Вскоре пришло письмо от молодых Робинов: их тоже влекло к культуре. Они здорово потрудились за зиму и заработали себе каникулы. Отец обещал отпустить их в Париж и дать им возможность широко ознакомиться с французской музыкой. Ведь Ланни обычно проводит лето в Париже или под Парижем; можно ли будет повидаться с ним? Хорошо было бы походить вместе по картинным галереям. Может быть, добрейшая миссис Чэттерсворт захочет послушать, как Ганси играет? И так далее в том же роде.
Открытие выставки прошло очень удачно. Золтан выступал в роли церемониймейстера; он был одет с иголочки — очень корректная визитка, серые в полоску брюки, широкий шелковый галстук и бутоньерка в петлице. Пушистые светло-каштановые усы придавали ему артистический вид. Он нанял за огромные деньги самого вышколенного швейцара, знавшего в Париже решительно всех, кто мог заглянуть на такую выставку; около него поставили будку с телефоном, а наверху сторожил курьер, который докладывал о каждом посетителе Золтану, чтобы тот мог встретить кого нужно на верхней площадке лестницы — «Да? Как поживаете, лэди Пидлингтон? Вы совсем поправились, ваша милость?», — приветствуя каждого и каждую на его или ее родном языке — французском, английском, немецком, испанском, итальянском, венгерском, даже шведском; он болтал на всех понемногу, но манера держаться у него всегда была французская, так как эта манера наиболее интернациональна и романтична. Он прогуливался вместе с самыми важными гостями, советовал, что смотреть, и они смотрели.
Бьюти Бэдд была, разумеется, неотъемлемой частью выставки. Казалось, она готовилась к ней с того дня, как впервые приехала в Париж семнадцатилетней невинной девушкой. Сначала — встречи с художниками: она позировала и перенимала их жаргон; затем встреча с Робби Бэддом: тут она перенимала манеры «большого света», училась одеваться, быть любезной, пленять; затем встреча с Марселем и любовь к нему: он вкладывал весь свой гений в ее прославление. Познакомившись с ней, он написал ее портрет в пленительнейших тонах, какие только способна создавать природа, а художник — имитировать: женщина в легком летнем платье, стоящая на пороге его домика, с маленькой соломенной шляпкой и вуалеткой в руке. Он писал ее снова в дни своей глубочайшей трагедии, когда она ходила за ним и он видел в ней воплощение женственности и сострадания.
Его картина «Сестра милосердия» — такой же шедевр, как и уистлеровская «Мать», никакая критика не могла оспаривать их совершенства, и, вместе с тем, они были так просты, что самый невежественный человек способен был понять и пережить выраженные в них чувства. Перед «Сестрой милосердия» всегда толпилось несколько человек; а когда они потом замечали Бьюти и глядели на нее во все глаза, краска заливала ей щеки и не сходила с них — в сущности она могла бы целый месяц обходиться без румян, хотя она, конечно, румянилась, на всякий случай; ей, как-никак, минуло сорок пять, а вечно никакие цветы не цветут и никакие плоды долго не висят на деревьях.
Целый месяц Бьюти выпало счастье заниматься тем, что она любила больше всего на свете: наряжаться, знакомиться со множеством стоящих людей, видеть, как они восхищаются ею, и рассказывать им все, что они хотели знать о Детазе, — а кто мог это сделать лучше, чем мадам Детаз? Золтан порекомендовал ей простые и строгие туалеты, и она в совершенстве играла роль женщины, оказывавшей спасительное влияние на гения. Тот факт, что оно в действительности так и было, значительно облегчал ей эту роль.
IIЛанни также занимал почетное место на выставке. Он был близок художнику; последние годы жизни Марселя прошли у него на глазах; он путешествовал с отчимом по Греции и Африке, следил за ростом его творчества и разделял его переживания. Так было и в годы войны — во всяком случае, Ланни способствовал рождению на свет многих из последних картин Детаза. Молодой человек действительно разбирался в технике Марселя и мог толковать с критиками и специалистами о ее развитии. Золтан уверял Ланни, что целый ряд людей сделались художественными критиками совершенно случайно. Один — оттого, что оказался в родстве с издателем газеты или его любовницей; другой — оттого, что умел носить костюм и не требовал гонорара. Прямо спасаешь такого человека, когда тактично подсказываешь ему основные мысли и технические термины.
Но еще важнее, чем быть знатоком картин, — это быть знатоком светского кодекса, а Ланни умел обращаться и с герцогиней, титул которой восходит к ancien régime[25], и с русской княжной в изгнании, и с кинозвездой из Голливуда. Он отлично знал, что герцогиня приехала на выставку потому, что любит живопись, но купить едва ли что-нибудь купит; что русская княжна надеется встретиться с кем-то, кому можно будет сбыть свои меха; что кинозвезда хочет себя показать и попасть в число тех, о ком будет упомянуто в газетах. Он понимал сигналы Золтана и угадывал по его лицу, следует ли ему в данную минуту посвятить свое внимание вот этому посетителю или отшить вон того. Он не терялся в самые трудные минуты, как, например, в тот раз, когда Золтан представил его вдове крупного оптовика из Сент-Луиса, и эта тучная, обвешанная бриллиантами дама, все перепутав, стала изливать на Ланни свое восхищение: как это он, такой молодой, а уже успел написать все эти прелестные вещицы. Подойди он к делу слишком прямолинейно, вдовствующая королева от коммерции, несомненно, оскорбилась бы, и он лишил бы население долины Миссисипи возможности хвастать ценнейшим произведением искусства.
На таких выставках бывали люди всякого сорта. Иные действительно умели ценить картины и ходили по пятам за Ланни, ловя каждое его слово. Среди них были и люди состоятельные, они могли заплатить наличными за свое восхищение. Были и такие, по одной внешности которых легко угадывалось, что они бедны; но Ланни уделял время и им, невзирая на то, что за помещение для выставки приходилось платить бешеные деньги. Былые друзья Марселя и молодые начинающие художники, студенты, говорившие про картины Детаза «il faut les voir!»[26] приходили в засаленных блузах и потертых воротничках, аккуратно подрезанных ножницами. Некоторые из них, видимо, были настолько истощены, что Ланни удивлялся, как они могут так долго простаивать перед картинами. Они указывали на ту или иную деталь бескровными, словно восковыми, пальцами, и трудно было сказать, отчего руки у них так дрожат: от восторга или от слабости. Но эти люди жили жизнью искусства, они были преданы ему больше всего на свете, а здесь вино духа изливалось для них безвозмездно.
Целые толпы американцев рыскали по Парижу в погоне за культурой и требовали всюду последних новинок. Одни понимали то, что видели, другие брали на веру. Две сухоньких старушки, — Ланни решил, что это школьные учительницы, — услышав, как он рассказывает английскому журналисту о жизни и творчестве Марселя, словно прилипли к нему и так и ходили за ним от картины к картине. Они не проронили ни звука и под конец исчезли гак же бесшумно, как и появились. Но целый час они были его восторженными ученицами и жадно пили нектар культуры, как двое пьяниц, выбивших втулку из бочки с вином.
Другие не делали чести своей стране. Две жеманных дамы, увешанные драгоценностями, изливали свои чувства неумеренно громкими голосами; они, видимо, прочли о выставке в газетах или кто-нибудь им сказал, но что к чему — они не дали себе труда выяснить.
Подойдя к картине, одна из них спросила:
— Чье это? — Подошла и другая, поднесла к глазам лорнет. Под номером картины стояло название местности, так как Ланни, если знал, всегда указывал, где был написан тот или иной пейзаж. Дама прочла и воскликнула:
— Кап Ферра[27]! О, я обожаю его картины! — Другая сказала: — Да. Великолепно! Только почему его зовут Кап? Что за странное имя? — Дама с лорнетом была, видимо, так же блестяще образованна, как и ее приятельница.
— Это не имя, — пояснила она. — Это значит «капитан». Ведь он, говорят, служил во французской армии.
Затем появились супруги — англичане, отрекомендовавшиеся Ланни друзьями Розмэри, графини Сэндхэйвен. Оба фатоваты, одеты по последней моде, он с моноклем, она с тросточкой. Она указала тросточкой на обветренное лицо старого крестьянина-грека, державшего подмышкой барашка. — Сколько за эту? — спросила достопочтенная «Бэбс» Блесингэм, и когда Золтан ответил: «Сто семьдесят пять тысяч франков», она возмущенно воскликнула — Ну, знаете, это просто нахальство!
Золтан, знакомый с нравами британской аристократии, ответил:
— Ваши внуки, милэди, продадут ее за пять тысяч фунтов!
Она сдвинула брови, словно что-то прикидывая в уме; затем сказала — Ладно, эта вещь мне нравится. Отложите для меня и пришлите ко мне в отель, когда закроетесь.
Но Золтан не был в этом деле новичком, и его нельзя было смутить ни элегантностью, ни самоуверенностью. Он ответил: — Мы ничего не откладываем, милэди. Если вы хотите, чтобы она осталась за вами, будьте добры уточнить вопрос.
— Хорошо! Реджи, выпиши чек! — и это таким тоном, словно она бросала нищему пять пенсов.
В разгар всех этих треволнений приехали Робины. Они уже видели часть картин в Бьенвеню, а теперь увидели все и были так потрясены, что написали длиннейшее письмо отцу, приложив газетные вырезки с отзывами и снимками, заказанными и своевременно оплаченными Золтаном и Ланни. В ответ пришла телеграмма на имя Ланни — пусть мальчики с его помощью отберут картин Детаза на миллион франков и перешлют в Берлин. Иоганнес Робин только что приобрел дворец в берлинском предместье, уже отделывал его и собирался скоро переехать; пусть пейзажи Марселя красуются на мраморных стенах великолепного вестибюля, через который некогда шествовала высокомерная прусская знать. Это был несомненный шаг вперед и для еврея, выросшего в хибарке с земляным полом, и для художника, который при жизни ютился в хижине на Антибском мысу и носил рабочую блузу и плисовые штаны, измазанные всеми красками, которые жили на его полотнах.
Ланни не мог уделить мальчикам много времени, но он сказал о них миссис Эмили, и она пригласила их к себе в «Буковый лес». Они играли ей, и она, как Ланни и предвидел, сразу влюбилась в молодых Робинов, приглашала известных музыкантов послушать их, и мальчики расцветали под ее похвалами.
IIIСемья Бэддов приехала в намеченное время. Им были приготовлены комнаты в памятном для Ланни отеле «Крийон». Он сейчас же отправился повидаться с ними. Шесть с половиной лет прошло с тех пор, как они расстались; сам Ланни за это время очень изменился; интересно, как они.
Мачеха была все такая же. Она принадлежала к числу тех хладнокровных, спокойных женщин, над которыми время не властно, — высокая, все еще стройная, ни морщинки вокруг глаз, ни единой седой нити в гладких темно-каштановых волосах. Она рассталась со своим чудаком-пасынком вполне дружелюбно и теперь приветствовала его таким тоном, словно он был у нее на прошлой неделе. Ведь она приехала в его мир, где он будет играть роль хозяина, и она будет пользоваться его гостеприимством. Она, конечно, не может сочувствовать всему, что увидит, но она будет вежлива и тактична, будет надзирать за своими детьми, читать вместе с ними путеводители, изучать историю и искусство, — но не обычаи и, уж во всяком случае, не нравы.
Роберту, старшему, было двадцать, а Перси, второму, — девятнадцать. Красивые статные юноши, получившие самое лучшее воспитание, какое можно получить в Америке, игравшие в футбол в школьных командах. Теперь оба учились в Иэйлском университете, куда одно время метил и Ланни, но так и не попал. Ими еще владела юношеская застенчивость, и, кроме того, они знали, что хороший тон требует не выказывать особенного восхищения, когда находишься в чужой стране. Но у них были свои собственные представления о Париже, которыми они в недалеком будущем и предполагали поделиться с Ланни. Их основное желание было поскорее удрать от матери.
В Ньюкасле Ланни больше всех заинтересовала Бесс. И он, и она сдержали свое обещание — не забывать друг друга — и время от времени обменивались письмами и любительскими снимками. Таким образом Ланни знал, что его сводная сестра из девочки превратилась в настоящую молодую мисс; ей только что исполнилось семнадцать лет, она, видимо, будет высокая, в мать, а сейчас, как говорится, «долговязая». Тот же материнский большой выпуклый лоб и тонкий нос, но непокорные темно-каштановые волосы — отцовские; верхняя губа слегка вздернута, отчего улыбка кажется особенно милой. Карие глаза светятся чистотой, и во всем существе сквозит какая-то порывистость, которую так и не могли укротить совместные усилия матери и гувернантки. Бесс хотела все знать сама, а не с чужих слов. Она мечтала о Европе с болезненной страстностью, доходившей до боли; и в вагоне и в такси она буквально не отлипала от оконного стекла. — О мамочка, посмотри! — И мамочка отвечала: — Да, детка. — Она убедилась на опыте, что говорить «Тише!» пли «Сиди спокойно» — дело довольно бесполезное.
А теперь ее замечательный сводный брат покажет ей Париж: Лувр, собор Богоматери, Версаль, Эйфелеву башню. — А это что за обелиск, посмотри, Ланни, вон там? А это и есть та самая площадь Согласия? А пушки отсюда уже убрали? А выставка картин еще не закрылась? Мамочка, нельзя прямо поехать туда? Сейчас?
Однако Эстер еще не была готова к выезду в город; ей нужно было время, чтобы приготовиться к встрече с бывшей любовницей мужа, причем надо было делать вид, что это его бывшая жена; вот чего требовал Париж от дочери пуританина! Не удивительно, что в глубине души ей это претило. Но не было никаких оснований протестовать против того, чтобы Ланни показал детям выставку своего отчима; это в пяти минутах отсюда, сказал он. Итак, они отправились, условившись привести Бьюти завтракать.
Разумеется, «дети», каждый по-своему, с любопытством ждали встречи с таинственной мамой Ланни, о которой им рассказывали так скупо. Может быть, мальчики кое о чем и догадывались? Но если даже и так, они были слишком хорошо воспитаны, чтобы это показать. Выставка Детаза была поистине самым подходящим местом для встречи с этой сомнительной очаровательницей: здесь она предстала им окруженная всеобщим поклонением; здесь висели два ее портрета, изображавшие ее в самом выгодном свете, но, конечно, здесь не было третьего, того, на котором она — голая, тот заперт крепко-накрепко дома, в чулане.
На выставке молодые Бэдды убедились в тем, что муж Ланниной мамы был великий художник. А если бы они еще сомневались, то их убедили бы цены. Кроме того, мистер Кертежи сказал им, что французское правительство только что приобрело одного Детаза для Люксембургского музея. Однако он не сказал, что картина уступлена им правительству всего за несколько тысяч франков, — именно для того, чтобы было чем импонировать американцам.
IVЗатем они возвратились в отель, и Бьюти и Эстер встретились, наконец, лицом к лицу. Молодое поколение не находило в этом ничего особенного; оно относилось к разводам гораздо проще, чем их мамаши, да и вообще молодежь редко интересуется переживаниями старших, разве только старшие сами начнут приставать со своими переживаниями. Но, конечно, ни одна из этих столь выдержанных дам не стала бы это делать. Долг женщины — скрывать раны и замалчивать потрясения, причиненные мужским непостоянством. Обе женщины улыбались деланой улыбкой; Эстер расспрашивала о выставке, Бьюти отвечала; они заказали завтрак и делали вид, что едят с удовольствием. Обе внимательно рассматривали друг друга, Бьюти — с волнением, Эстер — подробно и деловито; ее взгляд словно говорил: не тронь меня и моей семьи, и я не трону тебя и твоей семьи.
Право же, совершенно не из-за чего вцепляться друг другу в волосы! Ведь Эстер нисколько не жалко ни той тысячи долларов, которую Робби ежемесячно выплачивает своей бывшей любовнице, ни той простенькой виллы, которую он подарил ей. Желая успокоить жену, знавшую, что он часто посещает Бьенвеню, Робби в свое время сообщил ей, что у Бьюти новый любовник. Дочь пуритан, разумеется, сочла этот факт греховной мерзостью; но пока ни ей самой, ни ее детям не приходилось бывать там, — какое ей дело? Она готова была даже допустить, что бывшая любовница ее мужа ничуть не хуже других американок, покидавших свою родную страну, чтобы наслаждаться свободой во Франции. Эстер знала, сколько их уезжает, чтобы избавиться от стеснительных ограничений сухого закона, и считала, что туда им и дорога. Но когда она увидела воочию эту мадам Детаз, столь оскорбительно цветущую, находившую такое удовольствие в том, чтобы ее портреты висели напоказ в картинной галерее и чтобы вся публика глазела на нее, — она была рада тому, что в семейной программе развлечений Парижу отведен такой короткий срок — всего одна неделя, а этому ужасному Лазурному берегу — ни одного дня.
Зная, насколько ее муж любит своего первенца и неизменно покровительствует ему, Эстер сообщила, что всем ее друзьям очень понравился Беклин, которого Ланни для нее выбрал. Она непременно побывает на выставке и, может быть, приобретет одну-две вещи Детаза. Бьюти заявила: — По правде сказать, мы назначили такие высокие цены потому, что не хотим продавать много. Я скажу мистеру Кертежи, чтобы вам он сделал уступку. — Эстер запротестовала — Ни за что! Нет, нет, возьмите с меня столько же, сколько со всех! — Хотела ли она таким путем завоевать расположение Бьюти или это был способ поставить ее на место? Чужая душа потемки!
VЛанни сказал: — Надеюсь, вы завтра свободны? Миссис Эмили просила меня привезти вас всех в «Буковый лес». Будут Ганси и Фредди Робины, и она пригласила еще кое-кого послушать Ганси. — Эстер заочно уже знала миссис Чэттерсворт, а насчет Робинов ей все уши прожужжали, — ведь отец мальчиков был компаньоном ее мужа в стольких выгодных предприятиях! Она ответила, что они с удовольствием посетят настоящее французское шато и, разумеется, интересно будет послушать молодых музыкантов.