не выдаст своих тревоги сомнений. Что бы ни случилось, Робби хочет оставаться в глазах Ланни великим дельцом, всегда играющим первую скрипку.
К числу их, как понял Ланни, принадлежал и американский посол в Италии; фамилия его была Чайлд, сам он был писатель, — Ланни вспомнил, что читал его рассказы в журналах. Почему президент Гардинг назначил ветреного литератора на высокий дипломатический пост? За этим что-то скрывалось, и Робби уж докопается, в чем тут дело, так как у него были письма к Чайлду.
— Не говорите ему ни слова обо мне, — сказал сэр Базиль, а Робби ответил: — Конечно. — Посол, который приедет официально в качестве «наблюдателя», без сомнения, будет иметь свой штаб, и Робби найдет способ войти в соприкосновение с кем-нибудь из его сотрудников.
Ланни становилось все более не по себе, по мере того как продолжалось это совещание; он понял, что его отец стал одним из агентов Захарова и последний бесцеремонно отдает ему приказания. Какая разница по сравнению с тем временем — лет восемь-девять назад, — когда оружейный король предложил от имени фирмы Виккерс скупить акции фирмы Бэдд, а Робби любезно ответил, что, быть может, фирма Бэдд предпочтет скупить акции фирмы Виккерс! Что же случилось, откуда этот новый тон? Неужели виной кризис, тяжело отразившийся на Заводах Бэдд и их прибылях? Или Захаров посулил такую мзду, что Робби и его компаньоны не могли устоять перед соблазном? Не увяз ли Робби глубже, чем хотел, и не запутался ли он в паутине? Казалось, он совершенно спокоен и доволен тем, что делает, но Ланни знал, что он горд и никогда не выдаст своих тревоги сомнений. Что бы ни случилось, Робби хочет оставаться в глазах Ланни великим дельцом, всегда играющим первую скрипку.
Захаров подчеркивал колоссальную важность того, что предстоит сделать в Генуе. Два года назад в Сан-Ремо Англия и Франция договорились о разделе мосульской нефти, и в обеих странах за кулисами стоял Захаров; но когда президентом Соединенных Штатов стал Гардинг, Америка в лице Стандард Ойл «примазалась» и оттяпала себе здоровый кус. Этого нельзя допустить вторично. Захаров, Детердинг и их компаньоны, включая синдикат Робби Бэдда, мечтали заполучить всю нефть, какую только можно выкачать из Баку. Захаров будет сидеть в Монте-Карло, дергать за ниточки и следить, чтобы не было никаких упущений. Курьер ежедневно будет доставлять ему свежие новости; у них будет свой код, который Робби должен всегда держать при себе. по видимому, старый паук изобретал этот код, глядя на цветочные горшки герцогини, так как Детердинг, голландец, обозначался словом «библоэм», а Ллойд Джордж носил имя «биззар» — названия двух разновидностей тюльпанов. У старого шакала было, по-видимому, чувство юмора, так как виконт Керзон оф Кедлстон назывался «Неизъяснимый», а Ричард Уошберн Чайлд, чрезвычайный посол и полномочный министр Соединенных Штатов в Итальянском королевстве, именовался «Младенец».
VДосужие языки объясняли, почему конференция созывается в итальянском городе. Кто-то предложил Геную, назвав ее по-французски Genes, и Ллойд Джордж решил, что это Женева, а потому и согласился: нейтральный город, местопребывание Лиги нации. Только после того как были сделаны все приготовления, он открыл, что Женева — это Génève и что конференция состоится в стране, народ которой весьма далек от интернационализма, и к тому же в густо населенном городе, лишенном комфорта, необходимого для престарелых государственных мужей.
Генуя — старинный город ка Средиземном море. У него превосходная гавань, куда с незапамятных времен приходили корабли, но территория его очень невелика, так как Лигурийские Альпы здесь спускаются к самому морю, и улицы и переулки города ползут вверх по крутым уступам и переброшенным через овраги мостам. Поэтому здания здесь высокие — даже самые старые, — они жмутся друг к другу, и многие улицы недоступны для проезда экипажей. К счастью для Рика, дворец Сан-Джорджо, где происходила конференция, оказался расположен внизу, близ гавани; это темное, унылое здание в готическом стиле, построенное шесть или семь столетий назад. Здесь долгие годы помещалась гильдия банкиров и менял.
Двадцать девять государств Европы были приглашены на конференцию. Итальянское правительство взяло на себя заботу о делегатах и сняло для них все отели, но Робби привез с собой секретаря и послал его вперед, так что все устроилось как нельзя лучше. Боб Смит, человек со сломанным носом, который он так и не заботился починить, уже ждал Робби в Генуе; он был весь начинен важными новостями и торопливо выкладывал их своему патрону, пока Ланни отвозил Рика в «Каза делла Стампа», клуб журналистов. Рику достаточно было предъявить свои удостоверения, и его тотчас же впустили вместе с его другом. Здесь была вся старая братия и много новых лиц; начались приветствия, представления, на всех парах шел обмен слухами и сплетнями.
Международные конференции стали своего рода постоянным учреждением; Генуэзская была уже седьмая в списке Ланни, если считать две Парижские и одну Женевскую. Для него это было каждый раз увлекательным спектаклем, нечто вроде облагороженного древнеримского цирка; здесь, правда, зрителя избавляли от вида и запаха крови, хотя ему было известно, что она проливается в изобилии. Для журналистов это был тяжелый труд, но вместе с тем спорт, охотничья экспедиция, когда каждый мечтает поймать редкого зверя, именуемого сенсацией. Каждый из охотников за новостями старается получить возможно больше от других и дать возможно меньше; но так как единственным способом получать было давать, то непрерывно шел обмен сведениями. Хорошим тоном считалось быть циником. Как ужасен был мир в изображении этих людей, как бесплодны конференции, как тупы и лживы их участники!
Ллойд Джордж и Пуанкаре встретились в Булони накануне конференции, и Ллойд Джордж согласился не поднимать вопроса о репарациях. А это, говорили, было равносильно тому, чтобы играть Гамлета без призрака старого короля. Французский премьер отказался присутствовать на конференции, но послал туда члена своего кабинета, Барту, и так боялся, как бы тот не подпал под чары уэльского волшебника, что каждый день посылал ему десятки телеграмм с инструкциями — за время конференции он прислал их более тысячи.
Когда Ланни наскучивали международные интриги, он отправлялся погулять по забавным улочкам полусредневекового города. Главные улицы были украшены флагами по случаю конференции, а кучера экипажей носили шляпы с развевающимися лентами — Ланни не знал, всегда или только в честь гостей. По вечерам все было ярко освещено, а улицы переполнены праздничной толпой: везде девицы, солдаты и карабинеры. Каждый вечер в опере шел спектакль, а в кафе и в ночных кабаре танцевали до утра. Ланни осматривал церкви XVI столетия с фасадами из черного и белого мрамора; он ходил по дворцам, где, быть может, джентльмены из драм Шекспира плели свои путаные сети интриг. Теперь подмостки были обширнее и следить за развитием интриги стало гораздо труднее. Как втиснуть в пьесу двадцать девять наций? Весь мир стал театром, да еще каким — такой не грезился ни одному драматургу XVI столетия.
VIТри года прошло с тех пор, как Ланни видел Линкольна Стефенса, но Стефенс ничуть не изменился. Казалось, что маленькие с проседью усики и козлиная бородка были подстрижены у того же парикмахера, а спокойный, солидный костюм скроен тем же портным. Это был все тот же склонный к иронии философ, которого забавляла путаница, царившая в умах людей. Они неожиданно столкнулись в «Каза делла Стампа», и Стеф пригласил Ланни позавтракать вместе, так как его всегда тянуло к этому приветливому юноше, а сейчас ему хотелось узнать, что сделала с ним жизнь. — Выбрали вы, наконец, какую-нибудь дорогу? — спросил он. Ланни, зная игру, парировал: — А вы? — Тот ответил: — Мне незачем. Я философ. — Ланни подхватил: — Я тоже решил быть философом.
Ланни в свое время читал «Диалоги» Платона, — эта книга попалась ему среди неисчерпаемых книжных богатств его прадеда, — и сейчас ему показалось, что Стеф взял их за образец, по которому строил свою беседу. Он напоминал Сократа, когда задавал вопросы собеседнику, всегда дружелюбно, но всегда прощупывая его, заставляя его понять, что он не знает, о чем говорит. Никогда, впрочем, Стеф не говорил ему этого: пусть сам убедится. Никогда не подчеркивал: поняли вы свою непоследовательность? Но наступал момент, когда собеседник начинал путаться и признавался, наконец, что взгляды его сбивчивы и противоречивы.
Ланни трудно приходилось в Генуе, так как он вынужден был скрывать некоторые свои мнения от Робби, а другие — от Рика. Ему очень хотелось быть честным, и он вдруг выпалил:
— Послушайте, Стеф, можно говорить с вами откровенно?
— Конечно, — сказал Стеф. Глядя на красивого, холеного юношу, он спросил: —Вы влюблены?
— Влюблен, это верно, — сказал Ланни, — но это не составляет большой проблемы. Речь идет о другом — о моем отце и делах, которые привели его в Геную. Обещаете вы сохранить секрет?