Ланни сказал: — Надеюсь, вы завтра свободны? Миссис Эмили просила меня привезти вас всех в «Буковый лес». Будут Ганси и Фредди Робины, и она пригласила еще кое-кого послушать Ганси. — Эстер заочно уже знала миссис Чэттерсворт, а насчет Робинов ей все уши прожужжали, — ведь отец мальчиков был компаньоном ее мужа в стольких выгодных предприятиях! Она ответила, что они с удовольствием посетят настоящее французское шато и, разумеется, интересно будет послушать молодых музыкантов.
Ланни сам отвез туда все семейство. Бесс сидела рядом с ним, а Эстер и мальчики сзади. Дорога вела по историческим местам, поэтому и разговор шел про историю: бегство короля Людовика и Марии-Антуанетты из Парижа, битвы на Марне — первая, во время которой шато «Буковый лес» едва не было разрушено до основания, и вторая, во время которой Марсель Детаз отдал жизнь ради спасения Парижа. Ланни рассказал, как в шато немцы повыбрасывали из окон всю мебель и как старик-библиотекарь умер от потрясения; рассказал о том, как однажды Анатоль Франс произнес там речь на лужайке, — старик недавно скончался, и ему устроили в Париже пышные похороны.
Наконец они приехали в поместье, и в гостиной, где изощрялись лучшие остряки современной Франции, владелица замка приняла их с чарующей любезностью и познакомила со своими гостями. Один из них, стройный юноша, особенно бросался в глаза — прямо пастух из древней Иудеи, Давид, игравший некогда на арфе перед безумным царем Саулом, певец, слышавший глас господень. За завтраком Ганси и Бесс сидели друг против друга, и каждый открывал в лице другого что-то, чего не находил до сих пор ни в ком. Бесс видела огонь в его больших темных глазах; в его аскетических чертах она видела утонченную чувствительность, словно это было существо, явившееся сюда из иного и лучшего мира. А Ганси видел перед собой лицо, грезившееся ему во всех его мечтаниях, лицо, которое будет жить в его музыке, во всем, что он будет отныне играть. Каждый из них угадывал в другом пылкий ум, задававший жизни тысячи вопросов и очень редко удовлетворявшийся полученным ответом.
Но вот Ганси взял свою скрипку и стал возле рояля миссис Эмили, за которым сидел Ланни; на пюпитре был раскрыт бетховенский концерт для скрипки, произведение, рожденное высоким творческим порывом композитора. Когда под смычком Ганси зазвучала тема первой части, Бесси Бэдд почудилось, что перед ней нежданно распахнулись врата неба, — и этот высокий еврейский юноша с такой, необычной внешностью показался ей сошедшим с небес архангелом. Она даже не представляла себе, что подобные звуки могут рождаться на земле. Ей не нужны были никакие объяснения этой музыки, никакие указания на первую и вторую тему, на разработку, модуляции, гармонические интервалы и иные технические детали; музыка просто заключила ее в свои объятия и понесла сквозь всю гамму чувств и настроений, на какие способна человеческая душа. Когда Ганси перешел к adagio, слезы потекли по щекам молодой девушки; она не удерживала их, она и не подозревала о том, что плачет. Ее мать, не забывавшая о приличиях даже ради Бетховена, смотрела на дочь с тревогой: взгляд Бесс был неподвижно устремлен куда-то, как у человека, погруженного в транс; рот открылся, точно она пила эту музыку. Вид был, надо сознаться, преглупый, и матери очень хотелось одернуть ее, — ко, к несчастью, дочь сидела слишком далеко.
Эстер любила музыку или, по крайней мере, уверяла, что любит, но считала, что играть надо сдержанно и с достоинством. Она была недовольна еще тогда, когда в ее доме семнадцатилетний Ланни сокрушал рояль, настолько забывая обо всем окружающем, что даже не замечал, когда в комнату входила мачеха. А теперь сумасшествовали двое; разумеется, во всем этом чувствовалась огромная работа, тщательное изучение, это была «классика» и так далее; но дочь пуритан все же была шокирована, как была бы шокирована самим Бетховеном, если бы видела его в процессе творчества — когда он шагал по полям, размахивая руками и что-то выкрикивая, или бегал по комнате, бормоча себе под нос и вращая глазами, точно сумасшедший.
VIБурное исполнение концерта, наконец, закончилось. Эстер знала наперед, что все остальные слушатели найдут его замечательным или, по крайней мере, сделают вид, что это так. Она уже привыкла к мысли, что борется против духа времени, остановить которое не в ее силах. Но хотя бы в этом уголке — в собственной семье! Видя, что дочь сидит с таким видом, словно музыка все еще продолжает звучать, мать встала и, подойдя к ней, шепнула: — Приди в себя, Бесс, дорогая, нельзя быть такой впечатлительной! — Бесс вздрогнула, очнувшись, а мать вернулась на свое место и стала слушать, как восторженные иностранцы шумно выражают свой восторг, восхищаясь изумительной техникой скрипача. Разумеется, этот темноглазый еврейский юноша любит свою музыку, и, может быть, играть на скрипке — занятие для него подходящее: он и делом занят, и удовольствие получает, — но что до этого всем этим людям? Отчего они приходят в такой раж?
Все потребовали, чтобы он сыграл еще, и хозяйка сказала:
— Сыграйте нам ваши еврейские мелодии.
Ее желание равнялось приказу, и Ганси, — теперь ему аккомпанировал брат, — сыграл новую вещь под названием «Нигун» из сюиты Эрнеста Блока «Баал Шем». Эта музыка скорби и отчаяния была понятнее для Эстер; она знала о евреях не мало, ее учили древней литературе евреев, известной под именем Священного писания. Бог в своих отношениях с избранным народом все-таки оставался богом, и критиковать его не приходилось; а вот евреев в их отношениях с богом — другое дело: у Эстер создалось впечатление, что они вели себя слишком шумно, были требовательны и непокорны и вполне заслужили большинство тех бедствий, которыми бог покарал их.
Их современные потомки в Ньюкасле, штат Коннектикут, имели магазины готового платья и, выражаясь мягко, торговали себе не в убыток. Когда Эстер узнала от мужа, что он затеял дела с кем-то из них в Европе, главным образом, чтобы доставить удовольствие Ланни, — она приготовилась к худшему, а когда ничего плохого не случилось, решила, что еврейскому спекулянту, вероятно, просто выгодно иметь своим другом Роберта Бэдда: спекулянт и его семья надеялись занять положение в обществе, связав свою судьбу с судьбами столь уважаемой семьи из Новой Англии. Поэтому, когда Робби вернулся и рассказал, что оба сына его компаньона превосходные музыканты, а один — может быть, даже гений, это только подтвердило ее предположение; теперь же она своими глазами видела, к чему это привело: они получили доступ в аристократический французский дом, а гений завлекал в свои сети слишком чувствительную дочку Эстер Бэдд!
В самом Ганси Эстер не могла найти ничего плохого. Нельзя отрицать, что у него изысканная внешность и прекрасные манеры; но тем хуже. Это обстоятельство лишало мать всякого предлога, чтобы вмешаться в хитросплетения судьбы. Эстер видела, что дочь слушает «Каддиш» Равеля в каком-то оцепенении, наподобие гипноза, — но ведь не могла же мать пробрать ее при всех или тихонько увести! И когда Бесс сказала Ганси, что его музыка доставила ей огромное наслаждение, и когда он сказал ей, что был бы счастлив бывать у них и снова играть ей, что Эстер могла сделать?
К своей досаде, она узнала, что оба юноши еврея намерены пожить в Париже и Ланни считает, что, конечно, они будут участвовать в предстоящих экскурсиях. Он уже условился со всеми о поездке в Версаль, а сейчас рассказывал об Иль-де-ля-Сите и перечислил тамошние достопримечательности — собор Парижской богоматери, Консьержери, где была заключена Мария-Антуанетта, старые казармы, где помещалась Сюртэ женераль и где сидел сам Ланни в день подписания Версальского договора. Он припомнил, как его заподозрили в том, что он «агент красных». Это была, конечно, ошибка, уверял он, но Эстер отлично знала насчет его красного дяди и предпочла бы, чтобы он не говорил о таких опасных вещах в присутствии ее столь тщательно оберегаемых детей.
VIIЕсли Эстер и грешила в своей жизни, то она, без сомнения, искупила все свои грехи за одну эту неделю, проведенную в Париже. Как нарушить расписание удовольствий, которое ее дети так долго и любовно обдумывали? Чем могла бы она оправдаться, не пуская детей осматривать все эти достопримечательности, о которых они говорили месяцами, да нет — годами, с тех пор как Ланни появился у них, окруженный ореолом сомнительного блеска. Не могла же она заявить пасынку: «Лучше уж мы как-нибудь сами осмотрим Париж!» или «Мы предпочитаем обойтись без твоих молодых друзей!» Сколько ни думай, никак не выдумаешь причины, почему бы мальчикам Робин не бродить по дворцам и паркам Версаля вместе с ее детьми. Робби недаром предупредил ее: — Если выйдет так, что вы встретитесь в Париже с молодыми Робинами, будь, пожалуйста, с ними полюбезнее, — я нажил кучу денег благодаря их отцу. — А уж когда Робби так выражался, значит денег, действительно, была куча!
Итак, Эстер ничего не могла предпринять, она могла только стоять на страже; но это стояние на страже не приносило никакой пользы, ибо события неслись, точно вода, прорвавшая плотину. Перед Эстер был совершенно бесспорный и тяжелый случай «любви с первого взгляда»; но все протекало в таких формах, что даже самый строгий гувернер не нашел бы к чему придраться. Единственное, чего Бесс, видимо, желала, — это слушать без конца дуэты, которые играли Ганси и ее сводный брат. Она просила, чтобы они играли ей все, что они знают, затем еще и еще раз, а она сидела в своей нелепой позе, вроде святой Цецилии за органом на картине известного немецкого художника, гравюра с которой висела в спальне у Эстер, и не подозревавшей, что картина эта некогда станет действительностью, да еще такой неприятной.
Что касается Ганси, то тут дело обстояло еще сложнее: он был так почтителен, что Эстер не могла ни в чем его упрекнуть. Он настолько благоговел перед Бесс, что не дерзал коснуться ее руки, не смел даже подолгу смотреть на нее. Разумеется, так и должен вести себя еврейский парий по отношению к дочери брамина Бэдда, и если бы не темперамент Бесс — все бы ничего. Но захочет ли Бесс так и сидеть до скончания века на троне, потерпит ли она, чтобы этот юный гений стоял перед ней на коленях, склонив голову с немым обожанием? Нет, или Эстер не знает своей дочери. А она полагала, что знает.
Ее муки продолжались и во время поездки в Версаль, и во время поездки в Сен-Клу. Они терзали ее среди архитектурного великолепия собора Парижской богоматери, среди исторических воспоминаний, вызываемых Отель-де-Вилль, и даже на вершине Эйфелевой башни. Они терзали ее, когда Ланни купил билеты и повел всех на Саша Гитри. Терзали и в перерывах между экскурсиями, так как Ланни, выступавший в роли сказочного принца, взял для них напрокат рояль и перетащил к ним груду своих нот, а Ганси оставлял у них по просьбе Бесс свою скрипку, так что любой час мог быть озвучен музыкой великих гениев двух последних столетий. Уважение к культуре требовало, чтобы Эстер сидела тут же и делала вид, будто она наслаждается, хотя на самом деле это зрелище двух душ, сочетающихся браком на глазах у всех, было просто непристойно.
VIIIМать лелеяла мечту, что они вчетвером плюс гувернантка — мисс Сэттон — будут смотреть Европу всей семьей. Теперь выяснилось, что мальчики отнюдь не желают торчать в номере гостиницы, как бы он ни был шикарен, и слушать скрипичные сонаты, как бы блистательно они не исполнялись. Мальчики хотели видеть Париж. Ланни понимал, что под этим разумелось, так как Робби младший смущенно попросил помочь ему удрать от матери — ему очень хочется побывать в «таких местах». Эти молодые люди наслушались от своих сверстников, чьи братья-офицеры побывали в Париже, всяких рассказов о том, что показывают в «таких местах»: танцующих на сцене голых женщин и даже многое похлеще. Приехать из-за океана и не увидеть этого просто обидно!
Для Ланни это была не новость, он уже не раз имел дело с американцами, приезжавшими в Париж, и не только с молодыми. Его сводные братья крайне изумились, когда он сообщил им, что хотя и провел здесь большую часть своей жизни, но никогда не бывал в «таких местах»: они устроены, главным образом, для туристов, а сами французы туда не ходят. Ланни поговорил с братьями начистоту и узнал, что отец предупредил их, как некогда предупредил и его, относительно венерических заболеваний и жадности проституток, но не пытался внушить им каких-либо идеальных взглядов на любовь. Да теперь было бы и поздновато, у братьев в их родном городе уже бывали интрижки с фабричными работницами, Ланни сказал им, что голые женщины — это вовсе не так интересно: уж лучше посмотреть полотна Рубенса в Лувре — и дешевле, и гораздо безопаснее.
Знать обо всем этом Эстер, конечно, не могла, но кое-какие подозрения у нее были, и она не собиралась допускать, чтобы мальчики слонялись без присмотра по улицам самого грешного из городов. Она, однако, понимала, что смешно посылать с ними седовласую гувернантку, поэтому решила ходить сама. Пока Ланни сидит за роялем, можно спокойно оставить Бесс и Ганси без надзора. Но Эстер так решила только потому, что не понимала, сколько возможностей для любви таит в себе современная музыка. Ганси играл «Музыку сфер» Рубинштейна, и Бесс влюблялась в него на один лад; затем он играл «Посвящение» Шумана — и она влюблялась на другой лад. Он играл и сонату Цезаря Франка, которую когда-то играл Барбаре; в связи с этим они заговорили об итальянской мученице-синдикалистке, и тут Бесс влюбилась на самый опасный лад!
Она заявила, что очень желала бы понять эти идеи, но кого она ни спрашивала, никто не мог ей объяснить: или они сами не знают, или не хотят, чтобы она знала. Что на этот счет думает Ганси и что Ланни? Пожалуйста, скажите! — и они, конечно, сказали. Ганси открыл ей свою прекрасную грезу о новом мире, где ни один человек не будет эксплоатировать труд другого и гигантские машины будут изготовлять все в изобилии, так, чтобы на всех хватило; тогда ни один ребенок не останется голодным, ни один старик — бездомным, ни один человек не будет проливать кровь своего ближнего.
Во время этого разговора вошла Эстер, но разговор не прервался. Бесс заявила: — Мне всегда казалось, что очень дурно, когда у одних людей всего много, а у других нет ничего. О мамочка, послушай, что говорит Ганси — как машины будут выделывать все, что нам нужно, и тогда совсем не будет бедных!
Ланни отлично понимал чувства сестры, он прошел через это, когда был еще моложе ее. Искры божественного пламени из души Барбары проникли в его душу; они проникли и в души обоих еврейских юношей и, таким образом, были заброшены из Жуан-ле-Пэн в Роттердам и Берлин; а теперь, видимо, будут импортированы из Парижа в Новую Англию! Какой горючий материал найдется для них на этом мрачном и скалистом побережье? Ланни знал, что пламя социальной справедливости переплавляет сердца тех, кого оно обжигает, наполняя их огнем и жаждой самопожертвования или ожесточением и яростью.
Эстер не в силах была скрыть своих чувств, когда она сказала: — Да, да, дорогая. Но тебе пора одеваться к обеду.
IXДень или два спустя Ганси пришел к Ланни с исповедью. Через несколько дней Бесс уедет, и он, быть может, никогда больше ее не увидит. Как быть? На глаза его невольно навертывались слезы.
Ланни обсудил с ним все подробно. Лично он приветствует этот брак и готов сделать попытку им помочь. Конечно, это навеки поссорит его с мачехой, которая уж наверно лелеет относительно Бесс какие-то необыкновенные планы, — прямо императрица Мария-Терезия Австрийская и ее дочь Мария-Антуанетта.
— А как посмотрит на это ваш отец? — осведомился Ганси.
— Робби, в общем, славный малый, — отозвался Ланни. — Но и он не чужд предрассудков, — с этим фактом нам, Ганси, придется считаться.
— Я понимаю, ведь я еврей!
— Робби расположен к вашему отцу и вас очень уважает. Правда, он не очень-то разбирается в музыке, но если вы добьетесь успеха и славы, это дойдет и до его ушей.
— Я должен добиться успеха, Ланни! Я так долго ждал!
— Правда, вы оба еще очень молоды.
— Слушайте, Ланни, это страшно важно. У меня есть старик-учитель, он теперь уехал в Нью-Йорк. Этой весной он был в Берлине, слушал меня и сказал, что, может быть, устроит мне выступление с нью-йоркским симфоническим оркестром.
— Вот это было бы замечательно!
— Как вы думаете, Бесс приехала бы меня послушать?
— Конечно, приехала бы! Может быть, мне удастся кое-где нажать пружины и устроить вам концерт в Ньюкасле. Разумеется, после вашего выступления в Нью-Йорке.
Ланни посоветовал ему объясниться с Бесс, но Ганси сказал, что не в состоянии: у него при одной мысли об этом делается озноб. Да и случая не будет. Их ни на минуту не оставляют вдвоем. Он говорил только своей музыкой, — может быть, Бесс поймет, что он хочет ей открыть? Ланни возразил, что хотя программная музыка и изображает всевозможные явления природы, но, насколько ему известно, такого произведения, в котором назначался бы день свадьбы, нет.
В этот день они собирались осматривать Лувр. Ланни довольно долго объяснял сестре «Мону Лизу», отмечая ее достоинства, и рассказывал о Леонардо. Когда остальная компания двинулась дальше, он остановил сестру: — Пройдем сюда. Я хочу показать тебе еще кое-что.
Они отошли в сторону. И хотя Эстер, может быть, и заметила этот маневр, она не могла ничего возразить, так как Ганси ведь остался с ней, а именно его-то она и боялась. Ланни подвел Бесс к креслу и усадил ее, чтобы она от неожиданности не упала в обморок, затем он сказал — Послушай, детка: Ганси в тебя влюблен.
Она всплеснула руками: — О Ланни! — И затем повторила: — О Ланни! — Влюбленные редко бывают оригинальны, и то, что кажется им красноречивым, нисколько не трогает тех, для кого это в чужом пиру похмелье.