Привет, святой отец! - Сан-Антонио 7 стр.


Глава XI, в которой Берю превосходит сам себя!

Вход в полицию был окружен довольно внушительной толпой. Зеваки с любопытством глазели на «роллс» и на «черный ворон», ощущая весь анахронизм соединения этих двух машин. Когда появился я, прикованный к своей обезьяне, поднялся враждебный рокот. Перед тем, как мне подняться по лесенке, нас с гориллой расцепили, поскольку индивидуальные камеры фургона не вмещают больше одного, ну в крайнем случае полутора человек зараз. Как только меня отцепили, произошло кое-что неожиданное: раздался взрыв, и языки пламени стали лизать, обволакивать фургон. Огонь начал виться и в толпе, которая смылась со сверхзвуковой скоростью. Прохожие, зеваки, полицейские в форме и в штатском — все устремились в разные стороны, пытаясь побить рекорд на десять тысяч метров.

Я стоял как вкопанный около лесенки, думая, что же это все значит. Поскольку я задался этим вопросом посреди пылающего пожара, мои размышления быстро приобрели жгучий интерес.

— Ты ждешь метро или поджариваешься до хрустящей корочки? — проревел голос Берю.

Черт побери! До меня дошло, что этот внезапный пожар — маневр моего приятеля Александра-Бенуа. Как же он пришелся кстати!

Я выпрыгнул из фургона. Тачка Жирного была здесь, дверца открыта. Я бросился внутрь, не размышляя над тем, что этим я усугублю свою вину.

Жирный рванул с места, надо было видеть Берю, его кепку, надвинутую на брови, толстую задницу, распластавшуюся на сиденье. Бермуды, казалось, того и гляди лопнут на его ягодицах, стремящихся завоевать себе полную свободу.

— Ты болван, Жирный, — задохнулся я, — Подобные штуки будут тебе стоить Бастилии, я обвиняюсь в изнасиловании и убийстве!

— У меня был запасной резервуар с горючим в тачке, когда заявился этот зарешеченный фургон с камерами, я разлил эту настойку, оставив дорожки до дверей почты. Небольшая спичка в подходящий момент — и результат ты видишь?

— Куда ты меня везешь? — забеспокоился я, заинтригованный определенностью моего друга.

В самом деле, он вел, ни минуты не колеблясь, поворачивая налево и направо, как человек, знающий, куда ему надо и как туда проехать!

— Не лезь не в свое дело, у меня есть план. Мы едем на Крополь, — проворчал он.

Поскольку я не реагировал, онемев от удивления, он принялся рассказывать:

— Крополь — эта цитадель древних Афин, на скале высотой в 270 метров. Это старая крепость, где еще Писистрат имел дворец, была разрушена персами во время лидийских войн. В пятом веке до Рождества Христова Крополь, посвященный Афине, был украшен замечательными памятниками...

Он замолк...

— Что мы будем делать на Акрополе, Жирный?

— Там внизу ужасный паркинг. Мы сейчас загоним мою красотку на специальный участок, а сами сядем в туристический автобус. Не забывай, что прятаться всегда лучше всего в толпе.

— Ты производишь на меня впечатление человека, досконально знающего эту дорогу.

— Не беспокойся, мы с Бертой таскаемся туда каждый день. Не знаю уж, что за муха укусила мою благоверную, но этот Партемон — или как его — это ее слабость, с тех пор как мы сюда приехали. Она и сейчас там.

Я повернулся назад, ожидая увидеть полицейские мотоциклы, но все было спокойно.

Во всеобщей панике мое бегство удалось великолепно.

Спустя десять минут мы были у подножия Акрополя.

Берю маневрировал среди моря стоявших машин, нашел место и выпрыгнул из машины.

— Мы сейчас залезем в мой обычный автобус, я немного знаю шофера, отличнейший парень, я ему объясню, что ты мой приятель, которого я тут встретил, суну ему немного мелочи, чтобы он согласился тебя возить заодно.

Он обвел взглядом синие и красные автобусы, выстроившиеся у подножия горы.

— Наш — синий с бежевой полосой, вот тот! — сказал он.

Мы направились туда, он заглянул сперва в кабину, но шофера не было.

— Залезем внутрь! — решил мой доблестный сообщник.

Он открыл дверцу, поднялся по лесенке и остановился, внезапно онемев.

— Ну, чего ты? — спросил я.

Поскольку он не отвечал, я поднялся к нему. Зрелище редкого художественного качества предстало моему взгляду. Представьте себе, машина отнюдь не была пустой, как могло показаться снаружи. Там были двое. Эти двое растянулись в проходе автобуса. Одной из них была пассажирка по имени Берта Берюрьер. Вторым — шофер автобуса. Ввиду узости прохода эти достойные люди вынуждены были лежать в два слоя, причем шофер занимал верхнюю позицию. Похоже, он был эбертистом и занимался физическим самовоспитанием, пытаясь ползком взобраться на мощные отроги Бертиного тела. Он ерзал, негодяй! Туда-сюда, и еще постанывал! А доблестная Берта, всегда беспокоящаяся о том, как бы помочь ближнему, подбадривала его жестами и словами.

— Берта, во имя Зевса! — зарычал Жирный на франко-греческом.

Нежная супруга издала возглас удивления и приподняла свою одутловатую и раскрасневшуюся от наслаждения голову.

— Александр-Бенуа! — пробормотала она.

— Кончено, хватит! — загремели бермуды. — Могли бы остановиться, когда я с вами разговариваю!

Шофер разом прервал свою восторженную скачку и поднялся на колени.

— Мерзавец! — проревел Жирдяй. — Парень, которого я вовсю угощал сигаретами и давал царские чаевые!

Он протянул обе руки своей супруге, чтобы помочь ей принять вертикальное положение.

— Что касается Берты, то тут подействовали изнуряющие обстоятельства, — заявил он, — бедняжку доконал климат. От жары она из кожи вон лезет, так и ее физиономист говорит! Но этой грязной макаке нет прощения! Он-то уж привык к своему климату, нет, каков, дерьмо, сволочь!

Берю схватил шофера за шкирку, приподнял и свободной рукой дал сокрушительную оплеуху. Тот стал выплевывать свои зубы, как зернышки риса. Это был тип лет тридцати, красивый, курчавый, он помирал от страха.

— Бедная моя козочка! — воскликнул Жиртрест, еще пуще колотя парня, — Надо из него выбить подобные привычки. Позволять себе нападать на невинных туристок, измученных жарой! Я отведу его в комиссариат за уши!

— Ты думаешь, сейчас подходящий момент? — спросил я.

— Отваливай, парень!

Поскольку тот не усек, я сказал ему по-английски. В ответ он прошамкал, что он обязан ждать свой караван паломников.

— Вернутся пешедралом! — заверил его я. — В дорогу, тебе говорят!

— Куда ехать-то?

Я пошевелил мозгами.

— Ты знаешь какого-нибудь старьевщика?

— Ну... да.

— Тогда вези нас к нему!


* * *


Через несколько минут огромный автобус остановился перед хибарой в Пирее. Она была довольно-таки жалкой и ничтожной, но у нас не было времени привередничать.

К счастью, полицейские не вытрясли мне карманы и все деньги были при мне.

— Я хочу прикупить шмотья для нас обоих, Жирный, — объявил я, — У тебя окружность талии где-то всегда 120—140 сантиметров?

— Всегда, — подтвердил Толстяк. — Особенно сейчас, когда эта греческая жратва распирает мне брюхо!

Я зашел к старьевщику и купил две поповские рясы. Он так расхваливал свой товар, что я выбрал еще две черные пушистые бороды, длинные и квадратные, как фартуки у саперов.

— Что это еще? — спросил Берю.

— Я хочу тебе сделать сюрприз, жирное пузо!

Я прихватил синий путеводитель, забытый кем-то на багажной полке. Полистав его, я нашел заметку, посвященную монастырю на горе Фоскаос. Он находился на острове Адамос, недалеко от Афин, и был основан в XIII веке Святой Бландиной Чудотворицей. До сих пор там живут монахи, давшие обет молчания. Если однажды они вошли в его ворота, то с тех пор ни одного звука не издадут их губы. Вот что разрешает все мои, проблемы!

Глава XII, в которой мы пускаемся на спине осла по путям провидения

На борту баркаса, который доставил нас на остров Адамос, я обрисовал Жирному всю ситуацию. Он слушал, ни слова не говоря. Всякий раз, взглянув на него, я покатывался со смеху. Берюрьер-священник, это зрелище никогда не сотрется из моей памяти! В своей черной рясе и квадратной шапочке на затылке, с кудрявой бородой и красным носом, его стоило показывать за деньги!

— На что ты рассчитываешь, отправляясь к монахам? — спросил он.

— Очень просто: найти двух матросов с «Кавулома-Кавулоса»! После подобной штуки они должны очень заботиться о том, чтобы спрятаться как следует в надежном месте, понимая, что подобная кража наделает много шума.

— Но как мы их выследим, не имея права раскрыть рта?

— Там видно будет, главное — попасть на место, святой отец!

— Ты думаешь, мы похожи? — сомневался он.

— Похожее, чем настоящие, приятель. Я никогда не встречал попа с таким поповским видом, как ты.

— Правда, у меня всегда был вкус к переодеваниям. Еще мальцом я приделывал себе пару рогов, чтобы походить на быка, они и остались при мне.

— Правда, у меня всегда был вкус к переодеваниям. Еще мальцом я приделывал себе пару рогов, чтобы походить на быка, они и остались при мне.

Монастырь возвышался над нами на уступах горы Фоскаос. Он был сложен из камней, сверкавших на солнце тысячами мелких кварцевых граней. По форме он напоминал огромный, хорошо заполненный лифчик. Два его собора, подобные двум мощным грудям, увенчивались каждый своего рода сосками, великолепно завершавшими иллюзию.

— Нет ли здесь фуникулера, чтобы вскарабкаться вверх? — жалобно спросил Берюрьер. — Могли бы повесить, Божьи люди, тем более имеют право на подъемник, что они приближаются к Господу, не правда ли?

Какой-то парень, выряженный наподобие аркадского пастуха, обратился к нам. Конечно, болтал он по-гречески, но я уловил, чего он хочет, потому что мое ухо уже начало привыкать, а он еще помогал себе объясняться жестами. Он вел на поводу трех ослов и показывал нам на них. Он поочередно тыкал то в Берю, то в одного из ослов. Этот достойный человек давал напрокат ослов, осуществляя таким образом связь между портом и монастырем. Но Берю углядел в его жестах оскорбительный намек. Не успел я вмешаться, как он влепил бедняге такую оплеуху, что тот шлепнулся задницей в пыль посреди своих ослов, которые стояли над ним и дышали, как в Вифлеемской пещере.

— Ты что, псих? — возмутился я.

— Не выношу, когда какая-нибудь греческая свинья в публичном месте выставляет меня ослом, — прорычал он, — Он по крайней мере должен иметь уважение к моему священническому костюму, ведь я персонифицирую саму религию!

— Но он просто дает внаем ослов, чтобы подняться к монастырю!

Жирный потеребил пряди своей бороды.

— Ты уверен?

— Конечно, вот он, твой фуникулер, балда!

— Неудобно как-то получилось, — вздохнул отец Берюрьер, протягивая своей жертве руку, чтобы помочь подняться, — Извини меня, старина, но я подумал о недоброжелательном намеке.

Говоря это, он приблизился к ослу, которого счел самым крепким, и уселся на него, как на мотоцикл.

— Но, вперед! — сказал он.

Осел не шевельнулся.

Главный начальник общественного транспорта Адамос-Сити заехал сзади этого средства передвижения и огрел его кнутом.

В ответ осел так взбрыкнул, что господин Берюрьер грохнулся оземь.

Хозяин животных протянул Берю свой хлыст, но тот отказался.

— Оставьте мне управление, у меня своя техника.

Он засучил свою сутану, изучил содержимое карманов бермуд (что ошеломило адамосца) и вытащил оттуда портсигар и зажигалку. Зажег сигару, сделал несколько затяжек, чтобы она разгорелась, и взгромоздился на своего ишака задом наперед. Схватив того за хвост, он его приподнял и решительно сунул зажженный конец в задний проход животного, объявив при этом:

— Пассажиров просят пристегнуть привязные ремни!

Он не успел закончить фразы. Осел начал издавать страшные крики и пустился во всю прыть.

Часом позже мы нашли Жирного перед воротами монастыря. Он укрылся под сливой и потирал себе хребет, в то время как осел требовательно драл глотку, с очевидностью проклиная его.

Мы позвонили в тяжелую дверь монастыря. Очень далеко, в глубине строения, раздался звон колокольчика. Это был единственный звук, который дошел до нас. Всюду царили мир и тишина, спокойствие и отдых. Все было медитация и немая молитва. Сама природа казалась погруженной в благочестие.

— Отныне, — прошептал я, — играем в молчанку, да, Жирный? И запомни, здесь крестятся наоборот.

Послышался лязг засова, открылся ставень, и мы заметили чей-то глаз и край бороды. Вновь раздался скрежет засова, за ним — более громкий — это открывалась большая дверь. Перед нами был старый священник, убеленный сединами, с серыми морщинками, он пахнул чесноком и застарелой грязью. Сутана его была изношенной, потертой, местами залатанной, а окруженные красным глаза слезились.

Он воззрился на нас, потом прочертил в воздухе крестное знамение. Я ответил тем же. Берю, заразившись, исполнил его, в свою очередь.

— Если они все время так общаются, — прошептал он, — то им тут здорово живется...

Я дал ему пинка ногой, чтобы он заткнулся. Старый священник вынул из кармана своей сутаны влажную губку и посторонился, чтобы дать нам пройти. Мы проникли в довольно обширный сад, полный лавров и самшита. Уголок виргилиевского спокойствия. Голубки прыгали с ветки на ветку. Источник журчал в водоеме из белого мрамора. Священник провел нас к приемным службам[13].

Мы вошли в длинный прохладный коридор с мощными романскими сводами, и священник впустил нас в комнату, меблированную одним только бюро, на которое была водружена огромная книга регистрации в черной коже. Чернильница, перо. Он окунул перо в чернильницу и протянул мне. Со страхом я изучил предшествующие имена, все они были записаны по-гречески.

Как ни в чем не бывало я нащупал в кармане коробок спичек, вытащил и срисовал с него фамилию фабриканта. Затем я передал перо Берю, подмигнув ему краешком глаза, чтобы этот жирный олух не вздумал указать свое настоящее имя. Я, конечно, недооценил мудрость Жиртреста. Он прекрасно видел, что я писал греческие буквы. Благородным жестом он взял перо, вновь обмакнул его в чернильницу, повертел ее мгновение перед тем, как оставить свой росчерк, как это делают неграмотные, что привело к тому, что он посадил серию клякс на краю регистра. Наконец он медленно, старательно написал греческое слово и положил перо. Его широкий болтающийся рукав опрокинул чернильницу на конторку. К счастью, они здесь все дали обет молчания, иначе старый поп прочитал бы ему ту молитву, которую читают над агонизирующим, будьте уверены. Мы уловили его чувства по налившимся кровью глазам, открывавшим широкий обзор его внутреннего мира!

Пока он вытирал следы несчастья, я увлек Жирного в коридор.

— Чего ты там понаписал, приятель? — спросил я его с большим беспокойством.

— К счастью, я вспомнил, как пишется слово, красующееся в холле моего отеля.

— И какое же это слово?

— Афродита, — поведал мне отец Берю.

Глава XIII, в которой мы играем в «вытяни репку»

Кто не видал двух сотен попов, собравшихся в одной церкви, тот ничего не видал. Это надо бы отснять на черно-белую пленку, поскольку цвет здесь ничего не добавит.

Погруженный в молитву, я внимательно вглядывался в это море попов. Как их различать с этими бородами?

Наконец главный поп затрещал трещоткой, и ее резкий сухой звук долго дрожал под сводами капеллы. Все поднялись, выстроились в ряд и отправились в столовую, к вящему удовольствию Берю.

Еще перекрестились перед тарелками — вместо аперитива — и уселись. Жратва была жидковата: салат из помидоров, кабачок в масле, персики. Жирный был уязвлен в самое сердце. Он хмурил брови все более и более зловеще.

— А баранья нога? — выдохнул он.

— Сегодня пятница, — быстро возразил я, — это будет завтра!

— В ожидании я сдохну с голоду!

Несколько суровых лиц обернулись в нашу сторону. Если мы будем продолжать в том же духе, нас ждет провал.

Поэтому я дал ему хорошего пинка ботинком в ляжку. От неожиданности он вскрикнул:

— О черт!

Сто девяносто восемь бород повернулись к Его Округлости. Царила зловещая тишина. Я догадывался, что кое-что должно произойти. В самом деле, огромный рыжий поп приблизился к Жирному, вооруженный длинной тростью. Он подал Берю знак покинуть стол, затем, когда мой приятель послушался, приказал ему встать на колени. Александр-Бенуа был чертовски бледен под своей фальшивой бородой. Я следовал за ним растерянным взглядом. Тогда, совсем как святая Бландина, он принял мученичество и стал на колени. Трость свистнула в воздухе! Острый щелчок — она упала на спину моего товарища.

Я закрыл глаза, как закрывают их, когда ваш «боинг» пикирует прямо на вершину горы Танатос. Я прекрасно знал, что Берюрьер ни при каких обстоятельствах, при всей важности ставки, не позволит бичевать себя, не реагируя. Берю не бьют тростью. О нет!

Еще три раза палка подымалась и обрушивалась. Я приоткрыл веки. Мой доблестный друг не шевелился, только взгляд его наливался кровью. Рыжий поп сунул свое орудие в сутану и удалился. Тогда Берю-мученик, Берю-блаженный, Берю-самоотверженный, готовый к будущей канонизации, Берю поднял правую руку и осенил удалявшегося своего мучителя крестным знамением (он даже подумал о том, что это надо делать наизнанку!). Это было прекрасно, величественно, благородно, по-христиански, это очищает, просветляет, облагораживает.


* * *


Тихий день. Мы совершенно расслабились у этих бородатых с горы Фоскаос. Немые молитвы... Потом прогулка по кругу в саду, скрещенные руки, опущенные головы... Потом снова столовая. Жратва еще более плачевная, чем в полдень, поскольку нам подали за все про все по три оливки на брата. Берю проглотил их, как пилюли.

Назад Дальше