Между двух миров - Эптон Синклер 18 стр.

— Конечно, — сказал Стеф. Глядя на красивого, холеного юношу, он спросил: —Вы влюблены?

— Влюблен, это верно, — сказал Ланни, — но это не составляет большой проблемы. Речь идет о другом — о моем отце и делах, которые привели его в Геную. Обещаете вы сохранить секрет?

— Валяйте! — сказал Стеф.

— Хорошо. Вы знаете фирму Бэдд. Так сот, мой отец стал заниматься нефтью, поэтому он и приехал сюда.

— В городе полно нефтяников. Как сказано в библии: «Где падаль, там и коршуны».

— Вы знаете, Робби всегда учил меня ненавидеть красных. Он задал мне здоровую головомойку в Париже за то, что я встречался с вами и с моим дядей Джессом. У меня были неприятности с парижской полицией, я еще не рассказывал вам об этом. В результате мне пришлось пообещать отцу, что больше я с красными встречаться не буду.

— И теперь вы нарушаете этот запрет?

— Нет, как раз наоборот, отец первый собирается его нарушить. У большевиков нефть.

— О, я понял! — воскликнул философ, которому показалась очень забавной эта ситуация.

— Теперь у моего отца появилась охота встретиться с ними. Он непрочь повидаться и с вами.

— Почему же нет, Ланни? Я рад буду повидать его.

— Но вы понимаете — его ничуть не интересуют наши взгляды.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я знаю Робби. Он здесь по делам.

— Послушайте, — сказал Стеф, — вы никогда не читали ни одной из моих книг, не правда ли?

— Мне стыдно признаться, но… не читал.

— Их теперь не легко найти. Но постарайтесь достать экземпляр книги «Позор для городов». Вы увидите, что еще двадцать лет назад я разъезжал и интервьюировал самых отъявленных жуликов — местных политических боссов и тех дельцов, которые оплачивали их и пользовались их услугами. В некоторых случаях они не разрешали мне оглашать печати свои слова, но я не могу вспомнить ни одного случая, когда бы они отказались откровенно поговорить со мной и поведать о своих делах, иногда очень постыдных. Я говорил им, что это плоды своеобразной системы и что они следовали ей всю свою жизнь, сами того не зная, и мои объяснения их поражали, они считали меня каким-то чародеем.

Не думаю, чтобы Робби был так наивен; он знает, что делает, и стоит на этом.

— Возможно; но я убедился: откровенная исповедь — величайшее облегчение для человеческой души. Это великая роскошь. И мало есть даже богатейших в мире людей, которые могут позволить себе эту роскошь.

— Я могу только сказать, — вставил Ланни, — что, если вы сумеете пробить панцирь, который носит мой отец, я выдам вам аттестат: вы самый подлинный чародей.

— Устройте, чтобы мы с ним позавтракали вместе, только вдвоем. Вам не надо быть при этом; конечно, в вашем присутствии он будет вести себя иначе, перед вами он играет роль.

— От вас, Стеф, ему нужно лишь одно: чтобы вы познакомили его кое с кем из советских представителей.

— Что ж, почему бы и нет? Ведь он не будет стрелять в них?

— Он хочет получить у них нефтяные концессии.

— Может быть, они и продают нефть. Почему бы им не повидаться с ним?

— Превосходно, но мне хотелось, чтобы вы знали, что у Робби на уме.

Журналист весело сказал: — Будьте спокойны. Я не вчера родился, и русские тоже. Я только скажу: «это американский нефтепромышленник» — и подмигну. И они тоже облекутся в панцирь. Уж поверьте мне, они сами за себя постоят.

Завтрак был назначен на следующий день, в отдельном кабинете «Гранд-отеля», где остановились Бэдды. Что произошло между Робби и Стефом, осталось тайной, которую эти два столь не похожих друг на друга бойца унесут с собой в могилу. Робби сказал: — Да, он умница, твой Стеф!

— Еще бы! — ответил Ланни.

Конечно, — поторопился прибавить Робби, — легко человеку, который сидит сложа руки и критикует, отказываясь занять место на той или другой стороне. Если бы он действовал, пришлось бы ему сделать выбор и решить, чего он хочет.

— Не знаю, — сказал Ланни. — Мне кажется, что у него — есть некоторые твердые убеждения.

— Какие же, например?

— Он верит, что надо смотреть фактам в глаза и нельзя позволять обманывать себя ни самому себе, ни другим. Мне кажется, это основное.

— Ну, это вроде ружья, или пишущей машинки, или другого орудия; все зависит от того, на что его употребить.

Робби не сказал, делал ли он Стефу какие-нибудь признания. Но он заметил со спокойным удовлетворением: — Я получил от него все, что мне нужно было. Он дал мне письмо к одному из советских представителей, Красину — он у них специалист по внешней торговле. Тебе что-нибудь известно о нем?

— Знаю его только по имени, но постараюсь разузнать. Многие журналисты встречались с большевиками и охотно говорят о них.

Ланни, конечно, поспешил снова повидаться со Стефом, чтобы узнать подробности встречи. Он был очень разочарован, так как журналист сказал: — Он ничем не отличается от других: недоволен устройством мира, но не хочет понять, что и он в ответе.

— Можете вы мне рассказать подробности?

— Я скажу вам одну вещь, важную для вас, — продолжал Стеф. — Я заставил его признать, что он не имеет права навязывать вам свои взгляды. Я доказал ему, что это значит не уважать вашу индивидуальность. Я положил его на обе лопатки.

— О Стеф, я не могу и сказать вам, что это значит для меня. Я живу в какой-то тюрьме. Вы думаете — он отнесся к этому серьезно?

— Он говорил серьезно. Но будет ли он в состоянии отказаться от своей прежней линии — это, конечно, другой вопрос.

На одной из разукрашенных улиц праздничной Генуи Ланни столкнулся с тремя кавказцами в черных сапогах и больших барашковых шапках, теми самыми, которые на Парижской конференции рассказывали ему на ужасном французском языке, придвинув вплотную свои разгоряченные лица и обдавая его брызгами слюны, о своих злоключениях и разочарованиях. Здесь они были уже не в качестве официальных представителей, а на положении изгнанников и отщепенцев; их песенка была спета, и тот, кому достанется нефть в их родном краю, не заплатит им ни гроша. Они снова окружили добродушного Ланни Бэдда, изливая свои горести, и ему нелегко было убедить их, что он уже не занимает официального поста и уже не является своего рода трубопроводом информации или пропаганды.

Все малые нации были представлены здесь; их официально пригласили и встретили под звуки фанфар; но кто затем обращал на них внимание? Их истощенные и обанкротившиеся страны нуждались в рельсах и товарных вагонах, плугах и семенах, керосине и иголках, чтобы заштопать прорехи в износившейся одежде, — короче говоря, в деньгах, деньгах и деньгах, — а кто же ссудит их деньгами? Они обивали пороги отелей и вилл, где остановились приехавшие государственные деятели, и отравляли жизнь несчастным секретарям. Они сидели в кафе, меланхолически попивая вино, готовые плакать в жилет любому иностранцу, который согласился бы слушать их. Они особенно охотились за американцами, так как в Америке были все деньги, какие еще остались в мире. У Ллойд Джорджа был замечательный новый план: международный заем в два миллиарда долларов для реконструкции Европы. Предполагалось, что Америка даст половину, и Ланни осыпали вопросами: что ему известно об этом? Когда будет предоставлен заем? Как он будет распределен? Где можно будет получить свою долю?

Тяжело юноше-идеалисту сознавать, что он даже не пытается помочь миру совладать с бедствиями, которые на него обрушились, Тяжело слушать внутренний голос, говорящий: я один из волков, что бродят возле стада и высматривают добычу — заблудшую или слабую, молодую или старую, которую я мог бы унести. Я сын волка, и бесполезно говорить, что мне не нравятся поступки моего отца-волка, раз я живу на то, что он добывает.

Словом, в душе Ланни Бэдда происходил моральный кризис. Генуэзская конференция была для него не отдыхом, а временем внутренней борьбы и глубокой тревоги. Он никому не говорил об этом, если не считать короткой беседы со Стефом; и, конечно, его отец ничего не делал, чтобы облегчить ему этот кризис — внимание Робби было целиком устремлено на добычу, и у него не было времени для всяких глупостей. Если бы он знал, что сын его страдает, помогая ему вырвать нефтяную концессию, он отмел бы в сторону эти пустые бредни, которые надо возможно быстрее преодолеть. Время от времени, на досуге, можно сидеть и слушать радикальную болтовню, называемую «идеями»; но именно теперь предстояло заработать или потерять большие деньги, и, если Робби нужно было рекомендательное письмо, он старался его получить; если ему нужна была информация, он предлагал Ланни пойти и добыть ее; и он не спрашивал у Ланни, согласуется ли это с его понятиями о деликатности и хорошем тоне.

Итак, Ланни бродил по улицам старинного города, пожираемый огнем внутреннего разлада. Нужно ли ему столько денег? Нужно ли так много денег кому бы то ни было? Даже если допустить, что нужно, — кто имеет право калечить мир, чтобы добыть их? И притом называться «практическим человеком», а всех других называть «мечтателями». Этот вопрос созревал в душе Ланни восемь лет — точнее говоря, с 31 июля 1914 года.

Итак, Ланни бродил по улицам старинного города, пожираемый огнем внутреннего разлада. Нужно ли ему столько денег? Нужно ли так много денег кому бы то ни было? Даже если допустить, что нужно, — кто имеет право калечить мир, чтобы добыть их? И притом называться «практическим человеком», а всех других называть «мечтателями». Этот вопрос созревал в душе Ланни восемь лет — точнее говоря, с 31 июля 1914 года.

Да, это был кризис. До сих пор Ланни приказывали думать так, как он не хотел думать, и это было достаточно тяжело; теперь ему приказывают говорить то, чего он не хочет говорить, и делать то, чего он не хочет делать, — и это гораздо хуже. Он неожиданно поймал себя на мысли, что его удивительный отец, идеал его детства и юности, в сущности упрямый и не очень чуткий человек. Ланни, конечно, любил его, но это и делало его таким несчастным, разрушало его душевный мир; оказывается, можно любить отца и все же открывать в себе такие предательские мысли о нем!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Кровь мучеников

Ллойд Джордж открыл Генуэзскую конференцию одной из своих самых блестящих и убедительных речей. Всякий другой на его месте был бы встревожен и озабочен, — он был остроумен и весел. В своем словесном полете он проявил и решимость и великодушие; это грандиознейшая в истории Европы конференция, сказал он, она восстановит порядок в Европе. Это была такая благая весть, что делегаты двадцати девяти наций встали и громко рукоплескали ему. Когда церемония кончилась, английская делегация удалилась на виллу «Альбертис» и начала спорить с французами и бельгийцами об условиях, на которых можно предоставить заем России; и эта процедура длилась шесть недель, после чего конференция разошлась, ничего не сделав.

Во время первой встречи с русскими Ллойд Джордж потребовал возмещения убытков, причиненных конфискацией или повреждением собственности английских подданных; общая сумма убытков была исчислена в два миллиарда шестьсот миллионов фунтов — кругленькая цифра, которую русским любезно предлагалось признать своим долгом. Чичерин, народный комиссар по иностранным делам и глава советской делегации, вежливо ответил, что русские охотно готовы сбалансировать эти претензии со своими претензиями к английскому правительству за ущерб, причиненный английской армией в Архангельске и Мурманске, а также армиями Врангеля, Колчака и Юденича, которые финансировались Англией. Этот ущерб составлял в общей сложности пять миллиардов фунтов. После этого обмена счетами англичане удалились пить чай и больше к этой теме не возвращались.

Французы, конечно, имели колоссальные претензии к России: ведь их банкиры ссужали деньгами царя. Советские представители возражали, что эти деньги были употреблены на вооружение России в интересах Франции и что на погашение этого долга пошло девять миллионов жизней. Они предъявили французам те же претензии, что и англичанам: белые армии Деникина субсидировались Францией, ими руководили французские офицеры, и они опустошали Украину в течение трех страшных лет. Таковы были позиции сторон в процессе «большевистская Россия против буржуазной Франции». Спрашивается, на какой же основе могли они разрешить этот спор?

Практический Ллойд Джордж сказал: Давайте забудем старые претензии, ведь русскив явно не в состоянии удовлетворить их. Будем добиваться чего-нибудь реального. Нефти, например! У русских она есть, и мы можем бурить и извлекать ее. Давайте арендуем нефтяной район, скажем, на девяносто лет, и пусть часть нефти идет в счет погашения долга. Но упрямый Пуанкаре сидел в своем парижском кабинете, днем и ночью роясь в документах, — пухлолицый адвокат, законник и буквоед, для которого слова были священным фетишем, старые сделки — безусловным обязательством и старые прецеденты — решающим доводом. Для него было вопросом чести заставить большевиков признать свои долги. Робби Бэдд сказал со свойственным ему сарказмом: им; бы следовало сделать то, что делают с нами французы, — признать, а затем не платить!

Русские были помещены отдельно от всех в небольшом селении Санта-Маргарета, милях в двадцати от города, на берегу моря; там им был предоставлен комфортабельный отель, но добираться до него приходилось на медленно ползущем поезде или машине, по пыльной дороге.

Робби послал свои рекомендательные письма Красину. Ему было назначено время, и Ланни повез отца. Их ввели в служебный кабинет Красина. Робби чуть не хватил удар от изумления: он ожидал увидеть грубого простолюдина, а перед ним был высокий, аристократической внешности человек с тонкими чертами лица, холодно-вежливый и сдержанный, говоривший по-английски лучше, чем Робби по-французски.

Советский эксперт по вопросам внешней торговли дал своего рода урок грамоты коммерсанту из далекой Новой Англии. Он изложил точку зрения своего правительства на разницу между царскими обязательствами и теми, которые добровольно возьмут на себя большевики в целях восстановления хозяйства своей страны. Кавказская нефть должна быть сохранена и использована в интересах государства. Если иностранные концерны желают участвовать в добыче нефти, они получат концессии на приемлемые сроки, и все договоры будут строжайшим образом соблюдаться. Иностранные инженеры и квалифицированные рабочие встретят наилучший прием. Но если трест прибегнет к найму местных рабочих, придется ему соблюдать советские законы о труде. Россия сильно нуждается в нефти, но не менее заинтересована в удовлетворении других насущных потребностей и в просвещении своего народа, так долго находившегося под гнетом.

Робби пустил в ход те искусные приемы, на усвоение которых он потратил много лет. Он объяснил, что принадлежит к числу «независимых», то есть не подчинен какому-нибудь крупному нефтяному тресту. Он считал несомненным, что это зачтется ему как преимущество. Но русский мягко объяснил ему, что он заблуждается. — То, что вы, американцы, именуете независимостью, мистер Бэдд, мы, коммунисты, считаем анархией.

Таким образом, Робби пришлось наспех придумать новую линию аргументации. Он заверил мистера Красина, что является представителем ответственных людей, владеющих большими! капиталами. Русский спросил, какой они предполагают срок, и намекнул, что идея Ллойд Джорджа — девяносто лет — вряд ли будет приемлема для Москвы; иное дело — двадцать лет. Когда Робби нашел этот срок слишком коротким, чтобы извлечь всю возможную выгоду из капитала, вложенного в развертывание производства, Красин сказал, что правительство вернет капиталовложения или часть их к концу периода аренды. Возник вопрос, выплатит ли оно стоимость промыслов или только вложенные в них деньги. Робби сказал, что, согласно понятиям американцев, концессионер становится владельцем нефти, находящейся в недрах земли; русский возразил, что недра принадлежат народу и что концессионеры могут рассчитывать лишь на возмещение капиталов, затраченных на оборудование и на строительство.

Робби Бэдду казалось, что после этого и жить на свете не стоит. Когда он ехал с сыном домой, он сказал:

— У меня голова заболела от этого разговора о народе, которому принадлежит нефть. Причем тут народ?

Ланни хотелось возразить отцу. Но юноша давно уже научился не делать никаких замечаний; это вызвало бы утомительный спор и ни к чему не привело бы. Надо ограничиться вежливыми, ничего не значащими междометиями, и пусть последнее слово будет за Робби.

Через Стефенса Ланни познакомился с несколькими левыми интеллигентами. Они тоже были здесь в качестве «наблюдателей»; они писали по международным вопросам для газет и журналов — коммунистического, социалистического и лейбористского толка. Они часами сидели в кафе и спорили, обмениваясь мнениями и новостями с симпатизирующими им журналистами различных наций. Некоторые из них побывали в Стране Советов и смотрели на ее «эксперимент», как на единственно важнее из всего того, что происходит сейчас в мире.

Мало было истин, которые не вызывали у них споров, но одно положение признавалось всеми: нефть оказывает разлагающее влияние на международную обстановку. Запах нефти был запахом предательства, подкупа, насилия. Ни один из левых не считал нужным скрывать от сына Робби Бэдда свои взгляды. Если он не терпит правды, то ему нечего делать среди них, пусть остается со своими! Ланни пытался сделать это, но открыл, что предпочитает суровую и неприятную истину вежливому уклонению от истины, с которым он сталкивался в обществе «добропорядочных людей».

Вальтер Ратенау стал министром иностранных дел Германской республики. В Генуе ему предстояло разрешить трудную задачу, так как в конце мая истекал срок крупнейшего платежа по репарациям, а мораторий предоставлен не был; напротив, Пуанкаре заявил, что не преминет прибегнуть к санкциям. Немцы пытались воздействовать на англичан и заручиться их поддержкой, но не могли даже подступиться к ним, так как все были заняты Баку и Батумом. Русские тоже ничего не могли добиться, естественно было, что пасынки конференции соединили свои силы. На шестой день над Генуей взорвалась бомба — и эхо этого взрыва разнеслось повсюду, где были телеграфные провода или радио. Немцы и русские съехались в близлежащем городке Рапалло и подписали договор: они взаимно отказывались от всяких претензий по возмещению расходов и убытков и все споры в будущем обязывались решать посредством арбитража.