Ланни видел в своем новом дядюшке некий интересный «тип». Это был человек большого роста, очень толстый, с лысиной, не менее розовой, чем щеки; он отличался неукротимой энергией. Когда он шел, вы испытывали такое же удивление, как при виде идущего по лесу слона; трудно было себе представить, чтобы такое грузное тело могло двигаться так быстро. Даже шагая по комнате, он размахивал на ходу руками и раскачивался из стороны в сторону. Ел он жадно, смеялся громко, говорил много и судил безапелляционно. Он, видимо, старался понравиться новому племяннику, который мог, чего доброго, выгнать его сестру из дому; он часто спрашивал у Ланни его мнения по тому или другому вопросу, но отвечать было бесполезно, так как дядя Хорэс неизменно прерывал его и начинал говорить сам. Ланни понял, что великие бизнесмены с Уолл-стрит привыкли слушать только себя.
Постепенно молодому супругу стали ясны и взаимоотношения между обеими семьями. Вандрингэмы были настоящими аристократами, то есть они принадлежали к старинному голландскому роду, в котором капитал передавался из поколения в поколение; однако большей части своего капитала они под конец лишились, и Фанни вышла замуж за «выскочку» Барнса и была с ним несчастлива. Она смотрела сверху вниз на всех Барнсов и ценила только своего брата — это был настоящий джентльмен. Она хотела, чтобы Ирма пошла в Вандрингэмов, а не в Барнсов; если Ирма обнаруживала какие-нибудь черты, которые мать не одобряла, что случалось нередко, та уверяла ее, что это сказывается в ней кровь Барнсов. Мать втайне возмущалась тем, что состоянием Ирмы управляют Барнсы, а не Вандрингэмы. Сколько денег нажил бы Хорэс, если бы мог пустить его в оборот!
Ланни пришлось также познакомиться и с домочадцами, и тут от него потребовалось немало такта. «Дж. П.» был склонен к благотворительности, и его вдова поддерживала эту традицию. Бывшая гувернантка и бывший личный секретарь хозяина жили в доме и пользовались правами членов семьи, но, так сказать, наполовину: они обедали со всеми, за исключением тех дней, когда бывали гости, и тогда они тихонько исчезали. Затем в доме жила сестра Фанни, старая дева, и две тетки, которые считались членами семьи как бы на три четверги: они скрывались лишь тогда, когда бывали особо важные гости.
В поместье жили также бывшие слуги — старики в отставке, при случае оказывавшие хозяевам мелкие услуги. Одной из многочисленных обязанностей миссис Фанни было придумывать для них занятие: она терпеть не могла праздных людей. За неимением лучшего, она заставляла их обслуживать друг друга: если одному надо было ехать к зубному врачу, другой отвозил его; если одна из женщин заболевала, другая ходила за ней. Они могли ненавидеть друг друга, но исполняли то, что им было приказано. Все эти люди старались услужить Ланни, и их смирение, их благодарность за то, что они как-то существуют, вызывали в нем глубокую жалость. Правда, они не падали на колени и не касались лбом земли, когда он проходил, но ему чудилось, что в мыслях своих они это делают. И это являлось одной из причин, почему ему было нелегко играть роль «принца-супруга». Но что поделаешь, он не мог изменить мир или тот факт, что он стал «мистером Ирма Барнс».
ГЛАВА ВТОРАЯ Кутящий Нью-Йорк
IНа второй неделе октября в Нью-Йорке открылась выставка Детаза, и Ланни чувствовал, что обязан присутствовать: это его долг перед Золтаном и перед матерью. Ирма охотно сопровождала его, еще в Лондоне ей было очень весело на выставке, она познакомилась там со многими примечательными людьми. В Нью-Йорке начало осени — самое приятное время года; погода стоит прекрасная, театры открыты, «все» уже вернулись с загородных вилл или из-за границы.
Выставка была открыта и оказалась тем, что в Нью-Йорке называют «нокаутом», или, если хотят выразиться более изящно, сенсацией. Тут было все, что требуется Нью-Йорку: настоящее искусство, признанное Люксембургским музеем и получившее визу руководящих критиков Парижа и Лондона; мелодраматическая история, которая давала журналистам материал для статей, а посетителям — для разговоров; вдова художника, великосветская женщина — хотя, правда, чуть-чуть эксцентричная, — два ее портрета висели тут же на стене; затем пасынок художника и его молодая жена — они не висели на стене, но были не менее существенной частью выставки, чем картины. А за кулисами искусно действовал Золтан, старавшийся извлечь максимум из всех этих выгодных обстоятельств.
В день открытия на выставке толпилось множество виднейших представителей как высшего света, так и художественного мира. Печать отозвалась на вернисаж, как на премьеру какой-нибудь оперы, когда обычно помещают две рецензии — одну о музыке и певцах, другую о присутствовавших знаменитостях, об их брильянтовых колье, рубиновых диадемах и двойных нитках жемчуга. Критики решили, что пейзажи Детаза свидетельствуют о большом, хотя и не особенно оригинальном таланте; зато его последние вещи, рожденные в огне войны, являются подлинным откровением человеческого духа. Они называли «Страх» шедевром, а в «Сестре милосердия» видели сочетание истинного благородства с той самой простотой, которая позволяла сравнивать эту картину со знаменитым творением Уистлера — портретом его матери.
В результате, на второй день выставки Золтан сообщил Бьюти о том, что за «Сестру» предлагают пятнадцать тысяч долларов, а несколько дней спустя покупатель — крупный медный магнат — удвоил предложенную сумму. Это было великим соблазном для Бьюти, но Ланни сказал — нет. Он ни за что не расстанется ни с одним из портретов матери. Бьюти понимала, что для нее эти портреты — неисчерпаемый источник общественного престижа: так хорошо и приятно было показывать их и себя в Париже и Лондоне, а впереди еще были Берлин, Мюнхен и Вена, Бостон, Чикаго и Лос-Анжелос, и, может быть, даже Ньюкасл, штат Коннектикут. Кто знает?
После лондонского успеха цены на картины были значительно повышены; но публику это ничуть не отпугнуло. Нью-Йорк был полон людей, имевших деньги и рассуждавших, как Ирма: — Для чего их иметь, как не для того, чтобы тратить?
Вся экономическая система основывалась на этой теории: чем больше тратишь, тем больше зарабатываешь. Это полезно для общества— тратой поддерживается денежный оборот и непрерывное производство товаров, сходящих с ленты конвейера. Это полезно и для отдельного лица — траты создают ему друзей, наглядно демонстрируя, что он на гребне волны, что дела его процветают и что у него широкий кредит. Истина, гласящая, что ничто так не способствует успеху, как успех, — старая истина, но никогда и нигде она не казалась более верной, чем на острове Манхэттэн в октябре 1929 года.
Картины продавались. Скоро их совсем не останется, и тогда нечего будет выставлять. Золтан все время повышал пены; он только что повысил их опять; но картины все-таки продавались. Люди хотели платить высокие цены. Приятно будет потом похвастать: — Видите этого Детаза. Я заплатил за него девять с половиной тысяч в прошлом году на выставке. Уайднер предлагал мне через, несколько дней двенадцать, но я не отдал. — И директор банка или цементный магнат, пыхтя толстой сигарой, добавит: — Лучшее помещение для денег — выдающаяся картина. Она застрахована. Вообще, это все равно, что текущий счет в банке. Когда-нибудь она будет стоить больше, чем весь мой бизнес. Вы слышали, конечно, об этом художнике, — трагическая история, — на войне ему обожгло лицо, и потом он сидел на Антибском мысу в маске и писал море и скалы. — Дело было не совсем так, но это не важно.
IIПосле выставки счастливая чета обычно отправлялась в один из ночных клубов. Эти клубы были весьма изысканными заведениями, отделанными с крикливой роскошью, и там можно было пить всевозможные спиртные напитки, словно такого обстоятельства, как сухой закон, вовсе не существовало. В некоторых из них получить столик удавалось не всякому, а только человеку с известным положением, и требовалось уплатить особую прибавку «за прибор» в размере двадцати долларов. Во всех клубах играл джаз, и конферансье ловко и остроумно руководил «выступлениями в зале» певцов и танцовщиц, получавших высокие оклады. Время от времени посетители танцевали; саксофон стонал, трубы визжали и барабаны гремели, делая отчаянные попытки расшевелить этих людей, которые с унылым видом шаркали по полу, двигаясь словно во сне. Ланни даже становилось жаль владельцев этих клубов, ведь они прилагали столько усилий, чтобы заведение шло и чтобы оно было «с перцем». Выдохшиеся магнаты нуждались постоянно в новых возбудителях, иначе они задумаются, — и что они тогда подумают?
Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.
Когда Ланни и Ирма отправлялись в одно из таких заведений, они заказывали столик заранее; едва они появлялись в дверях, как на них падал луч прожектора, оповещая всех присутствующих, что вошли знаменитости. Когда они занимали место за столиком, конферансье произносил маленькую приветственную речь, после чего им полагалось встать в ослепительном свете прожектора и раскланяться. Будь они актерами или еще чем-нибудь в этом роде, они могли бы произнести маленькую ответную речь; но высокомерные люди высшего света, не зная что сказать, считают это ниже своего достоинства. Затем певцы пели для них, куплетисты отпускали по их адресу два-три шутливых замечания, гитаристы с гавайскими гитарами подходили к ним и исполняли серенаду, цыганские танцовщицы строили Ланни глазки и соблазнительно изгибались. Баловни судьбы оставались центром общего внимания, пока какая-нибудь кинозвезда или чемпион бокса, в свою очередь, не завладевали им.
Лучшая часть представления откладывалась до того часа, когда публика съезжалась после театра и в клубе становилось тесно, как в бочке с сельдями. Многие только здесь впервые за весь день садились за более или менее плотную трапезу и платили бешеные цены за изысканные блюда. В клубах много пили и шумели, а время от времени дрались, хотя драка ловко прекращалась специально приставленными для этого людьми. Стреляли редко, а если вам казалось иначе, то лишь потому, что о стрельбе всегда кричали газеты. Словом, здесь было то, что Нью-Йорк называл весельем, и продолжалось оно до самого утра; здесь люди чувствовали себя легко и свободно, здесь царил демократический дух, в том смысле, что если у вас имелись монеты, то вы были не менее желанным гостем, чем всякий другой с таким же количеством долларов. Здесь собиралось особое «ресторанное общество», и в глазах публики оно окончательно затмило старые, почтенные, замкнутые «четыреста семейств» довоенного времени. Эта разновидность, правда, еще существовала, но никто ею не интересовался, и они с таким же успехом могли бы занять место мумий в нью-йоркском музее искусств.
IIIЛанни и его жена возвращались в свои королевские апартаменты часа в два-три утра и спали до десяти-одиннадцати. Затем они принимали ванну, и им приносили завтрак, а также утренние газеты. Они прежде всего искали, нет ли чего-нибудь о вчерашних увеселениях и о них самих; потом они читали в отделе светской хроники о своих, приятелях и знакомых, а также об актерах и актрисах театра и кино, с которыми они только что познакомились или собирались познакомиться. Ирма главным образом интересовалась ходом футбольных состязаний, в которых участвовали ее приятели; больше ей не нужно было ничего. Ланни очень хотелось бы прочитать насчет войны в Китае или о сенатских выборах во Франции, но это трудно было сделать, не обидев Ирму, так как ей хотелось поговорить о людях, с которыми они встретились накануне, особенно об этом шикарном молодом человеке, который «стрелял в нее глазами». Если бы Ланни не слушал ее, она могла бы подумать, что обычные шутки относительно брака имеют под собой некоторую почву.
Затем приходила мисс Федерстон, секретарша, и приносила список предстоявших на сегодня «дел». А затем появлялись портнихи и marchands des modes[40] и это весьма занимало Ирму, так как она отстала от моды за то время, пока убегала из дому со своим возлюбленным, путешествовала на яхте и сидела в таком медвежьем углу, как Ньюкасл. Нужда в их услугах была особенно велика из-за резкой перемены мод.
Было бы невниманием со стороны Ланни, если бы он не присутствовал при церемонии примерки. Ведь у него еще с детства был такой хороший вкус, и он приобрел несомненный опыт в этом деле. Он не одобрял новомодных фасонов, но напрасно было бороться с ними; если не носить эти новинки, то скажут, что вы не в состоянии себе этого позволить. На то и существует мода. Непреодолимая сила снова подчиняла себе Ланни Бэдда, и вечером он сопровождал на выставку Детаза молодую даму с изящнейшим кружевным шлейфом, заставлявшим всех любителей живописи отворачиваться от картин и смотреть на даму, хотя бы только для того, чтобы не наступить на этот шлейф.
Так шел день за днем, но про себя Ланни твердо решил, что этот образ жизни надо прекратить. Тут ему поможет беременность Ирмы. А затем он постарается, чтобы она сама кормила ребенка, как Бьюти кормила Марселину. Так. Ну, а дальше? Не может же она рожать детей до бесконечности, даже из уважения к президенту компании Бэдд! Неужели ее опять потянет к %той сумасшедшей ресторанной жизни, как тянет бабочку на свечу? Он видел, насколько ей это нравилось, какое удовольствие доставляли ей лучи прожектора и то, что головы тотчас поворачивались к ней, стоило ей войти в вестибюль отеля или театрального фойе. Ей также нравилось давать интервью, и он видел, что ее увлекает идея «иметь идеи»; она даже спрашивала мужа: — Как ты думаешь, сказать мне, что, по-моему, люди придают слишком большое значение деньгам? — Он советовал ей пойти дальше и сказать, что люди пьют слишком много, она же лично заказывает себе только минеральную воду. Она последовала его совету и простодушно назвала воду определенной фирмы, а затем дядя Хорэс, смеясь, сообщил ей, что владельцы фирмы готовы заплатить ей несколько тысяч долларов за разрешение напечатать этот отзыв в своей рекламе. Поистине, забавный мир!
IVЛанни Бэдд, решив заслужить репутацию хорошего и достойного супруга, которым были бы довольны и Бэдды, и Барнсы, и Вандрингэмы, тщательно взвешивал свои слова и поступки. Но он был вынужден жить у всех на виду, словно озаренный лучами прожектора, и, невзирая на все старания, он все же привлек к себе внимание публики. Однажды, когда молодой супруг сопровождал Ирму в один из ее любимых ночных ресторанов, из-за столика вскочил какой-то человек и направился к ним, называя по имени сначала Ланни, а затем и Ирму. Сперва Ланни не узнал его, но потом сообразил, что это Дик Окснард, великосветский портретист, у которого он когда-то бывал на Ривьере. С тех пор прошло всего шесть лет, но Дик изменился до неузнаваемости; белокурый красавец-великан уже не был ни молодым, ни похожим на молодого: это был человек средних лет, в достаточной мере потасканный; кудрявые волосы его поредели, лицо было отечное, — видимо, он сильно пил.
Однако этот отпрыск одного из старейших нью-йоркских родов еще сохранил прежнюю обаятельность, беспечный смех и барские манеры. Все любили его за то, что он был столь щедр и добр. — Так, так, Ирма! — воскликнул он. — Значит, это и есть счастливец! — Он схватил ее за руку, — видимо, он знал ее давно, может быть, с детства. Другой рукой он взял за руку Ланни. — А вы, юный любимец фортуны, вы взяли главный приз! Переходите-ка к моему столу и познакомьтесь с моими друзьями.
Сцена эта происходила на глазах у всех; на всю их группу с художником и Ирмой был наведен луч прожектора. Ланни мог бы отказаться и заявить: «Извините меня, но мы сами пригласили сюда гостей». Однако они никого не пригласили, а Ирма, казалось, была готова последовать за своим приятелем, трезв он или пьян. Они с Ланни подошли к столу, на котором не было недостатка в спиртном, хотя оно, ради приличия, и наливалось в чашки из чайника. За столом сидели три молодых особы изысканного вида и элегантно одетые, что, впрочем, еще решительно ничего не доказывало. Неужели этот беспутный художник собирался познакомить Ирму со своими проститутками? Назови он их просто, с присущей ему небрежностью, «Мэри», или «Джейн», или в этом роде, Ланни бы просто увел жену.
Однако у всех трех оказались вполне приличные фамилии. Рядом с хозяином стояло свободное кресло, но когда Ирма хотела опуститься в него, он воскликнул — Нет, нет, не сюда. Герти намочила здесь, проклятая девка!
На таком жаргоне было принято изъясняться в этой пьянствующей компании. Ланни вспыхнул; но Ирма, видимо, привыкла к выходкам молодых людей, когда они были «здорово на взводе»; она рассмеялась вместе с другими, а официант торопливо подхватил кресло и заменил его другим.
— Отчего вы не заехали ко мне в студию? — спросил художник Ланни.
— А у вас есть студия в Нью-Йорке?
— Вот это называется интересоваться друзьями! Скажите ему, Ирма, есть у меня студия в Нью-Йорке или нет?
— Конечно, есть, Дик, и еще какая замечательная!
— Я расписал несколько таких ширм, что у вас глаза на лоб полезут.
— Мы приедем к вам, — сказал Ланни, — как только выставка Детаза закроется.
— Я давно собирался заглянуть на нее. Но в этом проклятом городе так много того, что называют искусством. Ирма, вы не слышали о новой ванной комнате, которую я расписал для Бэтти Барбекью?
— Нет, расскажите!
— Я сделал ей самую шикарную ванну, какую только можно себе представить! Кажется, что сидишь в гроте на дне морском, а стены этого грота как бы состоят из драгоценной эмали, всё сплошь бирюза и нильская зелень. С полу поднимаются блестящие морские анемоны, а по стенам плавают и ползают пунцовые морские звезды и покрытые иглами всякие пакостные морские твари, ей богу, а когда включишь невидимые лампочки, прямо дух захватывает!