Между двух миров - Эптон Синклер 46 стр.

— Благодарю вас за сообщение, но не думаю, чтобы Ирму тревожила эта сторона дела.

— А вы вполне уверены, что ее встревожит то нехорошее слово, которым вы назвали ее молодого друга?

— Не знаю, но надеюсь. Может быть, у меня устаревшие взгляды — восемнадцатый век, как вы говорите — но я все-таки считаю, что мать имеет право вмешиваться в романы своей дочери и что она должна участвовать в решении этих вопросов. — И оскорбленная Миссис Дж. Парамаунт Барнс извлекла свои двести сорок пять фунтов величия из кресла, быстро вынесла их из комнаты и спустила вниз по лестнице к ожидавшему ее лимузину.

Судьбе было угодно, чтобы именно в это время на площадках для поло Ривьеры появился некий Этторе д'Элида, двадцатичетырехлетний герцог, родственник итальянского королевского дома, красивый, точно кумир экрана, высокий, смуглый, с романтическим профилем, ровными белыми зубами и черными, словно лакированными, волосами. Он был крепок, как сталь, ездил верхом, как чорт, и, когда состязания в поло окончились, появился в блестящем мундире, так как был капитаном итальянских воздушных сил. Он знал все насчет Ирмы Барнс, и, когда его представили ей, он не испытал тех сомнений, которые терзали Ланни Бэдда. Он не считал неудобным просить руки богатой девушки, и присутствие зрителей нисколько не мешало его чувствам — он был ошеломлен ее красотой, ее очарованием, одним словом, увлечен до сумасшествия ее tout ensemble[38] — сочетанием достоинства, грации и абсолютной неотразимости. Все это он изложил ей на почти безукоризненном английском языке, и присутствующие при этой сцене почувствовали трепет и волнение.

Это было не ухаживание, а какой-то вихрь. Герцог следовал за ней всюду, где только было возможно, ни на минуту не отходил от нее. Сперва он заявил ей, что она сокровище, затем спохватился и стал, осторожнее выбирая метафоры, твердить ей, что она небесное видение и что он жаждет одного — вечно жить в лучах ее сияния, вечно чувствовать ее присутствие и наслаждаться им. Казалось, он знал все великолепные фразы, когда-либо написанные или спетые для прославления женщины; Ирма слышала их только со сцены, иногда их возносила на особую высоту прекрасная музыка оперы. Вот это любовь, это страсть, это романтика!

Ланни Бэдд получил полную отставку. Его уже не приглашали в «шато» на вершине горы. А сам он ехать не хотел. Он сдался без борьбы; если это то, чего она ищет, ну что же, чем скорее найдет, тем лучше. Все дамы, окружавшие его, погрузились в скорбь; мать укоряла его, но он оставался непоколебим. Нет, пусть Ирма выбирает сама; если она хочет быть итальянской герцогиней, что ж, — это тоже способ поместить свои капиталы. Он желает блестящей паре всего наилучшего. А сам он возвратится к воскресной школе и к музыке и будет по прежнему доволен своей судьбой.

— Но, Ланни, — воскликнула мать, — она же не знает, что это значит — выйти замуж за итальянца? Кто-нибудь должен объяснить ей, как они относятся к женщине и какие у них брачные законы!

— Ну, уж это пусть объясняет ей кто-нибудь другой, — гордо отозвался молодой интеллигент.

— А я была так счастлива, я думала, что ты, наконец, обзаведешься семьей.

— Не огорчайся, дорогая, свет не клином сошелся.

На Ривьере сезон приходил к концу, а в Риме сезон начинался; и вдруг разнесся слух, что Барнсы уезжают в Вечный город. Дело было ясное: она бросалась прямо к нему в объятия. Управляющий заказал самолет и полетел в Рим, снял там палаццо, нанял слуг, и несколько дней спустя все было готово для встречи принцессы и королевы-матери. Предполагалось, что они будут приняты в самых аристократических кругах, представлены королю и королеве, окружены роскошью и славой; а Ланни Бэдду, небезызвестному в Италии антифашистскому агитатору, не разрешено будет даже присутствовать на ее свадьбе.

Антифашистский агитатор отправился во флигель и сказал Рику:

— Ну, старина, можешь писать свою пьесу.

Робби Бэдд приехал в Лондон. У него опять были неприятности с нефтяными промыслами в Аравии; а кроме того, он из себя выходил по поводу сообщений о том, что женевские политиканы, — так называл Робби Лигу наций, — грозят вмешаться в международную торговлю оружием. Они уже давно жевали эту тему, а теперь как будто раскачались и собирались действовать. Если изучить список тех участков земного шара, куда они хотели запретить поставки оружия, то оказывалось, что все это места, населенные темнокожими народами; но у некоторых из этих народов имелось золото, которое было ничуть не темнее всякого иного золота, и Робби Бэдд не видел оснований, почему бы не вести с ними торговлю.

А тут еще Бьюти написала ему, как обернулось дело с Ирмой Барнс, и это, разумеется, крайне расстроило отца Ланни. Он телеграфировал, предлагая приехать на Ривьеру, переговорить с миссис Барнс и попытаться опять наладить отношения; когда дня два спустя он узнал, что дамы бежали в Рим, он предложил поехать туда. У Ланни был крупный разговор с матерью, они ни до чего не договорились и решили, — пусть каждый телеграфирует Робби то, что сочтет нужным. Бьюти написала: «Очень прошу приехать. Твое вмешательство может быть решающим». Ланни написал: «Всегда рад видеть, но не хотел бы вмешательства в личные дела». Получив эти противоречивые телеграммы, Робби решил, что не плохо было бы поплавать и покататься на лодке в заливе Жуан; любопытно также взглянуть и на нового мужа Бьюти. Он сел в самолет, который доставил его в Париж, и на следующее утро вышел из экспресса в Каннах.

Выслушав эту историю, во всех подробностях, Робби никак не мог решить: что его сын — дон-кихотствующий чудак, или он просто не очень увлечен девушкой. Во всяком случае, этот макаронник, вероятно, женится на ней. В Каннах продавались римские газеты, Ланни купил несколько газет и перевел отцу разные заметки о том шуме, который поднялся в Риме по поводу прибытия богатой наследницы. — Вот это им нравится, и ей и ее матери, — сказал Ланни. — А я для этого не гожусь.

— Может быть, мне удастся воздействовать на старуху, — сказал отец.

— Ты не знаешь ее, — отозвался сын. — Она закурит сигару, пустит тебе дым в нос и прочтет целую лекцию о твоей распущенности. Она ненавидит мужчин и сочтет тебя тоже охотником за деньгами.

— Я был знаком с Дж. Парамаунтом, — задумчиво заметил Робби, — и я понимаю, почему она не питает особого доверия к мужчинам.

Он решил пока не думать об этой истории и несколько дней отдохнуть от всех дел, как уговаривал его Ланни. Робби не мог начать дня, не выпив с утра виски, и когда он подносил стакан ко рту, руки у него дрожали. — И на черта тебе эти деньги! — восклицал сын. — Ты делаешь ту же ошибку, что и Дж. Парамаунт. Ты убиваешь себя ради денег, а твои наследники не будут знать, что с ними делать.

Ланни катал отца на парусной лодке, но это нельзя было считать отдыхом, так как Робби подробно рассказывал о своих неприятностях с нефтью: в глазах всех этих нефтяных королей он выскочка, мелкий хищник; крупные хищники недовольны тем, что он втерся в их компанию, и ведут игру еще более беззастенчиво, чем в области торговли оружием. Робби был больше чем когда-либо убежден, что Захаров старается припереть его к стене и заставить продать свои акции; но Робби не хотел сдаваться. Это был для него вопрос чести; он втянул своих друзей в это дело и не желал, чтобы его оттуда выставили. Он надеялся именно теперь добиться своего-, когда в Соединенных Штатах был новый президент, нефтяник, как и сам Робби, человек, наживший на этой игре целое состояние и знавший все ходы и выходы. Его фамилия была Гувер, и поклонники называли его «великий инженер». Робби считал, что его избрание знаменует новую эру активности и процветания для страны, а может быть, и для всего мира, который должен учиться у Америки, как вести крупные дела.

— Да, — говорил Робби, — англичане должны оказать защиту американскому капиталу в Аравии и в других странах, находящихся под мандатом Великобритаии, не то американцы сами найдут способ себя защитить. — Робби предполагал съездить в Монте-Карло и сообщить Захарову об этой перемене в международной ситуации; но когда он позвонил по телефону, то оказалось, что старый паук сидит в Париже или, может быть, в Шато-де-Балэнкур, в своем поместье недалеко от Парижа. И Робби укатил на север: он хотел непременно видеть Захарова.

Ланни только тогда понял, как дорога ему Ирма Барке, когда было уже поздно. Он принялся за ноктюрны Шопена, но они не помогли. Так хорошо было ему в обществе этой девушки, и так легко было завязать с ней роман; он как раз дошел до той точки, когда готов был его начать, а теперь девушку выхватили у него из-под носа, и это было очень обидно. Он говорил себе, что должен был на ней жениться ради ее же собственного блага. Она ведь ребенок и даже не догадывается, что попала в ловушку. Фашизм низводил женщину на самую низкую ступень, такого унижения женщина Европы не знала со времен старой оттоманской империи. Ну, разве из этой смелой и независимой девушки может выйти племенная кобыла? Если она взбунтуется, они отнимут у нее деньги, отнимут детей, разобьют ей сердце. Когда он представлял себе все, что может произойти, ему хотелось помчаться в Рим и спасти ее. Но нет, его даже не пустят в Италию; и уж, конечно, не выпустят обратно!

Помрой-Нилсоны собирались домой в Англию, и Марджи тоже; после турне по Америке отправлялись в Лондон и Ганси с Бесс. Ланни сказал — Хорошо, устроим себе каникулы. — Он всегда отлично проводил время в Англии.

Все были согласны, что он должен ехать туда, где есть богатый выбор невест: пленительные молодые существа, дебютантки, свежие и девственные, выхоленные и вытренированные, словно чистокровки для бегов; они так же вздрагивают и волнуются, нюхая воздух, слыша крики толпы. Одну за другой их выводят из конюшен, и каждая представляет собой целое сокровище, — столько на нее затрачено времени, внимания и денег; каждая в расцвете сил и в наилучшей форме. Рынок невест: лондонский «сезон»! Мысль об этом забавляла Ланни, он даже испытывал легкое волнение; а когда он будет там на месте, одна часть его существа, та часть» которая роднила его с матерью и ее приятельницами, будет получать несомненное удовольствие, а другая будет анализировать эти чувства, сводить их к экономическим формулам и спрашивать: «Что я здесь делаю? Разве я этого хочу на самом деле?»

Новый отчим Ланни тоже ехал с ними, это было его первое путешествие после мировой войны. Он сказал пасынку, что ехать его долг, так как он будет сдерживать влечение Бьюти к расточительности; она повысила свои требования к жизни в расчете на предполагаемую брачную победу Ланни и еще не приспособилась к факту его поражения. Ехали большой компанией, почти как переселенцы: лэди Эвершем-Уотсон, с горничной; Бьюти с горничной, Марселина с мисс Аддингтон; Нина, ее трое детей и гувернантка. Но Ривьера привыкла к тому, что ее посетители целыми семьями снимаются с места в апреле и в начале мая, особенно англичане и американцы.

Ланни сам отвез Рика в Париж, где тот хотел задержаться на несколько дней и повидать политических деятелей и журналистов. Ланни любил днем посидеть в ресторане со своими друзьями — социалистами умеренно розового толка, а вечер провести со своим красным дядюшкой и его друзьями и послушать их едкие замечания по адресу соглашателей. Ланни считал себя человеком широких взглядов, но все эти противоречия приводили его в смущение. Он грезил об утопии, в которой люди могли бы быть счастливыми; а тут они словно даже не понимали, что для них хорошо и как этого добиться, поэтому их интеллектуальная жизнь сводилась к ссорам и спорам.

Робби писал насчет Захарова: он виделся с ним в Париже, и старик разыграл из себя какого-то египетского сфинкса; он твердил одно, что навсегда сложил с себя бремя деловых забот. Ланни, знавший, что значительная часть этого бремени теперь переложена на Робби, призадумался и кстати вспомнил приглашение Захарова посетить его. Молодому человеку вдруг захотелось помочь отцу. Во второй раз делал он подобную попытку в связи с Захаровым, причем первую нельзя было назвать удачной, правда, на этот раз он приглашен, и вторгаться ему не придется.

Он позвонил на авеню Гош, и ему ответили, что сэр Базиль дома и рад его видеть. Приближаясь к знакомому дому, он заметил, что над одной из его труб вьется дым; другой посетитель, может быть, нашел бы странной подобную прихоть — топить камин в гостиной в такой теплый весенний вечер; но Ланни был поглощен делами отца и тем, что он скажет старому греческому коммерсанту. Будучи одарен пылкой фантазией, Ланни уже сочинил целый детективный роман, в котором один из самых беспощадных и ловких интриганов Европы то и дело выдает себя очень молодому франко-американскому идеалисту.

Однако самое необузданное воображение не могло бы выдумать того, что увидел Ланни, когда старик-дворецкий ввел его в гостиную. Все было здесь так же, как и много лет назад при герцогине, с той только разницей, что на персидском ковре перед камином стояло несколько металлических ящиков и деревянных сундуков, а среди них, скрестив по-турецки ноги, восседал кавалер французского ордена Почетного легиона и рыцарь-командор английского ордена Бани. Однако он не имел на себе ни одной из соответствующих этим орденам регалий; наоборот, он даже сбросил смокинг, валявшийся тут же на кресле, а затем, — так как ему, видимо, становилось все жарче — и верхнюю рубашку и остался в нижней; он созерцал пламя ярко пылавших дров, к которым время от времени еще подбрасывал пачки бумаги.

— Ну, молодой человек, — сказал он, улыбнувшись своей странной улыбкой: улыбался только рот, а глаза оставались серьезными, — вы явились в такой момент, который когда-нибудь, может быть, назовут историческим. — Сам он не встал, но предложил Ланни: — Садитесь сюда, — и указал ему на кресло, стоявшее сбоку камина, где не так веяло жаром. — Снимайте пиджак, — добавил он, и Ланни снял, так как в этой закупоренной комнате было, действительно, нестерпимо жарко.

Что за странный каприз побудил сэра Базиля принять гостя в такую минуту? Он всегда обращался Ланни иначе, чем со всеми остальными людьми, насколько Ланни мог судить по словам всех знавших Захарова. Впервые сын Бэдда появился у него в роли совестливого воришки, — он и потом время от времени посещал его, все тот же странствующий идеалист и бродячий философ, словно перенесенный сюда из иного мира и игравший в игру жизни по нелепым правилам собственного изобретения.

— Вы, может быть, читали о сожжении арабами Александрийской библиотеки? — вопросил старый коммерсант.

Когда гость ответил утвердительно, Захаров добавил: — Ну, так сейчас вы присутствуете при событии не меньшей важности.

— Насколько мне известно, историки до сих пор жалеют об этой утрате, сэр Базиль.

— Об этом пожаре будут жалеть только шантажисты. Я спасаю в огне доброе имя большинства известных людей моего времени.

— Я слышал, что вы в молодости были пожарным, — решился пошутить молодой человек.

— Тогда я тушил пожары; теперь сам зажег, — это очистительный огонь, огонь надежды и спасения для моих врагов, так же как и для моих друзей. Несколько тонн динамита не могли бы произвести такого разрушения, как то, что написано в одной из этих тетрадок. — Захаров перевел бледно-голубые глаза с Ланни на металлические ящики, его белая эспаньолка затряслась от смеха, и он поднял кверху тетрадку в потертом переплете из красного сафьяна. Видимо, весь ящик был наполнен такими же тетрадками. — Это мои дневники: история мирового бизнеса и дипломатии больше чем за пятьдесят лет. Вы, может быть, слышали о том, что эти бумаги были у меня однажды выкрадены?

— Я что-то читал об этом в газетах.

— Мерзавец-лакей удрал с ними. К счастью, полиция разыскала их, и, насколько я могу судить, ничего не пропало. Но это заставило меня призадуматься над будущим европейской цивилизации и над тем, стоит ли она того, чтобы ее спасать. Как вы полагаете?

Ланни никогда толком не мог разобрать, разыгрывает его эта старая лисица или нет. Он ответил: — Все зависит от того, чем вы можете ее заменить.

— Вот именно; но, к сожалению, у меня ничего лучшего нет. Может быть, когда-нибудь вернется ледниковый период. Европу покроет гигантский ледник и сотрет в прах наши города, или, может быть, к тому времени это уже будет сделано бомбами.

Ланни не ответил. Он знал, что еще до мировой войны воображение старика было одержимо картинами грядущих разрушений, причиняемых тем самым оружием, которое он делал большую часть своей жизни.

— Многие считают меня недобрым, Ланни; но вы можете рассказать им, как я озабочен их судьбой. Ни одному человеку на свете не доверил бы я этого дела; я выполняю его своими собственными руками и ценою довольно значительных неудобств, как видите. А теперь, по крайней мере, тысячи известнейших людей будут спать спокойнее, узнав о том, что я сделал.

— Вы собираетесь известить их, сэр Базиль? — Ланни пришло в голову, что это замечательная история— прямо для Рика; однако пожарный, ставший истопником, только усмехнулся, взял еще несколько переплетенных в сафьян тетрадей и сунул их в огонь, притом с такой ловкостью, что они все стали на ребро и ни одна не легла на другую, так что огонь мог легче пожрать их.

Кремация продолжалась. Пламя буйно взмывало кверху, и в большой гостиной становилось все жарче, Ланни смотрел, как желтые языки ползли и охватывали одну груду бумаги за другой, и ему было жаль, ибо он знал, что мир теряет сейчас не одну занимательную историю, а он сам — возможность многое в нем понять. Какие тайны об оружейной компании Бэдд и ее представителях в Европе были скрыты в этих тетрадях? Что там написано о компании Нью-Инглэнд-Арейбиен-Ойл?

Последний обрывок бумаги полетел в камин, и пламя, ревя в трубе, поднялось столбом. Ланни уже готов был признать, что этот рожденный в Турции грек способен выдержать больший жар, чем рожденный в Швейцарии американец, как вдруг раздался громкий стук у парадной двери, и в гостиную вбежал камердинер.