— Верно, — согласился Захаров. — Но ведь вы знаете, какие сейчас времена. Правительства далеко не так охотно, как раньше, идут на риск и издержки, связанные с такой защитой.
— Американцы могут попасть в крайне неприятное положение, сэр Базиль. Мы имели все основания рассчитывать на ваше влияние…
— Мое влияние далеко не то, что было, мистер Бэдд: я старик и отошел от дел.
— Но у вас среди членов правительства много добрых друзей.
— Правительства нынче непрочны, и дружба, к сожалению, тоже. Когда порываешь деловые связи, очень скоро оказываешься в одиночестве.
Старый грек долго распространялся на эту тему: он смотрит крайне пессимистически и на собственное положение, и на современную действительность. В России утвердились большевики, и это оказывает самое отрицательное влияние на другие страны. — Такие документы, как письмо Коминтерна, — это не единственный случай, мистер Бэдд[36]!
Ланни молчал и слушал, как отец прощупывает позицию этой старой лисицы по вопросу о нефтяных рынках, ценах, перспективах, а также о том, возможно ли сделать то-то и то-то, чтобы убедить британское правительство в необходимости силами своего флота оказать нефтяникам поддержку в тех странах, на которые оно имеет мандаты от Лиги наций. Робби советовал Захарову съездить в Лондон и попытаться получить необходимые гарантии; но король вооружений ответил, что ему семьдесят шесть лет и его врач ни за что не разрешит ему такого путешествия зимой.
В заключение Робби заметил мимоходом, что кое-кто из его компаньонов разочарован перспективами, которые сулила Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл-Ко, и склонен отделаться от своих акций. Отец и сын с интересом ждали, что на это скажет старик. Захаров ответил, что эти лица, видимо, неправильно информированы, — в разных частях света замечаются признаки назревающих конфликтов, и, если разразится война, нефтяные акции наверняка взлетят вверх. Ланни сделал отсюда вывод, что Робби ошибся в своих подозрениях насчет Захарова, но когда отец с сыном уже уходили, старик уронил как бы случайно: если кто-нибудь из американцев действительно решит расстаться с частью своих акций, то он, Захаров, может быть, надумает купить. Ланни пришлось спешно менять свои выводы. Когда они уже сидели в автомобиле, отец сказал: — Видишь, как старый паук ткет свою паутину!
Последние слова Захарова были обращены к Ланни: — Приезжайте как-нибудь летом в Шато-де-Балэнкур взглянуть на мои картины. — И теперь Ланни спросил отца — Зачем я ему нужен?
— Постарается, по своему обыкновению, что-нибудь у тебя выведать. Будет расспрашивать, как я поживаю, что поделываю, и какие-нибудь сведения да выудит, так же как и я выуживаю у него. Он догадывается, что мы встревожены; но ты видишь — он сдержан и осторожен, не желает наживать себе врагов и если даже приберет к рукам наши акции, то сделает вид, что оказывает нам благодеяние. Вместе с тем, уже не раз кто-то делал попытки поджечь наши нефтяные промыслы.
— Разве это не причинит убытка самому Захарову?
— Главные богатства нефтяного района находятся в земле, куда огонь не может проникнуть. Но если пожаром уничтожены вышки и цистерны, то приходится снова мобилизовать большой капитал, и старик надеется, что на этом-то мы и сорвемся.
Ланни помолчал, затем проговорил: — Мне трудно смотреть человеку в глаза и при этом подозревать его в дьявольских кознях.
Отец насмешливо фыркнул — Да он такие козни строит уже пятьдесят лет! У него, наверно, есть десяток агентов, любому из которых он может сунуть сто тысяч франков и сказать: «Получите миллион, если промыслы сгорят». А потом он и думать об этом забудет.
Ланни решил про себя: «Слава богу, что я не занялся нефтью!», но, конечно, не высказал этого вслух — ни одной душе на свете не доверил бы он свои мысли. Он родился в кратере вулкана и все еще играл на его склонах, ловя ярких бабочек и плетя гирлянды из цветов; но он слышал глухой гул, ощущал запах серы и знал, что происходит в глубине.
VКурт ежегодно давал концерты в «Семи дубах» и каждый раз он производил все более сильное впечатление на слушателей. В этом году его просили дирижировать в Ницце: будут исполняться его собственные симфонические произведения; это был первый успех Ланни в деле сближения между Францией и Германией, и он был счастлив и гордился музыкантом, которого поддерживал и выдвинул. Для Бьюти Бэдд это было ее личным торжеством, оправданием ее жизни. Пусть люди сплетничают как угодно, но много ли найдется женщин, которые помогли созреть двум гениям? Всякий раз, когда Золтан приходил с маклером покупать одну из картин Детаза, или когда критика отмечала классическую выдержанность молодого немецкого композитора, она чувствовала, что ее грехи преображаются в добродетели, и она немедленно ехала в город и заказывала себе новый вечерний туалет.
Приток немцев на Ривьеру все возрастал, и у Курта завелось что-то вроде светской жизни; с тех пор как он обрел новую надежду на будущее фатерланда, он стал охотнее встречаться с людьми. Он много говорил об Адольфе Гитлере и его движении; по мнению Ланни, это была самая настоящая пропаганда, но никто против этой пропаганды не возражал, так как это было нечто вполне респектабельное. Ланни заметил, что когда нацисты разговаривали между собой, то всегда о славной судьбе арийской расы, призванной править Европой; а когда их собеседники были иностранцы, на первый план выдвигалось ниспровержение красных. Этого желали те, кто обладал собственностью и прочным общественным положением, поэтому-то они и относились благосклонно к Муссолини и не могли вдоволь наслушаться рассказов о том, как он в Италии прихлопнул профессиональные союзы. Теперь они рады были слышать, что и у немцев нашелся предприимчивый и решительный человек, ненавидевший марксизм и не боявшийся бороться с ним любым оружием. Каждый в отдельности и все вместе заявляли: и нам тоже нужен кто-нибудь в этом роде.
Под влиянием Курта Бьюти понемногу превращалась в нацистку. Она старалась не показывать это сыну, но так как она набила себе голову соответствующими формулами и прониклась соответствующими чувствами, то время от времени неосторожные замечания невольно срывались с ее языка. Ланни слишком хорошо знал мать и понимал, что она не может не верить в то, во что верит ее возлюбленный; сын старался не ставить ее в неловкое положение и не вдавался в споры ни с нею, ни с Куртом. Теперь у него мало оставалось времени для его красных друзей. Он вынужден был говорить — Не приходите ко мне на дом, пожалуйста… Вы понимаете, моя семья.
Ланни с интересом наблюдал, как Розмэри относится к его причудам. Политику она понимала просто как вопрос карьеры для ее друзей, как способ получить, например, интересное назначение на благо империи в Африку, или Индию, или в Южные моря, или еще куда-нибудь в столь же отдаленное место. Это было очень важно для младших отпрысков знатных родов, ведь им предстояло самостоятельно зарабатывать себе на жизнь; у Розмэри было много таких знакомых, и время от времени она получала весть от кого-нибудь или о ком-нибудь из них и говорила Ланни: — Помнишь этого рыжего юношу, который так хорошо танцевал в «Плесе»? Он назначен секретарем при коменданте порта Галифакс, — или это был Гонконг или какое-нибудь другое место. Самая мысль о том, что можно тревожиться по поводу политических событий, не приходила в голову внучке лорда Дьюторпа: она твердо была уверена, что в Англии всегда будет существовать правящий класс и она и ее друзья будут принадлежать к нему. Ее даже забавляло, что Ланни знаком с красными агитаторами» зовет их по имени и дает деньги на социалистическую воскресную школу: ведь это так смешно и весело бывать в подобном месте и видеть, как чумазые мальчишки смотрят на тебя с обожанием. Раз Ланни, несмотря на все свои причуды, готов по первому ее слову одеваться как полагается и сопровождать ее на танцы, то пусть его считают красным. Она не возражает. Отчего бы ему и не быть красным, отчего бы ему вообще не делать все, что ему вздумается?
VIВ апреле пришло известие, что господин Мейснер слег — у него был сильный грипп; Курт очень встревожился и решил навестить его. Впервые за восемь лет он увидится с семьей не во время рождественских каникул. Бьюти очень хотелось поехать с ним, но он, конечно, не мог взять ее в Штубендорф, а Ланни не мог сопровождать его, так как ожидал Золтана с серьезным покупателем. С грустью отпустила Бьюти своего возлюбленного: ведь годы идут, и может ли она надеяться удержать его навсегда? Но все же попытаться — это ее право, твердила она себе. Разве он не создает здесь, подле нее, ценные художественные произведения? И разве это не так же важно для фатерланда, как создавать голубоглазых желтоволосых младенцев?
Мать решила посоветоваться с сыном, и сын сказал: — Тут уж ничего не поделаешь, дорогая, нужно все предоставить судьбе и примириться с тем, что будет. Помнишь, как ты старалась оторвать меня от Мари? Ты не можешь осуждать родителей Курта, если они будут поступать так же. Для них внук, конечно, важнее, чем самые замечательные музыкальные сочинения в мире.
Мать решила посоветоваться с сыном, и сын сказал: — Тут уж ничего не поделаешь, дорогая, нужно все предоставить судьбе и примириться с тем, что будет. Помнишь, как ты старалась оторвать меня от Мари? Ты не можешь осуждать родителей Курта, если они будут поступать так же. Для них внук, конечно, важнее, чем самые замечательные музыкальные сочинения в мире.
Ланни был беспощаден, он подозревал, что у Курта на уме. В Германии назревают важные события, — по крайней мере, Курт так считает, — и он хотел бы быть их певцом, может быть даже — их вдохновителем. Если настанет день, когда он решит, что ему надо жить в фатерланде, что будет с Бьюти? Согласится ли она бросить дом в Бьенвеню? Захочет ли она, чтобы дочь Марселя жила в Германии? Рассчитывает ли она, что и Ланни поедет с нею? Какое сплетение неразрешимых вопросов!
Пришло письмо от Фредди, он писал, что папа купил яхту, она называлась «Дракон», но если Ланни не возражает, то ее назовут «Бесси Бэдд». Яхта стоит в Кильских доках на ремонте. Робины собираются в июле — августе совершить поездку вдоль берегов Норвегии, так как Фредди, без помощи свахи, нашел себе невесту и собирается жениться на очень интеллигентной еврейской девушке — студентке того же берлинского университета, где учится и он. Она будет приятной спутницей на яхте, так как у нее прелестное сопрано и целый сундук нот, и Ланни будет ей аккомпанировать, а без Ланни и его друзей будет очень скучно. Папа надеется, что поедут все, даже Марселина с гувернанткой. Папа предоставит приглашать гостей Ланни и его матери, они уж выберут подходящих.
Это предложение пришлось как нельзя более кстати и разрешало целый ряд проблем. Ланни отвезет Розмэри на автомобиле в Англию, она проведет май — июнь со своими детьми, а потом вместе с Ланни примет участие в поездке. К ним присоединятся Нина с Риком. Что касается Бьюти, то она согласилась, но потом заколебалась, вспомнив о Курте, который, конечно, не захочет принять участие в таком путешествии. Его отец поправлялся, и сын уже заводил разговор о возвращении на лето в Бьенвеню; но если Бьюти там не будет, он, вероятно, останется в Германии, и она может потерять его. Поэтому Бьюти решила не ехать и заняться маленькой Map сел иной, что, по мнению сурового Курта, являлось ее первой обязанностью.
— А вы, молодежь, поезжайте и веселитесь, — с грустью заявила Бьюти. Конечно, не легко ей было отказаться от мысли, что она — тоже «молодежь».
VII«Бесси Бэдд» остановилась в гавани Рэмсгейт, неподалеку от устья Темзы. Она не дошла до Лондона, так как капитан заявил, что эти несколько миль по воде — самый опасный рейс в мире: столько здесь разных судов.
Яхта была стройная, легкая и белая, точно лебедь, — плод особого старания немцев показать, насколько их работа выше английской. Судно было построено после войны и снабжено дизельным мотором. Явились Ланни и Розмэри, затем Рик и Нина со своими пожитками, и владелец яхты уже готов был дать сигнал к отплытию, как вдруг пришла телеграмма из Жуан-ле-Пэн: «Согласны ли подождать меня? Буду самолетом. Бьюти».
Ланни, конечно, ответил, что согласны, и, рассчитав время, поехал в Кройдонскин аэропорт. Он знал, как обстоятельно Бьюти продумывает свои планы, знал, что одна мысль о самолете приводит ее в ужас и она никогда не летает. Он догадывался, что ее неожиданное решение вызвано какими-то особыми обстоятельствами.
Когда она вышла из кабины, ее лицо было мрачно. — В чем дело, дорогая? — спросил он. Она ответила — Курт женится.
Ему было так жалко Бьюти, что он тут же обнял ее, но она сказала: — Ничего, я справилась с собой. все обошлось. Забудем об этом.
Надо было предъявлять паспорт, пройти обычные формальности, а он знал, что ей будет неприятно, если чиновники увидят слезы у нее на глазах. «Беда бедой, а дело делом», — гласит мужественная английская поговорка, поэтому он стиснул ей руку и постарался избавить ее от всяких хлопот. Не успели они сесть в автомобиль, как Бьюти извлекла из сумочки письмо. Ланни взял его и начал читать:
«Дорогая Бьюти!
Сколько раз вы предсказывали, что когда-нибудь я напишу вам это письмо. Поверьте, оно мне далось не легко, но ваша доброта и здравый смысл послужат мне помощью.
Врач, лечащий моего отца, предупредил меня, что старик долго не протянет, и моя обязанность скрасить ему последние годы жизни. До сих пор он особенно не возражал против наших отношений, но, конечно, это было не то, чего он для меня желал, и сейчас он сказал мне об этом в такой форме, что я был не в силах ему противиться. Словом, дорогая Бьюти, я предполагаю жениться и, стало быть, не могу возвратиться в Бьенвеню.
Помня вашу доброту, я уверен, что вы будете рады, узнав, что молодая особа, которую выбрали мои родители, способна дать мне счастье. Ей девятнадцать лет, и хотя она не обладает вашей красотой, которая сводила всех с ума, но она принадлежит к тому типу женщин, который мне нравится; ее семья давно дружна с моей семьей, так что мои родители хорошо знают ее характер и данные для брака. Она кротка, добра, и, перед тем как написать вам, я сначала проверил и убедился в ее чувстве ко мне. Я надеюсь, что ваше дружеское отношение, которое вы мне столько раз доказывали на деле, поможет вам понять мое положение и невозможность отказаться от исполнения долга, который лежит на мне.
Вы хорошо знаете, что вам я обязан жизнью, и, верьте мне, я буду вам благодарен до гроба. Я никогда не забуду ни того счастья, которым вы дарили меня в течение восьми лет, ни вашей жизненной мудрости, ни вашей преданности. Но мои родители хотят для меня того же, чего вы хотите для Ланни, — чтобы у меня была семья, и нужно признать, что здравый смысл и традиции на их стороне. Я пишу это письмо, а на глазах моих слезы, и я знаю, что когда вы будете читать его — на ваших глазах тоже будут слезы. Покажите это письмо Ланни и попросите его, чтобы он простил меня и разрешил всегда вспоминать о нем, как о нежно любимом брате. Объясните, как найдете лучше, все это Марселине, и пусть она останется навсегда моей приемной дочерью и любимой ученицей. Я надеюсь, что мы не станем друг другу чужими и что вы найдете то счастье, для которого вы созданы и которое вы заслуживаете.
Прощайте, дорогая Бьюти. Отныне ваш брат и сын Курт»
— Пожалуйста, никому ничего не говори, — приказала Бьюти, стискивая руки. — Я вовсе не хочу портить всем удовольствие. Я почувствовала, что мне надо переменить обстановку, и приехала.
— И отлично сделала! — воскликнул сын. — Я очень рад, и остальные тоже будут рады.
— Все равно, этот разрыв вечной угрозой висел надо мной, так уж лучше конец. — Она не совсем была уверена, что это лучше, но старалась себя убедить.
Ланни принялся рассказывать о людях, с которыми встречался в Лондоне, о пьесах, которые смотрел, о выставке. Сезон был веселый; страна приходит в себя после всеобщей стачки, англичане опять начали наживаться. Время от времени он видел уголком глаза, что мать смахивает слезу, но притворялся, что не замечает. Ведь ее поджидали восемь добрых друзей, а дружба всегда была для нее эликсиром жизни.
— А что я скажу им, Ланни, — почему я приехала?
— Скажи, что не могла отказаться от удовольствия покататься на яхте. Только постарайся, чтобы глаза у тебя не были красные.
— Разве они красные? — и она вытащила из сумочки зеркальце. Теперь Ланни знал наверное, что, как ни тяжело ее горе, она его переживет.
VIII«Бесси Бэдд» вышла в море, унося свою тезку и остальных пассажиров, твердо решивших быть счастливыми и усердно осуществлявших свое решение, насколько это возможно в нашем несчастном мире.
Живописные скалистые берега, темно-синие воды, крутые утесы! Яхта шла на север и достигла полярного круга, где в середине лета не бывает ночей. Ланни читал в «Антологии английских поэтов» строки: «Там, где грохот Лофотена заглушает рев китов», — но до сих пор ему не удавалось узнать, кто или что такое этот Лофотен. Теперь он, наконец, узнал, что это группа островов, часто посещаемая рыбаками, однако он не нашел там никого, кому довелось бы встретить «ревущего кита».
Яхта зашла за продовольствием в маленький норвежский порт Нарвик, куда привозили шведскую железную руду в особых, опрокидывающихся товарных вагонах и где день и ночь, будя гулкое эхо, бился о тесные берега фиорда грохот тяжелых глыб, соскальзывавших в трюмы судов. Приезжие были обыкновенные смертные, не одаренные ясновидением, поэтому они и не слышали иных звуков: ни воя снарядов, ни грохота авиабомб, ни взрывающихся полотнищ белого пламени, ни криков умирающих, ни плеска волн, когда они смыкаются над тонущими во мраке кораблями. Подожди еще несколько лет, о стройная белая «Бесси Бэдд», и возвращайся тогда опять к грохочущему Лофотену!