– Браво, Асенкова! – орали они неистово, перевесившись через барьер. – Красавица! Богиня! Браво, Асенкова!
– Браво, Асенкова, – прошептал и этот человек, и его глаза увлажнились, а голос задрожал. – Браво, Асенкова!
Студент-правовед по имени Владимир Философов, увидев эти слезы и услышав эту дрожь в голосе незнакомца, ехидно усмехнулся:
– Да вы, папаша, зря этак расчувствовались! Варвара Николаевна и на молодых да богатых не смотрит, что ж вам-то алкать сей недоступный цветок?
Владимир Философов сам был влюблен в Варю, сам страдал от ее веселой дружелюбной холодности, не оставлявшей ни малейшей надежды хотя бы на самую малую интимность, а оттого ему кругом мерещились соперники. Ну, этого старикана можно не опасаться, решил Философов, и все же не смог удержаться от новой издевки.
– Что, папаша, седина в голову, бес в ребро? – ехидно проговорил он. – Не жди, не отломится тебе сей кус, вот разве что тысяч десять принесешь, да и то сомневаюсь, что дождешься большего, чем улыбка ее…
Мастеровой повернул голову – и Философов оцепенел: такие яркие, синие у него глаза, более того, в них чудится что-то невероятно знакомое!
– Десять тысяч? – усмехнулся «папаша». – Мелко плаваешь, сынок! Я принесу пятьсот – но даже на улыбку не надеюсь.
Протолкнувшись сквозь толпу зрителей, он ушел с галерки, а оцепеневший было Философов облегченно вздохнул: это был, конечно, какой-то сумасшедший, а они любят загадывать такие загадки, которые даже самый ушлый правоведческий ум не разгадает. И все же где он видел эти синие глаза?.. Нет, не вспомнить!
* * *
– Ах, Володенька, – пробормотала Александра Егоровна, – если б вы знали, как я иной раз за голову хватаюсь! Места себе не нахожу, верите ли? – И спохватилась: – Ничего, что я с вами этак запросто, по имени?
– Да что вы, сколько угодно, Александра Егоровна, – пылко воскликнул студент Владимир Философов, – я же к вам привык и с тем же почтением отношусь, что к родной матери!
Александра Егоровна в другое время непременно мысленно посетовала бы, что нынешняя молодежь летит на ранние цветы и ровно ничего не смыслит в подлинной женской красоте, которая приходит лишь в зрелости, однако сейчас она была слишком озабочена состоянием одного из этих ранних цветов, за счет которого подлинная зрелая красота Александры Егоровны имела возможность существовать. Выражаясь проще, Александру Егоровну очень волновали дела ее дочери Варвары Асенковой, которая содержала всю семью, а не одну только мать.
С тех пор, как Варя стала премьершей, ведущей актрисой Большого Александринского театра, добилась подлинной популярности, в доме непрестанно толчется народ. Относительная тишина царит с утра и до полудня, пока Варя отсыпается после спектакля. В актерских домах встают поздно, тут ранним пташкам не выжить! Потом Варенька поднимается, совершает свой туалет и принимается готовить роль. Играет она так много! В каждый вечер по два, а то и три выхода, репертуар же обновляется чуть не еженедельно. Публика нынче пошла такая привередливая, непрестанно алчет новизны. Совсем уж любимые пьесы должны идти постоянно, ни Бомарше, ни Мольер не стареют, а вот водевили, что ни неделя, подайте публике новые, да чтобы хохотать от души!
И после каждой премьеры в доме начинается сущий трамтарарам. Чуть ли не на всю ночь гулянки – шампанское, легкая закуска, сладости из дорогих кондитерских… Актеры, играющие с Варей, соседи – своя братия, как не пригласить, но более всего молодых людей, ее поклонников. Несут цветы и конфекты в расчете не только шампанского выпить, но и удостоиться благосклонного взгляда, а лучше – пожатия ручки или украдкой сорванного поцелуйчика. А попробуй откажи! Александра Егоровна и сама лишилась невинности из-за таких же вот пылких поклонников, не ведая еще, что пылкости той хватает лишь на час. Так уж мужчины устроены: им лишь бы цветок невинности сорвать, а что потом будет с обольщенной девицей – все равно. Как глупа и доверчива была Сашенька, уверенная, что встретила и любовь, и удачу… Ей не забыть того молодого купеческого сына, оба пылали страстью… Надеялась, он сделает предложение, и еще размышляла, глупышка, что предпочесть: театральную карьеру, которая начала так удачно складываться, или участь купеческой жены. Никакого выбора судьба и не подумала оставить! Тот красивый купеческий сынок исчез, а юная Сашенька осталась с дочкой – синеглазой, совершенно как ее отец. И пошли, пошли косяком в ее жизни другие мужчины – мужья так называемые… Ох, не хотелось бы, чтобы дочка такую судьбу повторила. Вареньке фортуна очень благоволит – ведь на ее спектаклях даже императорская ложа почти всегда полнехонька. Нельзя размениваться на студентов да мелких чиновников, никак нельзя! Нужно себя соблюсти. А как соблюдешь, если всякий норовит заглянуть под юбку? Небось никто не верит, что она еще невинна…
– Вы, Володенька, человек приличный, – вздыхала Александра Егоровна, поспешно раскладывая по тарелкам пирожные. В сторонке младшие дочери истово мыли чашки, украдкой прислушиваясь к материнской болтовне и мимоходом обучаясь житейской премудрости. Помогала им новая Варина камеристка – та самая Раиска, с которой будущая актриса Асенкова некогда обучалась премудростям шитья у незабвенной Якобины Львовны. Раиска однажды явилась к бывшей подруге и принялась слезно жаловаться на судьбу, которая ее преследовала своими тычками и пинками, да молить о милости. Вид у нее в самом деле был донельзя потрепанный. Варе всегда было свойственно милосердие, вот и сжалилась над несчастной Раиской, которую, видимо, и впрямь крепко допекло, и взяла ее в горничные, несмотря на то что маменька приобиделась. Однако с Раиской Варя вздохнула свободнее – та не норовила заткнуть каждую дырку, как затычка в той бочке, не лезла с нужными, а чаще ненужными, советами, не поучала на каждом шагу, правда, порой была излишне любопытна касаемо отношений Вари с мужчинами, ну, до этого вопроса каждая женщина любопытна! Варя, впрочем, была не болтлива, она просто отмалчивалась в ответ на нескромные вопросы, так что Раиска вскоре угомонилась – правда, ненадолго. Не стоит повторяться и упоминать, что Александра Егоровна Раиску недолюбливала, хотя и не могла не признать ее несомненных достоинств: ловкости, услужливости и расторопности, а также безунывности.
– Вы понимаете, если девица – то с ней нельзя как с девкой, – продолжала Александра Егоровна изливать душу Владимиру Философову. – Ну и что, что Варенька актриса? У всех у нас свои понятия о чистоте есть. Вам довольно на Вареньку поглядеть, поболтать, повздыхать. А ведь не все такие!
Философов кивнул, однако на минуточку отвел глаза, вспомнив свой дневник, вернее, те записи из него, которые касались Варвары Асенковой и в которых он нипочем не сознался бы Александре Егоровне:
«Варвара Николаевна Асенкова будет играть «Пятнадцатилетнего короля». Любопытно посмотреть, хотя и опасно. После всю неделю об ней продумаешь, и пропедевтика[24] в голову не полезет…
* * *
«Ложа 1-го яруса, или Последний дебют Тальони», водевиль в двух действиях… Заехал домой, напился чаю, потом, грешен, заворотил к Варваре Николаевне Асенковой. Там нашел много молодежи, поужинал, выпил бокал шампанского и скрепя сердце уехал в карете какого-то гвардейского офицера…
* * *
…Великий пост. Вместо отличного стола – капуста на ламповом масле. Вместо театров – хождение в церковь, вместо божественного личика Асенковой – залоснившаяся от времени плешь Пошмана[25].
* * *
Плохое тут говенье, когда еще в ушах раздается серебристый голосок божественной Варвары Николаевны и перед глазами носится ее полувоздушный облик!»
Конечно, Философов не признается Александре Егоровне в своих мыслях и вожделениях. Промолчит и о том, что ее причитания его удивляют. Какой почтительности она требует? Всем известно, что актрисы созданы на потеху и разврат. Их можно обожать, но… это обожание особенного рода. Такая уж у них судьба! Ежедень выставляться перед мужчинами, показывать им ноги, полуобнаженную грудь, вилять задницей – и ждать, что к тебе станут относиться, словно к белой голубице, – ну, это чрезвычайно глупо. Приличные и разумные люди на актерках не женятся – разве что дураки, которые не боятся держать в женах блудницу. Что говорить, в этом мало справедливости: нельзя жениться на тех, с которыми весело, жена непременно должна быть скучна и благопристойна, того требуют общественные установления. Владимир Философов, несмотря на молодость, эту истину уже вполне усвоил. Недаром в его дневнике после любовных признаний есть еще одна запись, в которой он тоже не сознается добрейшей Александре Егоровне: «Заходил в Летний сад, где был сконфужен встречею с Асенковыми, которым поклониться при всех было неловко, а не поклониться совестно».
Ну как же быть? Невозможно не считаться с общественной моралью, которая почему-то одобряет, если станешь за актрисой напропалую волочиться, однако осуждает, если публично с ней поздороваешься…
И чувствуя себя крайне неуютно, Философов знай кивает в ответ на воркотню Александры Егоровны, а та все не унимается:
– Ой, какой народ пошел непристойный! Помните бурку?
Философов прыскает, но тут же принимает сочувственный вид. Эх, какая же скучная эта Александра Егоровна, ну чего она принимает такой трагический вид? История ведь вышла пресмешная!
Студент Владимир Философов как-то подзабыл, что у всякой палки два конца, у медали – две стороны, а история та была пресмешной лишь для того, кого она никак не касалась и последствий никаких не имела.
* * *
Уже за полночь, после того самого спектакля, с которого так внезапно уехала императрица, огорченная, задумчивая Варя вместе с остальными участниками спектакля села в зеленую карету и отправилась домой. Из ее соседей по дому Голлидея нынче не было никого. Дюр уехал раньше, он теперь отчего-то часто не ждал казенной кареты, а все отговаривался некими приятелями, которые его подвозят. И вот, когда Варя вышла из кареты около дома, простившись с другими актрисами, среди которых были сестры Самойловы, из темноты вдруг метнулась мужская фигура. Чьи-то руки стиснули девушку в объятиях… Она увидела рядом безумные, огненные глаза, почувствовала чье-то жаркое дыхание и гортанный шепот:
– Моя будэш! Я говорыл!
Нечто тяжелое, мохнатое свалилось на нее. Шуба, что ли? Потом ее куда-то поволокли.
Первым чувством было возмущение: какая тяжелая, вонючая шуба! Дышать нечем!
Потом Варя испугалась, начала рваться из цепких, сильных рук, визжать… Неприятно пахнущий войлок забивал рот, глушил голос, и Варя, перепугавшись, что крика ее никто не услышит, завизжала так, что у нее горло заболело.
Случилось так, что за больного кучера в тот вечер сел на козлы сам содержатель зеленых театральных карет, Варин отчим, Павел Николаевич Креницын. На ее счастье, зеленая карета отъехала еще недалеко, и, хотя крики ее не были слышны, Креницын, почуяв позади возню, обернулся и увидел человека в черкеске, который пытался взвалить на нервно пляшущую лошадь мохнатый, бьющийся сверток. И тут до него донеслись сдавленные крики, отчаянный визг.
Павел Николаевич мигом смекнул, что приключилась беда, тоже заорал и, щелкая кнутом, кинулся на подмогу. Однако был он сообразителен и мигом смекнул, что не оберется неприятностей, если отхлещет человека в черкеске. Это вполне может быть какой-нибудь кавказский князь, который за обиду зарежет и его, и Варю, и всю семью прикончит. О мстительности этих все еще полудиких горцев, прижившихся в столице, но мало считавшихся с русскими обычаями, ходили самые ужасные слухи. Поэтому Павел Николаевич остерегся ввязываться в драку с незнакомцем, но что было сил огрел кнутом его лошадь. Та взвилась на дыбы и, с обиженным ржанием ударившись вскачь, скрылась в темноте.
– Запорю! – вопил Павел Николаевич, отчаянно раскручивая над головой кнут.
Человек в черкеске не выдержал: уронил мохнатый сверток и кинулся наутек.
Павел Николаевич помог перепуганной Вареньке выбраться из шубы, которая на самом деле оказалась жутко пахнущей буркой. Угрожающе щелкая кнутом о мостовую, всмотрелся в темноту. Издалека слышался топот копыт и гортанные крики: «Стой! Погоды́!» Варя так и ахнула. Как же она сразу не догадалась? Да ведь это тот самый горец, «пылкостью» которого нынче восхищался великий князь! Тот самый, который прижимал руки к сердцу и громко вздыхал!
И вот, пожалуйста! Оказывается, он не просто влюбился в девушку, но и решился похитить ее. Небось в саклю свою вознамерился увезти! И даже не спросил, а хочется ли ей в эту саклю!
– Эй, ты! – во всю мочь заорал возмущенный Павел Николаевич. – Появишься еще раз – я тебя кнутом до смерти запорю. И шубу свою забери, нам она без надобности! Жарко на дворе!
Он с отвращением отшвырнул бурку, проводил Вареньку домой и только потом вернулся к карете, из которой выглядывали перепуганные актрисы, которых еще предстояло развезти по квартирам.
Надо сказать, что к утру бурка исчезла.
Варя и Александра Егоровна до смерти боялись, что горец воротится, чтобы отомстить за оскорбление, однако он как в воду канул и не то что у подъезда – даже в театре более не появлялся. Может, с горя застрелился где-нибудь на кавказской вершине или в теснине? Или голову сломал, гоняясь в ту ночь за своей перепуганной лошадью? Так или иначе, человек в черкеске неприятностей впредь не доставлял. Зато неприятности эти ворохом посыпались от так называемых подружек – тех самых актрис, которые видели сцену несостоявшегося похищения. Видели-то они одно, но рассказывали совершенно о другом. Особенно старались Надя, Вера и Люба Самойловы. По их рассказам выходило, что горец вовсе не хотел похитить Вареньку – она была в сговоре с ним. И вовсе не противилась, когда он пытался усадить ее на лошадь. Павел Николаевич просто-напросто ничего не понял и помешал двум пылким любовникам, а потом Варя сделала хорошую мину при плохой игре и притворилась, что очень рада была, когда отчим ее избавил от «похитителя»!
А вскоре пополз слушок, что Вареньку изнасиловали, что она уже беременна…
Все это, понятно, говорилось не открыто, а летало в виде ехидных, вкрадчивых шепотков. В изнасилование и беременность мало кто верил, а вот в то, что Варенька хотела с любовником бежать… Pourquoi pas?![26]
Когда эти слухи дошли до Вари, она сначала возмутилась и начала было оправдываться и объясняться, а потом поняла, что это глупо: каждый верит тому, чему хочет верить. Она постаралась смирить негодование и заставила себя свысока поглядывать на сестер Самойловых. А потом, когда старшая из них, Люба, особенно надоела бесконечными сплетнями, Варя, окончательно разозлившись, во всеуслышание бросила:
– Я не хотела об этом говорить, но этот нелепый похититель называл меня Наденькой. Он вовсе не меня хотел похитить, а Наденьку Самойлову! Именно потому и оставил меня, когда на него налетел Павел Николаевич и он понял, что перепутал!
С этих пор сестры Самойловы прикусили свои острые, как змеиные жала, язычки, а Варя начала улыбаться, решив, что победа за ней. Однако она бы не была так весела, если бы знала, что слух об этом несостоявшемся похищении уже распространился не только в театральном сообществе, а через кого-то из знакомых горца дошел до кавалергардов и гусар, а потом и до великого князя Михаила Павловича. Тот грязной сплетне о Варе не поверил, однако все же пересказал ее на семейной вечеринке в Зимнем – просто потому, что счел историю забавной.
Цесаревич Александр, Мэри и ее красавица сестра, великая княгиня Ольга, весело переглянулись. Дядюшка был неистощимым источником самых интересных, хотя и не всегда пристойных сведений о том мире, который простирался за стенами дворцов и о котором императорские дети, особенно девицы, имели лишь приблизительное представление. Конечно, Александра Федоровна, которая сидела за роялем и разбирала новый вальс Штрауса, сделала вид, что ничего не слышит, а сама украдкой поглядела на Скорского, который переворачивал ноты. Все же казалось ей или он тогда тоже был увлечен этой актрисой? Скорский слегка улыбнулся в ответ, и Александра Федоровна мигом забыла о Варваре Асенковой.
– О, я ничему такому не верю, – внезапно вспылила Елена Павловна. – Всегда ты, Мишель, как скажешь! И не поймешь, шутишь ты или правду говоришь. Ведь она тебе самому нравится, я знаю. И поворачивается же язык! Скажите ему, Николай!
Николай Павлович холодно пожал плечами:
– Дорогая Элен, ты требуешь от меня невозможного. Что я могу сказать? Нравы в этой среде общеизвестны, так что меня ничем не удивишь. По-моему, главное, чтобы эта девица хорошо развлекала моих подданных – более меня ничто не интересует. А вот касаемо этого позволю себе усомниться. Мне как раз нынче Гедеонов сообщил о ее просьбе возобновить контракт – минул год ее работы в театре! – и увеличить жалованье. Контракт я, конечно, возобновлю, но насчет увеличения жалованья спешить не стану. По-моему, новых успехов эта ваша Асенкова совершенно не достигла.
– О Боже, Николай! – ахнула Елена Павловна. – Неужели вам жалко каких-то несчастных… – И прикусила язычок. Ее деверь был на самом деле если не скуповат, то весьма прижимист. Правда, никого из близких он в расходах не ограничивал, вот разве что к себе был требователен, да еще находила на него страсть порассуждать о транжирах за казенный счет – обычно это случалось перед тем, как он намеревался урезать какую-нибудь статью доходов. Однако намеки на свою экономность император воспринимал болезненно. Вот и сейчас вспылил, и Елена Павловна виновато потупилась, увидев, какой безудержной краской залилось его красивое, всегда бледное лицо. «О Боже, что же я такого сказала?! – подумала она удивленно. – Почему он так рассердился? Кажется, я сильно навредила этой милой актрисе…»