К тому времени, как начался торг, аукционный зал был набит до отказа. Те, кто намеревался участвовать, сидели под самым пюпитром аукционера. Он знал их почти всех наперечет, знал их привычки, и ему достаточно было самого незаметного кивка, чтобы понять их.
Служитель ставил картину на высокий мольберт; аукционер называл ее номер по каталогу и прибавлял несколько слов; он говорил в чисто английском духе, сдержанно, без цирковых зазываний, без эпитетов, сошедших с киноленты. На нашем маленьком, тесном острове мы, мол, поступаем по-своему и не терпим бессмысленной болтовни. Дайте нам факты: имя художника, его национальность и даты, да еще, пожалуй, сообщите, из какой коллекции взята картина; мы знаем, с кем имеем дело, и если хотим приобрести вещь, то наклоняем голову на четверть дюйма — ровно настолько, чтобы нас понял аукционер и не понял сидящий рядом субъект, так как не его это дело, желаем мы купить или нет.
Но торговцы, конечно, ведут себя иначе. Они явились, чтобы заработать; это, как всем известно, вульгарные люди, сплетники и шептуны; им хочется знать, какая будущность ждет вещи Детаза, и они жадно ищут каких-нибудь указаний и стараются выяснить, кто еще участвует в торгах и кого он представляет. Они словно играют в какую-то игру, каждый против всех остальных, они бросаются то туда, то сюда, как стадо встревоженных животных — не физически, конечно, а эмоционально, — в своих суждениях о том, будет или не будет расти в цене та или иная вещь. Они пускаются на тысячи маленьких хитростей; у каждого есть свой «фаворит», он ставит на него и стремится его продвинуть. Разумеется, торговец не может сделать этого сам; надо убедить и других, что его фаворит — художник с будущим; надо, чтобы его имя попало в газеты, чтобы богатые клиенты считали его восходящей звездой, которая не скоро померкнет. Покупка картин — одна из самых азартных лотерей, какие знает наша цивилизация.
Золтан Кертежи проделал великолепную предварительную работу. Кто-то предложил для начала двадцать гиней, и затем последовало бурное восхождение: американская актриса, питсбургский фабрикант зеркального стекла, заправила немецкого химического концерна наперебой набавляли цену. Дошли до пятисот семидесяти пяти гиней — колоссальная цена за маленькую картину, первое из творений художника, пущенное на торги. Развязка тоже поразила всех своей неожиданностью; в последнюю минуту выступил никому неизвестный человек, сказавший: пятьсот восемьдесят; остальные молчали. Это был спокойный и решительный старый джентльмен, с аккуратно подстриженной седой бородкой, в золотом пенсне; он назвался Джоном Смитом — имя, надо думать, вымышленное. Отсчитав пачку свежих хрустящих банкнот, он получил квитанцию и, взяв картину подмышку, вышел и уселся в такси. Картину только и видели. Она словно в воду канула, больше никто о ней никогда не слыхал.
Эта сенсационная продажа имела и другие последствия. Немецкий капиталист решил, что ему нужен Детаз и что он заплатит столько, сколько предложил на аукционе — пятьсот шестьдесят гиней, — если Кертежи найдет ему картину такого же достоинства, как «Море и скалы». Гарри Мерчисон отозвал Ланни в сторону и под величайшим секретом поведал ему о своем жеЛанни, чтобы жена его, когда вернется на родину, уже застала такой морской вид у себя дома. Он заплатит ту сумму, до которой дошел на аукционе, — пятьсот пятьдесят гиней — и доверит Ланни выбор картины. Ланни стеснялся брать такие деньги со знакомого, но Гарри сказал, что это вздор, картины предназначены для продажи — не так ли? И ведь он не разводил бы церемоний, если бы Ланни вздумалось купить у него партию зеркального стекла.
Ланни написал матери об удачном исходе аукциона; но еще до получения его письма она телеграфировала ему, что какой-то незнакомец явился в Бьенвеню и попросил показать ему образцы работы Марселя; увидев их, он предложил купить все оптом — двести семьдесят картин за два миллиона франков. Деньги он тотчас же переведет по телеграфу в Канны, в банк, на имя Быоти. Ланни встревожился: ведь Бьюти могла поддаться соблазну. Он послал ей выразительную телеграмму: «Ради бога, не продавай, выручим во много раз больше. Отвечай немедленно».
Это было сделано по совету Золтана Кертежи. Бьюти ответила по телеграфу, что сделает, как ей велено — хотя соблазн был очень велик! Через несколько часов она сообщила новой телеграммой, что таинственный посетитель предлагает триста тысяч франков за право отобрать двенадцать ландшафтов и морских видов. Кертежи сказал, что это уже лучше, и посоветовал принять предложение. — по видимому, какой-то торговец картинами почуял выгодное дело. Ну что ж, он будет рекламировать Детаза и создаст ему имя. Он будет работать на нас, и за это стоит ему заплатить.
И Ланни протелеграфировал: «Прими предложение, но оговори письменно, что картины военного времени исключаются». В то же время он телеграфно попросил Джерри Пендлтона немедленно отправиться в Бьенвеню и проследить за переговорами. Как человек боевой, Джерри не будет слишком деликатничать и не постесняется проверить, какие именно картины уносит с собой таинственный незнакомец.
VСобытия продолжали развиваться. На следующее утро миссис Мерчисон позвонила Ланни: ее муж завтракает с компаньоном; не придет ли Ланни позавтракать с ней — ей хотелось бы кое о чем откровенно поговорить с ним. Ланни ответил: — С удовольствием. — Про себя он подумал: Надеюсь, не для того, чтобы со мной завязать флирт.
Когда они уселись за стол в ресторане отеля, она спросила, интересно ли ему будет послушать о жизни в Питсбурге.
И она заговорила о городе, который привык усердно трудиться, а теперь располагает такими капиталами, что не знает, куда их девать; в особенности женщины, у которых слишком много досуга и слишком много денег. Она говорила о том «круге общества», который составляется по признаку равенства капиталов. Темные живые глаза Аделы искрились лукавой насмешкой, когда она описывала «молодых матрон», которые заняты только тем, что играют в гольф и в бридж, сплетничают друг о друге и разговаривают о своих детях, слугах и болезнях.
— Это не так уж отличается от того, что делают богатые дамы у нас, — сказал Ланни, думая про себя: Куда она клонит?
— Я не чувствую себя на равной ноге с друзьями моего мужа, — продолжала Адела. — Они были уже его друзьями, когда я была только служащей. Вот почему я сказала ему: «Мы сидим точно на привязи, Гарри. Давай-ка на время оторвемся и посмотрим свет; пусть деньги дадут нам немного радости». И я заставила его поехать в Европу. Но из этой поездки хотелось бы что-то извлечь, прежде чем вернуться обратно, а я вижу, что ему уже не сидится здесь.
— Что же вы задумали? — спросил молодой человек, стараясь взять деловой тон.
— Хотелось бы немножко набраться культуры. Я слушала, как вы разговаривали с мистером Кертежи, и мне показалось, будто я попала в другой мир. Я, конечно, понимаю, что он отчасти говорил для меня, — я работала в деловых учреждениях и знаю, в каком тоне разговаривают с покупателем, но в то же время он искренно любит красивые вещи.
— В этом можете не сомневаться.
— Помните, как он рассказывал о богатом колбаснике из Канзас-сити, который купил картину Греко, повез ее на родину и сразу стал знаменитостью. Все, кто раньше не удостаивал его вниманием, теперь хотели видеть его Греко. Нам особенно жаловаться нечего, но мне кажется, будь у нас какая-нибудь действительно первоклассная вещь, интересные люди просили бы разрешения посмотреть ее и говорили бы о ней, а это лучше, чем играть в бридж или танцевать под радиоджазы. Вы знаете, как проводит время светское общество?
— Я живу на Ривьере, — сказал Ланни.
— Это, кажется, место, куда съезжаются скучающие люди со всей Европы. Как бы то ни было, я решила воспользоваться намеком мистера Кертежи и купить картину Греко. Скажу вам откровенно, я не знала, что это такое; если бы говорил не эксперт по искусству, я подумала бы, что это особый вид ящериц.
— Вы его смешали, должно быть, с гекко, — вставил Ланни, и оба рассмеялись.
— Я купила книгу по искусству, — продолжала молодая дама. — Заглянула в указатель имен, и теперь я знаю об Эль Греко достаточно, чтобы не спасовать в беседе о нем. В книге есть портрет старика — предполагают, что это и есть сам Эль Греко.
— Боюсь, что этот портрет вам не получить. Я видел его в нью-йоркском музее «Метрополитен».
— Но ведь, должно быть, есть и другие его картины?
— Картину найти можно. Но она будет стоить дорого.
— Сколько же примерно?
— Миллион, а то и два миллиона франков, если это действительно хорошая картина.
— Никак не могу разобраться в этих валютных курсах..
— Это значит, пятьдесят или сто тысяч долларов, может быть и меньше, ведь франк быстро падает.
— Думаю, что уговорю Гарри истратить эти деньги. Его поразило, что картина — это тоже капиталовложение.
VIАдела еще поговорила о своей тяге к культуре, а затем перешла к более щекотливым вопросам. — Какую комиссию берет мистер Кертежи за покупку картины или за совет при покупке?
— Десять процентов.
— Это много за такую легкую работу.
— Ему платят за специальные знания. Надо было затратить много времени, чтобы приобрести их. Ведь вы хотите быть уверены, что покупаете стоящую вещь.
— Нет, я хочу сказать, что ему следовало бы поделиться с вами; дело в том, что нам потребуется и ваш совет тоже.
— О, но ведь я не эксперт, миссис Мерчисон!
— Я слышала, как вы разговаривали с Кертежи; и я сказала себе: вот молодой человек, который любит и понимает искусство — вот так и я хотела бы его понимать. Я хочу, чтобы картина, которую я приобрету, была одобрена вами. Я хочу услышать от вас — чем она хороша и почему. Я хочу, чтобы вы объяснили мне ее достоинства. Короче говоря, рассказали мне все о картине, чтобы я могла увезти свои знания в дымный город, где мне приходится дважды в неделю менять оконные занавеси, а мужу — держать в конторе про запас чистые рубашки.
— Вы льстите мне, миссис Мерчисон. Я, конечно, рад буду помочь вам и Гарри, я охотно поделюсь с вами своими знаниями. Но платы за это не надо.
— Я так и знала! Но мы, в Питсбурге, считаем, что молодому человеку надо зарабатывать деньги; откровенно говоря, мы не высоко ставим тех, кто сам не зарабатывает. Я уверена, что так же думает и Гарри. А ваш отец?
Она улыбнулась, и Ланни улыбнулся ей. Он понял, что она от души желает ему добра.
— И я, и Гарри будем неловко себя чувствовать, если нам придется заплатить мистеру Кертежи пять или десять тысяч долларов, зная, что один из наших друзей проделал половину работы даром. Уж лучше я рискну положиться на ваши знания и попрошу, чтобы вы сами нашли нам картину. Ведь можно же наверно установить, подлинный это Эль Греко или нет, и не расходуя таких больших денег на вознаграждение эксперту?
— Разумеется, — сказал Ланни. — Я знаю на Ривьере одного несомненного Греко; он принадлежит герцогине Сан-Анхело, родственнице короля Альфонса; картина оставалась в роду Сан-Анхело с тех пор, как художник ее написал.
— Превосходно, это упрощает дело, то есть, если вы знаете, что герцогиня действительно то, за что выдает себя.
— Тут уже сомневаться не приходится: Сан-Анхело люди известные.
— И вы думаете, она согласится продать?
— Можно спросить, риск не большой.
— А вы видели эту картину, Ланни?
— Нет, но могу увидеть. С герцогиней знакома наша приятельница, миссис Эмили Чэттерсворт.
— Превосходно. А эксперт для чего?
— Да ведь вы наверняка купите ее дешевле, если обратитесь к Кертежи. Он умеет покупать, а я не умею.
— Возможно, но тогда он обязан разделить плату с вами.
— Если вы настаиваете, я поговорю с ним.
— Для Гарри будет важнее всего, чтобы картина была подлинная, чтобы тут и сомнений не было. Что касается меня, я надеюсь, — на полотне будет написано нечто, доступное моему пониманию.
— Это, думается мне, портрет одного из предков герцогини.
— И я смогу признать в нем человеческое существо? В современных картинах порой трудно бывает разгадать, что там написано.
Ланни рассмеялся: — Эль Греко — художник реалистической школы, хотя один из самых оригинальных. Скажите, вам непременно нужен Греко?
— Возможно, что я изменю свое мнение, когда прочитаю до конца ту книгу, что я купила. Но Эль Греко — это звучит романтично. Когда говорят «грек», я представляю себе контрабандиста или торговца рыбой и устрицами в ларьке напротив нашего завода. Но «Эль Греко» — это действует на воображение. Если у меня на стене будет висеть картина старого мастера, я разузнаю все о человеке, которого он писал, я буду читать книги о его времени и стану авторитетом. Университетские профессора будут просить у меня разрешения привести студентов, чтобы поглядеть на картину и послушать, как я рассказываю о ней.
— Если вам хочется этого, — усмехнулся Ланни, — можете быть уверены, что Греко приманит их целыми стаями.
VIIПредстояло первое представление пьесы Рика. Это была грустная пьеса, предназначенная отнюдь не для развлечения праздных богачей; в ней изображались переживания английского офицера авиации, которому приходится посылать на верную смерть молодых летчиков, получивших недостаточную подготовку. Офицер чувствовал себя несчастным, все действующие лица много пили, и война казалась гнусным, скверным делом, которое Англия торжественно решила никогда больше не возобновлять. Публика вряд ли оценит пьесу Рика, но критика похвалит — а в общем это не плохое начало для молодого писателя.
Ланни заехал к Рику в «Плес» (так называлась родовая усадьба Помрой-Нилсонов) и еще раз увидел веселый зеленый край и милую, гостеприимную семью.
Четыре года прошло с тех пор, как он был здесь, но его (встретили так, словно он отсутствовал четыре дня. Не было лишнего шума, но дом предоставлялся в распоряжение гостей, и хорошо вышколенные слуги исполняли все их желания. Гости катались на лодке, играли в теннис, играли на рояле для тех, кому интересно было слушать; в сумерки сидели на террасе, а если весенний ветер был слишком свеж, садились у камина и слушали, как беседуют о мировых проблемах люди, причастные к управлению миром.
А в мире царили неурядица и неустройство, и всякого, кто мог дать полезный совет или высказать дельное соображение, слушали с интересом. Французы заняли Рур, началась новая война, война странная и удивительная, никогда еще невиданная; один из крупнейших промышленных округов на свете подвергался блокаде, медленному удушению. Немцы, в военном отношении бессильные, пытались применить политику пассивного сопротивления. Рабочие просто положили свои инструменты на полку и бездействовали; что могла сделать Франция? Она не могла ввезти французских рабочих и наладить работу на угольных шахтах, так как механизмы там были очень сложные. Кроме того, шахты принадлежали к числу опасных; для борьбы с рудничным газом нужна была специальная техника, которую немцы создавали десятилетиями.
И все оставалось в состоянии паралича; немцы ввозили продовольствие — ровно столько, сколько нужно было, чтобы рабочие не умирали с голоду, — и печатали горы бумажных денег.
Робби Бэдд узнал от своего берлинского компаньона, что правительство разрешило Стиннесу и другим рурским магнатам печатать собственные деньги для оплаты своих рабочих — неслыханная мера. Конечно, результат мог быть только один: марка стремительно полетела вниз. Фирма «Р и Р», предвидевшая такой оборот дела, наживала деньги быстрей, чем если бы сама располагала печатными станками.
Английские государственные деятели, самые консервативные в мире, с ужасом взирали на происходящее. Даунинг-стрит недвусмысленно порицала французов за вторжение в Рур, и союз, казалось, трещал по всем швам. Франция была изолирована на континенте, если не считать Польши, а сэр Альфред Помрой-Нилсон и его друзья большей частью не принимали ее в расчет. Они полагали, что Пуанкаре ведет страну прямым путем к гибели. Франция попросту не обладала достаточными людскими и материальными ресурсами, чтобы господствовать в Европе; старая причина для тревоги, которая так бесила Клемансо, — а именно, что немцев на двадцать миллионов больше, чем французов, — не была ведь устранена, и занятие Рура ничего не изменило. Даже самые свирепые французские патриоты не предлагали уморить насмерть население Рура.
VIIIТак странно было, покинув Англию, где все дышало спокойствием и благоразумием, очутиться через несколько часов в краю Сены и Уазы и провести вечер в обществе сторонника Пуанкаре, одного из столпов националистической партии. Дени де Брюин ликовал, полагая, что Германия будет, наконец, поставлена на колени. Союзники все вместе проиграли мир, а Франция в одиночку его выиграет! Наследственный враг будет разоружен, репарации уплачены, версальский договор принудительно осуществлен.
Зная, что спорить бесполезно, Ланни по мере сил помалкивал; но Дени было известно, что его молодой гость недавно был в Германии, и он не мог удержаться от расспросов. Правда ли, что немцы припрятали большое количество оружия, и когда агенты союзников находили и уничтожали склады, их подвергали оскорблениям, иногда даже избивали? Да, Ланни пришлось признать, что это правда; он слышал о тысячах винтовок, загромождавших подвалы монастырей в католическом Мюнхене; но он вынужден был прибавить, что не понимает, каким образом французы отнимут это оружие, если только не вторгнутся в страну, а разве сорок миллионов человек располагают достаточной военной силой, чтобы оккупировать и держать в повиновении страну с населением в шестьдесят миллионов? И если французы решатся на это, поднимут ли они бремя издержек, или им грозит банкротство? Возможно ли управлять современной промышленностью насильно — будь то в Руре, или в другом месте?