Тут она снова махнула юбками, открыв свое самое сокровенное и обдав Кравецкого манящим женским духом, а потом юбки благопристойно оправила и заявила, что будет его ждать с решением спустя три дня. За каждый день просрочки замысла он теряет сто рублей из обещанной суммы. Так что в его интересах поспешить.
Нынче как раз истекал день, назначенный для визита к Наталье Васильевне, день, когда начинался отсчет штрафных сумм, и Кравецкий, в голове у которого уже все сложилось самым ладным образом, выскочил из Наденькиной постели и принялся поспешно одеваться.
* * *
Литератор Николай Алексеевич Полевой, живший в Москве, закончил перевод на русский язык «Гамлета». Он отдал его одновременно в два театра: в Малый, где принца Датского играл Павел Мочалов, а Офелию – его постоянная партнерша Прасковья Орлова, и в Александринку – Василию Каратыгину и Варваре Асенковой.
Полевой приехал в Петербург посмотреть генеральную репетицию – и понял, что больше он этот город не покинет. Причина этому оказалась проста – Николай Алексеевич с первого взгляда влюбился в актрису, которой предстояло исполнять роль Офелии, – в Варю Асенкову.
Его поразили ее красота, искрометное веселье и в то же время – затаенная печаль в глазах; поразил ее образ жизни – открытый, беспорядочный, суматошный – и в то же время с этими тщетными попытками сохранить живую, нетронутую душу, сохранить тайну сердца…
Полевой чувствовал, как может чувствовать только влюбленный: тайна у этого сердца есть. Он кое-что заподозрил, когда увидел, как именно играет Варя роль девушки, влюбленной в принца, – роль Офелии, влюбленной в Гамлета. Потом до него дошли слухи, которых вокруг Вари клубилось множество: и про серьги, и про отказ повысить жалованье, и про монолог Эсмеральды… Но к тому времени ничто уже не могло изменить отношения к ней Полевого, потому что он влюбился смертельно, напрочь, безвозвратно пропал – безвозвратно и безнадежно.
Какие бы мечты он ни лелеял на заре этой любви – некрасивый, замкнутый, скромный, небогатый, немолодой, обремененный семейством, – Полевой очень скоро понял, что ему придется довольствоваться только дружбой, однако и это он считал драгоценнейшим даром. А уж когда увидел, как играет Варя Офелию, тут он, бедолага, и вовсе пропал, и дружба его превратилась в истинное поклонение, вернее в обожание.
Каратыгин делал своего Гамлета необычайно темпераментным, неистовым. Игра же Асенковой была лишена даже намека на мелодраму. Она наотрез отказалась от музыкального сопровождения своих сцен, тем паче – сцены безумия, то есть от так называемого оперного исполнения трагедии. Ее Офелия была кротким, гармоничным существом, для которого любовь к Гамлету составляла смысл жизни. Она сошла с ума не только от горя по убитому отцу, но и оттого, что его убийцей оказался человек, которого она боготворила.
Восторг зрителей был полный. Критика почти единодушно превозносила актрису: «В Офелии Асенкова была поэтически хороша, особенно – в сцене безумия. Это была Офелия Шекспира – грустная, безумная, но тихая и потому трогательная, а не какая-то беснующаяся, как того требовали от нее некоторые критики и какой, наверное, представила бы ее всякая другая актриса, у которой на уме только одно: произвесть эффект, а каким образом – до того дела нет.
Бледная, с неподвижными чертами лица, с распущенными волосами и с пристально устремленным вниз взглядом, душу раздирающим голосом пела Асенкова:
…И в могилу опустили
Со слезами, со слезами…
Здесь очарование, назло рассудку, доходило до высшей степени, и невольные слезы были лучшей наградою артистке».
Среди зрителей Александринки на премьере находился некий юноша. Ему было лишь шестнадцать, но сердце его переполнилось любовью к актрисе. Он оказался не в силах иначе выразить свою любовь, как написать стихи, которые так и называл – «Офелии»:
В наряде странность, беспорядок,
Глаза – две молнии во мгле,
Неуловимый отпечаток
Какой-то тайны на челе…
…Невольно грустное раздумье
Наводит на душу она.
Как много отняло безумье!
Как доля немощной страшна!
Нет мысли, речи безрассудны.
Душа в бездействии немом.
В ней сон безумья непробудный
Царит над чувством и умом.
Он все смешал в ней без различья,
Лишь дышат мыслию черты,
Как отблеск прежнего величья
Ее духовной красоты…
Так иногда покой природы
Смутит нежданная гроза:
Кипят взволнованные воды,
От ветра ломятся леса.
То неестественно блистает,
То в мраке кроется лазурь,
И, все смутив, перемешает
В нестройный хаос сила бурь.
Юноше этому еще предстояло сделаться знаменитым. Пока же его имя никому ничего не говорило: какой-то Николай Некрасов…
Полевой отныне был обуреваем одним желанием: писать для Асенковой. Его не смутили весьма нелицеприятные отзывы «Русского инвалида» об Офелии. Кравецкий был в своем репертуаре: театральный Зоил, что с него возьмешь? Однако никто не знал, что критик тоже решил выступить в роли режиссера и уже назначил день премьеры… своего спектакля, который он ставил по трагедии, написанной Натальей Васильевной Шумиловой.
Главную роль в этой трагедии предстояло играть Раиске. Кравецкий свел ее с Шумиловой, и та за участие в своем коварном замысле посулила Раиске сумму, которая мигом свела с ума эту вечно безденежную болтунью так же, как другая, значительно большая незадолго до этого свела с ума самого Кравецкого.
Итак, оставалось только ждать назначенного дня. Это был день полубенефиса[38] Варвары Асенковой.
* * *
Варя блистательно провела в этот вечер водевиль «Полковник старых времен» (опять с переодеванием в мужской наряд и демонстрацией обворожительных ножек), прелестно сыграла дочь мельника в «Русалке», а потом появилась в роли Вероники в мелодраме «Уголино», написанной Полевым на один из сюжетов «Божественной комедии» Данте.
День для премьеры был выбран неудачно: в Большом Каменном театре в тот вечер танцевала знаменитая Мария Тальони – и все же Александринка была полна, зрители толпились на улице, ловя отрывочные реплики, долетавшие из зала.
«Асенкова так мила, что на нее должны собраться смотреть из отдаленных концов Европы, – размышлял влюбленный Полевой. – Это какое-то обворожительное полунебесное существо, которое, кажется, на минуту только посетило землю и тотчас упорхнет назад».
Странное пророчество… Самой Варе именно в эти дни стало казаться, что она не задержится на тверди земной и скоро принуждена будет покинуть своих друзей и все, что она любила в этом мире!..
Даже ворох цветов, которые, начиная с первого антракта, сносили в ее уборную, не радовал. Были и коробки с конфектами, и подарки. Кто-то прислал хорошенькое ожерелье, однако Варя, честно говоря, предпочла бы получить набор кремов, помад и белил из французской лавки. Такой, который был неизвестным поклонником прислан Наденьке Самойловой и которым та безудержно хвалилась всем подряд, в том числе и Варе, словно позабыв, что они в отчуждении и разговаривают лишь по воле драматургов, то есть на сцене. Ну что ж, восторг Наденьки можно было понять. Ведь это был настоящий театральный грим, которым пользовались парижские актрисы. В лавках он стоил баснословных денег, да вдобавок еще и появлялся крайне редко, за ним гонялись не только актрисы, но и светские модницы, которые часто бывали на балах, а потому красились и знали толк в некоторых гримировальных хитростях. Среди прочего в наборе была великолепная бутылка с кольдкремом, которым очищали лицо и снимали грим, этому Варя обрадовалась бы больше всего. Французский кольдкрем был легкий, мягкий, он замечательно быстро, без малейших усилий смывал краску, не растягивая кожу. После него нужно было только умыться, больше не протирая лицо спиртом, который кожу нещадно сушил и требовал после себя немалое количество жирного, грубого крема. Актрисе, которая хочет быть красивой не только на сцене, личико надо беречь!
Словом, подарок был поистине царский, и Варя чуть ли не впервые позавидовала Наденьке. А та изо всех сил кокетничала и нипочем не желала открыть имя человека, который ей прислал сей замечательный набор.
– Одно из двух, – сказал неистовый насмешник Петр Каратыгин, – или она этого человека не знает, или подарок никто не присылал, Самойловы сами его из Парижа выписали, чтобы цену себе набить и перед прочими выставиться!
Это было очень похоже на правду. Все, кто слышал эти слова, расхохотались. Однако Варя чувствовала себя такой утомленной, что у нее не было сил веселиться. Главное было хорошо отыграть пьесу. Поэтому она лишь бледно улыбнулась Петру и пошла на сцену.
Это было очень похоже на правду. Все, кто слышал эти слова, расхохотались. Однако Варя чувствовала себя такой утомленной, что у нее не было сил веселиться. Главное было хорошо отыграть пьесу. Поэтому она лишь бледно улыбнулась Петру и пошла на сцену.
Возвращаясь после последнего действия театральными коридорами и чуть не падая от усталости, Варя вдруг увидела толпу гримеров и актеров, которые собрались вокруг человека в простой одежде, который держал в руках баклагу со сбитнем и кулек со сладостями.
Варя замерла как вкопанная.
Сбитенщики в ту пору, в какую происходит действие нашего романа, были частым явлением в тех или иных народных собраниях. Публикой то и дело овладевало желание перекусить и глотнуть горячего напитка, радовавшего еще наших далеких предков. Чай был дорог и не каждому по карману, да и заваривать его долго и неудобно, а сбитень вот он, в объемистой баклаге, только кружку подставляй, – и бодрил он, и успокаивал, и веселил. В театре за кулисами сбитенщики появлялись частенько, чтобы порадовать усталых актеров, на которых с их появлением снисходило некоторое спокойствие и желание отдохнуть от реальных и выдуманных, только что разыгранных на сцене дрязг и перипетий. Ну что ж, таково благодетельное действие пищи на наши стомахи, сиречь желудки, кои на самом деле и являются истинными движителями всех наших душевных и умственных проявлений, а вовсе не сердце, как уверяют высокочтимые господа пииты и столь же высокочтимые доктора!
Все это верно, все так, но отчего же замерла сейчас Варя, отчего вдруг так побледнела, что на лице ее остался только искусственный, гримировальный румянец? Может быть, потому, что вокруг весело восхваляли сбитенщика, который весь свой товар раздавал бесплатно?..
Да уж… При виде этого сбитенщика с буйной черной бородой, при звуке его голоса Варе почудилось, будто чья-то всевластная рука выдернула ее из тесных кулисных закоулков и нынешнего вечера и перенесла в холодный вестибюль Театральной школы на десяток лет назад. Снова глянули на нее зеленые глаза, снова заиграла в приклеенных усах ласковая улыбка…
– Чего изволите, госпожа Асенкова? – проговорил голос, который больно отозвался в сердце Вари. – Я вам оставил лучшую конфекту! – Он вынул из кармана шоколадную гитару в золотой, туго шуршащей фольге. – Съешьте, и пусть ваши чудесные глаза ярче заблестят!
Варя молча взяла золоченую гитару, кивнула – да так и замерла, опустив голову. Она не любила чувствовать себя виноватой, а во взгляде зеленых глаз был ощутимый укор. И они укоряли за дело!
– Спасибо, – прошептала она, не поднимая головы. – Спасибо, только ничего мне больше не надобно!
И, отвернувшись, чтобы не видеть, какой мучительной тоской заволокло его взгляд, поспешно вошла в свою уборную.
– Ничего больше не надобно… – пробормотал сбитенщик. – Значит, вот как… Вот как…
Чудилось, он говорит сам с собой, а его собственные беседы были никому не интересны. Актеры толпились вокруг и требовали еще сбитня, еще булок, еще конфектов… Он бы бросился вон, подальше от только что пережитого унижения, на которое нарвался сам, повинуясь зову сердца, нипочем не желавшего внимать доводам рассудка, однако люди преграждали ему дорогу, и, чтобы они поскорей оставили его в покое, он начал совать весь свой товар во все стороны, в чьи-то протянутые руки, не глядя, не отвечая на вопросы, отшвырнул баклагу, кинулся к двери, как вдруг послышался истошный вопль:
– Украли!
Это кричала Наденька Самойлова. Ее голос и в лучшие-то минуты нельзя было назвать мягким, скорее он был пронзительным, и Наденька уверяла, что нельзя иначе разговаривать актрисе, если она хочет, чтобы ее реплики были слышны аж на галерке, это пускай Асенкова себе под нос бормочет, так что зрители воленс-ноленс принуждены блюсти в зале тишину, чтобы ее реплики услышать! Так вот, Наденькин голос и в лучшие-то минуты нельзя было назвать мягким и тихим, а сейчас он звучал, словно все трубы иерихонские, вместе взятые. В одно мгновение все собравшиеся за кулисами были оповещены о том, что у Наденьки из уборной пропал драгоценный дар неизвестного поклонника, переданный ей в первом антракте: набор из французской лавки. Конечно, его украли! Но кто мог?!
– А ты куда смотрела? – обрушилась Наденька всей тяжестью возмущения на суетившуюся рядом субретку свою, небезызвестную Раиску. – Я тебе за что плачу? За то, чтобы ты за моими вещами следила! И вот теперь такая пропажа… украли… но кто мог войти тайком, кто мог, какая подлая душа?!
– Ах, – трагическим шепотом, заламывая руки (чай, общаясь с актерками, поднаторела в свойственных им ужимках!), воскликнула вдруг Раиска. – Кажется, я видела… Кажется, я знаю, кто это сделал!
– Кто? – хищно прищурилась Наденька, однако Раиска закатила глаза и принялась прижимать то руки к груди, то палец ко рту, то хвататься за голову, как бы показывая, что не смеет… не решается признаться, боится сего признания…
– Да будет паясничать, – сердито сказал Николай Дюр и закашлялся. Его в последнее время нещадно мучил кашель, на который он тщился не обращать внимания и другим не позволял об этом говорить. – Кто входил в уборную Самойловой? – закончил он совсем уж хрипло, еле слышно, снова зашелся кашлем и прижал ко рту платок.
Раиска зажала рот одной рукой, а другой ткнула куда-то в сторону. При этом она трагически завела глаза, как бы демонстрируя, что признание сие делает против воли, что оно натурально вымучено у нее злобным Дюром.
Все посмотрели в ту сторону, куда она показывала. Это была дверь уборной Варвары Асенковой.
– Да что за глупости, – пожал плечами Петр Каратыгин. – Когда Варваре по чужим уборным расхаживать, у нее три полных выхода сегодня!
– В «Уголино» у нее был большой перерыв! – воскликнула Наденька. – Она могла! Она могла украсть! Это она, я знаю!
И с этими словами она рванула не запертую, а лишь прикрытую дверь, и все увидели Варю, которая, в дезабилье, накинув на плечи лишь старенький, еще Александре Егоровне некогда принадлежащий пудромантель (по искреннему поверью Асенковой-старшей, он приносил сценическое счастье, и, очень может быть, в нем и крылся секрет небывалого успеха Вари!), стояла посреди уборной и держала в руках большой флакон… Флакон из знаменитого французского набора со знаменитым французским кольдкремом! В другой руке у нее был кусочек шелковой ткани, на которую уже был нанесен крем – она явно готовилась снимать грим.
Мгновение все молчали, как убитые, изумленно уставившись на нее. Потом Наденька и Раиска вскрикнули в два пронзительных голоса:
– Вот! Это она украла!
– А я так и знала, так и знала!
Варя посмотрела на своих обвинительниц растерянно:
– Ничего я не крала. Этот набор стоял у меня на туалете. – Она показала на свой стол перед гримировальным зеркалом. – Я подумала, что кто-то и мне прислал такой же набор.
– Тебе прислал?! – уничтожающе захохотала Наденька. – Да кто ты такая, чтобы на тебя тратили деньги, ради тебя старались? Это прислал мне – мне! – человек, который знает и понимает истинный толк в красоте и таланте, вот что! А ты просто-напросто гнусная воровка, больше ничего. Видите, господа? – обратилась она к собравшимся. – Ваша знаменитая Асенкова, с которой все носятся как с писаной торбой, – воровка! Раиска! Беги немедля за приставом! Завтра весь Петербург узнает, что знаменитую Асенкову в оковах повели в участок!
– Узнает, можете не сомневаться, – поддакнул чей-то голос, и все увидели знаменитого журналиста Кравецкого, верного поклонника и, по слухам, которые вполне можно было считать достоверными, даже любовника Наденьки Самойловой.
Кругом так и ахнули, представляя, с какими заголовками завтра выйдут некоторые недоброжелательные к Асенковой газеты.
– Угомонитесь, Надежда Васильевна и вы, Кравецкий! – крикнул Дюр возмущенно, однако голос его снова сорвался, и он прижал ко рту платок, да так и не отнял его, чтобы те, кто обернулся к нему с тревогой, не увидели того, что видел, и не раз, он сам, – кровавых пятен на белой ткани.
– В самом деле, господа, тут следует разобраться, – примирительно произнес Каратыгин.
Наденька, впрочем, не желала ни разбираться, ни успокаиваться. Она властно махнула Раиске:
– Забери флакон! Немедленно!
А сама подошла к столику и осторожно, словно хрустальную, взяла коробку с прочими французскими гримировальными принадлежностями.
– Как смела ты… – начала было Наденька, гневно обращаясь к Варе, да так и замерла, потому что далее произошло следующее.
Раиска столь спешила исполнить приказание, что буквально вырвала флакон из рук Вари. Та еще не успела вставить пробку, поэтому розовая тягучая жидкость выплеснулась на руки и лицо Раиски. Раздался страшный крик, и все увидели, что они покрылись уродливыми язвами. Раиска выронила флакон и закричала еще громче: