Между двух миров - Эптон Синклер 39 стр.

— Ну, конечно, мамочка, если ты его попросишь!

— Хорошо, я попрошу его, и мы все устроим прилично здесь дома, в присутствии нескольких друзей и членов семьи.

Бесс отерла слезы, и дуэт скрипки и рояля, звучавший настроениями Il i Penseroso, «рожденными от Цербера и полночи чернейшей», сменился, словно по волшебству, настроениями из другого стихотворения Мильтона, Allegro, составляющего пару с первым. Казалось, хороводы нимф проносятся по комнатам и лестницам дома Бэддов, щедро раздавая свои счастливые дары, шутки и молодое веселье.

Телеграмма, извещавшая Ланни об этих событиях, пришла за несколько дней до смерти Мари и вызвала на ее измученном лице улыбку. Ланни телеграфировал после похорон, что возвращается в Жуан-ле-Пэн, и пригласил Ганси и Бесс заехать туда во время их свадебного путешествия. И вот чета новобрачных прибыла в Жуан-ле-Пэн, излучая счастье, словно мощная радиостанция. Лучше их приезда ничего нельзя было придумать для Ланни, находившегося в состоянии глубокой подавленности. Курт, делавший попытки писать для всех инструментов, тоже обрадовался приезду скрипача-виртуоза, который будет жить тут же рядом. Композитор извлек свои оркестровые произведения, и уже опубликованные и еще не законченные, — он играл их с Ганси и обсуждал с ним технические детали аранжировки. Он был очень польщен, когда Ганси расхвалил его композиции, и подолгу упражнялся на рояле, чтобы аккомпанировать молодому скрипачу.

В довершение Курт заявил, что раз Бесс хочет учиться играть на рояле, он поможет ей: но только, если это действительно серьезно, без глупостей. Бесс обрадовалась предложению, и было ясно, что молодая пара застрянет в Бьенвеню надолго.

Напрасно было бы пытаться скрыть от Бесс истинные отношения между Куртом и матерью Ланни, поэтому Бьюти рассказала ей все, даже то, что Курт был когда-то тайным агентом германского правительства: ведь с тех пор прошло семь лет, и эта тяжелая история уже отошла в прошлое. Бесс находилась в таком настроении, что готова была увлечься любым романом; ей казалось, что ее посвящают в la vie intime[34] Европы, и она мало задумывалась над тем, как ослабевают нити, связывающие ее с матерью и с тем миром, в котором жила ее мать, и крепнут новые, связывающие ее с тем миром, который целые четверть века стоял перед Эстер, как угрожающая туча на горизонте.

В уютном гнездышке Бьенвеню имелось все для беззаботной жизни, для семейного счастья; лишь бы только мир оставил это гнездышко в покое! Но в мире существовали нищета и страдания, они то и дело стучались в ворота, в сердце и совесть живших здесь людей. Невозможно построить такую башню из слоновой кости, которая была бы совершенно звуконепроницаемой; невозможно самой громкой музыкой заглушить стоны страдающего ближнего.

От Жуан-ле-Пэн не было и сорока миль до итальянской границы; а по ту сторону происходило насильственное рождение «нового социального строя». Нравился он вам или нет, но равно-душным к нему вы не могли оставаться. Бенито Муссолини был провозглашен il Duce di Fascismo[35], и вы были вынуждены или поклоняться ему, или жаждать его свержения.

Водворилось царство террора, тысячи людей искали спасения в бегстве, пробирались во Францию по диким горным тропам или под покровом ночи пускались в море на гребных лодках. Беженцы приезжали голые и босые, так как бежали, в чем были, и их одежда нередко успевала превратиться в лохмотья; на многих были следы избиений, многие были изувечены или ранены пулями. Они невольно пробуждали жалость, они взывали о помощи во имя того дела, которому посвятили жизнь, — дела справедливости, правды, человеческого достоинства. Они обращались к Ланни Бэдду, так как он ведь был другом Барбары Пульезе и открыто защищал Матеотти; они обращались к Раулю Пальма, как руководителю социалистических рабочих кружков, а Рауль опять-таки шел к Ланни, ибо что могла сделать кучка бедняков-рабочих со всей этой массой нуждающихся в помощи? Ланни жил в роскошном доме, было известно, что продажа картин приносит ему огромный доход, и разве мог он оставаться равнодушным к стонам этих героев, этих святых мучеников новой религии человечества? «Ибо я был голоден, и вы не накормили меня. Жаждал, и вы не напоили меня. Был наг, и вы не одели меня. Был бездомен, и вы не приютили меня!»

Соотношение сил в Бьенвеню изменилось. Больше не было Мари, которая всегда являлась главной союзницей Бьюти; вместо нее здесь были Ганси и Бесс, а они в этом отношении оказались еще хуже Ланни. Дайте Ганси и Бесс волю, они просто распахнут настежь ворота виллы и превратят ее в убежище для жертв фашизма; они уложат всех этих бывших редакторов и членов парламента на складных койках посреди гостиной, а у дверей кухни выстроится очередь за хлебом.

Так как они были здесь в гостях, то ничего не могли устроить в этом роде; ню они раздавали все свои деньги, а потом телеграфировали родителям, чтобы те выслали еще, и рассказывали им в письмах самые ужасные истории о насилиях черной реакции. Родители не верили в эти истории, так как в газетах и журналах, которые они получали, Муссолини изображался как великий современный политический деятель, демонстрирующий перед всем миром те способы, какими можно освободиться от нависшей над ним красной угрозы.

Хуже всего было то, что эти молодые идеалисты оказывали моральную поддержку всегда слишком податливому Ланни. Они внушали ему свои идеи, они заражали его своей пылкостью. Для этой экзальтированной парочки так называемая «социальная справедливость» являлась аксиомой, чем-то бесспорным; они считали само собою разумеющимся, что все хорошие люди должны, подобно им, находить ужасным все, что сейчас делается в Италии.

Бедная Бьюти чувствовала себя в положении первых поселенцев на ее родине в Новой Англии, — целые орды новых и гораздо более опасных индейцев шныряли за стенами ее маленького блокгауза и пускали отравленные стрелы пропаганды в души любимых ею людей.

ГЛАВА ВТОРАЯ Пусть радость торжествует

Никогда еще Ривьера так не веселилась. Каждый сезон был оживленнее, чем предыдущий. С наступлением 1927 года возвратилось просперити; промышленность работала полным ходом, наверстывая упущенное за время войны, и каждый, кто имел деньги, рассчитывал иметь еще больше. Американцы, спасаясь от сухого закона, потоком ринулись во Францию. Франк стоил два цента — одну десятую своей довоенной стоимости, — так что шампанское можно было пить, собственно говоря, почти даром. С наступлением холодов большинство туристов переехало из Парижа в Канны или Ниццу, Ментону или Монте-Карло. И оркестры гремели, танцы продолжались всю ночь, а в казино шла сумасшедшая игра, по большей части на тысячефранковые билеты — самые крупные, какие выпускало французское правительство; игроки в рулетку, баккара и железку приносили их с собой в игорные дома целыми пачками. Дикие кутежи и всяческие эксцессы стали обычным явлением, а о ежедневных самоубийствах деликатно умалчивалось.

Ганси и Бесс уехали на автомобиле в Берлин. Прибыли новые гости — Рик и Нина. Нина была преданной женой и матерью и сидела по большей части дома. Рик усердно работал, он готовил книгу из отдельных своих статей, печатавшихся в разное время в журналах. Он хотел нарисовать картину Европы за восемь лет, протекших со дня подписания перемирия. С утра до ночи он читал, писал и изучал материалы; он был бледен и утомлен. Нина всячески старалась развлечь его и вытащить на воздух. В этом ей помогал не кто иной, как Розмэри. Она тоже жила здесь, отдыхая от графа Сэндхэйвена, и снова была влюблена в Ланни. А Ланни не в состоянии был противиться ее очарованию и воспоминаниям первой любви.

Нина и Розмэри, обе англичанки, прекрасно понимали друг друга и очень сблизились. Ланни катал их на парусной лодке или на автомобиле, когда удавалось оторвать Рика от письменного стола. Дети весело играли с Марселиной под бдительным оком лучшей из гувернанток, которая была рада, что на вилле, наконец, поселилось хоть одно по-настоящему почтенное английское семейство.

Ланни живо интересовался книгой Рика; он читал его рукопись, по мере того как она создавалась, и спорил с ним об отдельных местах. Тезис Рика состоял в том, что сама природа как бы предназначила Европу к единству; этого требовали ее экономические и географические особенности, тогда как расщепление континента на множество маленьких, вечно воюющих между собой государств неизбежно вело к их общему обнищанию. Ланни считал единство неосуществимым, но когда он рассказал об этой идее Курту, то услышал в ответ, что Европа и была бы единой еще полвека назад, если бы не Англия, постоянная политика которой состояла в том, чтобы не давать ни одному народу добиться гегемонии и всегда создавать гегемону соперника: разделяй и властвуй — древняя формула. Рик надеялся видеть Европу социалистической, но, пройдя через голову Курта, эта мысль приобрела совершенно иной вид: единство — это очень хорошо, но организовать это единство и править Европой должен-гений белокурых голубоглазых арийцев.

Работа Рика была в самом разгаре, когда пришла присланная Генрихом Юнгом вторая часть «Мейн кампф». Курт прочел ее, но не пожелал говорить о ней ни с Риком, ни с Ланни. Зато немецкому профессору, как-то посетившему Бьенвеню, он заявил, что, несмотря на все ее очевидные недостатки, книга эта — откровение восставшего германского духа, и наговорил еще с три короба такой же мистики. Тогда Рик решил, что этой книге следует отвести какое-то место в его труде, и ознакомился с ней.

Он прочел Ланни те места в книге, где нацистский фюрер вещал о том, что властвовать над всем миром предназначено именно германскому народу. Вот для чего молодых голубоглазых арийцев — муштруют и дрессируют, вот для чего белокурые арийские женщины должны рожать младенцев! — Самый обыкновенный допотопный шовинизм, но немецкой марки, а не французской, — сказал англичанин, хорошо знавший историю. — Ни одного слова нового, всё перепевы — от первой страницы до последней.

— А его антисемитизм? — спросил американец.

— А ты забыл дело Дрейфуса? Всегда и везде одно и то же. Когда демагоги не знают, как разрешить проблемы эпохи, они сваливают вину с больной головы на здоровую и обвиняют во всем евреев, которые когда-то пользовались в своем ритуале козлами отпущения, а теперь сами оказались в их роли.

Ланни огорчали эти разговоры. Его домашнее Локарно, вопреки его надеждам, не налаживалось. Рик и Нина все больше и больше замыкались у себя во флигеле, а Курт — в студии; Рик и Курт оба усердно работали, и что же? Их произведения уйдут в мир только для того, чтобы вести друг с другом идеологическую войну. Много ли понадобится времени на то, чтобы эта война идей превратилась в более смертоносную войну?

Робби Бэдд возвратился из своей поездки в страну шейхов. Ланни и Розмэри поехали встречать его Марсель, и сын нашел, что отец загорел в пустыне и потолстел на пароходе. С Робби приехал Боб, Смит экс-ковбой и незаменимый человек для всяких «особых поручений». Боб С первым же поездом отправился дальше, в Париж, по важному делу, но отец Ланни решил провести несколько дней в Жуан-ле-Пэн, в своем экс-семействе или как еще его назвать? Робби был занимателен, как всегда: он рассказывал забавные истории о том примитивном мире, где ему пришлось побывать; он гордился Ланни и утонченной молодой особой, которую сын избрал себе в дамы сердца. Робби подчеркивал это так весело и непринужденно, что Розмэри, вообще-то говоря, недолюбливавшая американцев, отнеслась к нему, как к приятному свежему ветерку, внезапно подувшему с дикого Запада. Коннектикут — это ведь индейское название? А что, индейцы там еще есть?

Когда Робби остался с сыном наедине в парусной лодке, выяснилось, что у отца куча новостей. Во владениях Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл-Ко дела шли из рук вон плохо. Ни одна из постигших его там разнообразных неприятностей не была случайной. Одного, субъекта пришлось просто выставить, и Робби телеграфировал в Нью-Йорк, чтобы к нему в Париж выехал другой инженер. Робби подружился кое с кем из шейхов а Боб Смит окончательно покорил их, продемонстрировав такую стрельбу из пистолета, какой в Аравии еще не видывали. Робби рассказал, что шейхи предъявили компании новые денежные требования, причем, как выяснилось, мысль эта зародилась не под бронзовыми лысинами самих шейхов, — она была им внушена со стороны; иными словами, в этой пустыне было кое-кому заплачено со специальной целью — наделать неприятностей Робби Бэдду и его компаньонам.

— Кто же этим занимается? — спросил Ланни и Робби пояснил: — Это один из тех вопросов, которые нам с Бобом предстоит выяснить. Я носом чую, что дело обошлось не без Захарова.

— Не может быть! — воскликнул сын.

— По-твоему, он бы до этого не додумался? Но это старый трюк, а он знает их все.

— Да какой же смысл саботировать самого себя?

— Ему принадлежит целый ряд нефтяных промыслов, и он, пожалуй, непрочь бы прикрыть некоторые из них и выждать. А после огневой подготовки, как выражаются военные, он мог бы выкупить у нас все акции за бесценок.

— Говорят, его герцогиня умерла, и он очень расстроен ее смертью, — заметил Ланни простодушно.

— Конечно, он тоскует по ней; зато у него больше времени, чтобы строить всякие козни.

— А что ты думаешь предпринять?

— Еще не решил. Повидаюсь с ним, посмотрю, как он держится, тогда будет виднее.

Старый оружейный король обычно проводил зиму в Монте-Карло; он или бродил по широким аллеям парка, или сидел один на солнышке, углубившись в себя. Если к нему подходил кто-нибудь незнакомый и осмеливался нарушить его уединение, он рычал и огрызался так свирепо, что о старом сером волке ходили легенды. Он остановился в той же гостинице, в которой когда-то юный Ланни впутался в историю с его корреспонденцией: тринадцать лет прошло с тех пор, но самый богатый человек в Европе не мог забыть этой истории, и его голубые глаза всегда лукаво поблескивали, когда он видел молодого Бэдда.

Ланни и его отец явились в условленное время, и секретарь оружейного короля, офицер британской армии в отставке, проводил их в ту же самую гостиную. Они были поражены переменой, происшедшей в хозяине. Он весь точно ссохся, лицо его избороздили морщины, а надетая на нем зеленая атласная пижама была, видно, на целый номер больше чем следует; рукава прикрывали пальцы до половины, и Ланни невольно подумал: вот что значит — нет герцогини, некому присмотреть за его костюмом. Его седые усы и бородка стали как будто длиннее и растрепаннее; и тут сказывалось отсутствие человека, который напоминал бы ему, что их надо подстричь. Сердобольному Ланни он показался очень дряхлым и заброшенным.

Он был рад видеть Бэддов, они ведь знавали его жену, которую он боготворил. Он рассказал о своей тяжелой утрате, и некоторое время они говорили о покойной; Ланни именно так вспоминал бы о Мари де Брюин, и ему казалось, что старик, безусловно, искренен. Неужели он может произносить слова, полные такой скорби, и выслушивать в ответ слова сочувствия, а потом взять да и всадить собеседнику нож в спину? Робби утверждал, что отлично может и непременно всадит. Ланни решил, что за этим человеком стоит понаблюдать, а над этой проблемой — подумать. Хотя Ланни Бэдд жил в крайне развращенном мире, ему редко приходилось иметь дело со злодеями чистой воды, и он склонен был смотреть на них, как на больных. Или этот денежный король столько лет надувал людей, что не в силах быть честным даже тогда, когда он уже не в состоянии воспользоваться плодами своего надувательства?

— Итак, молодой человек, — начал Захаров, — говорят, вы тоже стали загребать деньги с тех пор, как мы в последний раз виделись? — Ланни был поражен этим замечанием, показывавшим, что старый паук следит за ним и собирает сведения. Едва ли операции Ланни сами по себе заслуживали того, чтобы ими интересовался человек, поставляющий оружие всей Европе.

— Вам это, конечно, показалось бы пустяком, сэр Базиль, — вежливо ответил Ланни. — Но я вполне доволен.

— В таком случае, возьмите меня в компаньоны, — заметил тот. — Вы обладаете секретом, который стоит дороже денег.

— Что ж, если у вас есть картины, которые надоели, я помогу вам отделаться от них.

— У меня их куча, и все мне надоели. Как и все на свете.

— Должно быть, вы слишком хорошо узнали ваших ближних, сэр Базиль, — заметил молодой философ, и старик с грустью признал, что, увы, да, а забыть эти жизненные уроки уже невозможно.

Он всегда говорил с Ланни в таком тоне. Крылась ли причина этого в своеобразных обстоятельствах их первого знакомства? Или старик решил, что именно таким способом можно скорее всего понравиться молодому идеалисту? Робби однажды высказал ту мысль, что преуспевающий мошенник реже всего бывает похож на мошенника. — Пожелай он заслужить твою благосклонность, он бы выведал, какого сорта люди тебе нравятся, и прикинулся бы именно таким. Поэтому не принимай захаровских речей слишком всерьез и не удивляйся, если он вдруг окажется поклонником науки или любителем искусства, или даже моралистом и пацифистом!

Оба нефтяника погрузились в деловую беседу. Робби рассказывал о поездке в Аден; он даже намеком не обмолвился о своих подозрениях, а все неприятности приписал беспокойному нраву арабских шейхов. Он напомнил Захарову, что в свое время включил в состав компании и акционеров-англичан, рассчитывая, что это обеспечит ей, при надобности, защиту со стороны английского правительства.

— Верно, — согласился Захаров. — Но ведь вы знаете, какие сейчас времена. Правительства далеко не так охотно, как раньше, идут на риск и издержки, связанные с такой защитой.

— Американцы могут попасть в крайне неприятное положение, сэр Базиль. Мы имели все основания рассчитывать на ваше влияние…