– Не веришь мне? – обижалась Раиска. – И правильно делаешь. Трудно поверить, как это возможно, чтобы женщина с мужем разошлась оттого, что он не способен детей иметь, а как женился он на другой, так они и пошли косяком. Чуть не год начинает графиня особенные наряды носить… пузатые такие платья…
В этой чепуховине понять что-нибудь было вовсе невозможно. Варя и не пыталась, тем паче что такие разговоры заводились Раискою, лишь когда она бывала здорово навеселе (ушлая девица умудрялась попивать тайком от хозяйки). Ну чего с пьянчужки взять, врет и не краснеет Раиска, рассуждала Варя, забывая одну прописную истину: что у трезвого на уме, у пьяного на языке…
Шить обычную дамскую одежду Варе не слишком нравилось, однако придумывала театральные костюмы она с превеликой охотой. Ей казалось ужасно глупым, что еще совсем недавно актрисы выходили играть каких-нибудь древних русских Рогнед, египетских Клеопатр, греческих Медей, ирландских Моин в тех же нарядах с кринолинами и газовыми фишю, которые носили в обычной жизни. Слава Богу, что знаменитая Екатерина Семенова положила за правило наряжаться на сцену в соответствии с эпохой и местом, описываемыми в пьесах! Одна жалость: Александра Егоровна, у которой Варя была теперь costumie ́re, не играла в исторических пьесах!
Варя бывала теперь в театре чуть ли не ежевечерне и видела его словно иными глазами. Закулисная жизнь, которую ведут костюмеры, куаферы и гримеры, казалась ей пусть и хлопотнее, но отчасти спокойнее, чем та, что происходила на сцене, под взглядами зрителей. Актеров и освистать, и ошикать могут, они сплошь и рядом забывают текст, не слышат суфлера, путают мизансцены, нарываясь на недобрый смех, на издевки, на дурные рецензии театральных критиков… Кроме того, между самими актерами интриг, кабалей[21] и злоупотреблений друг против дружки множество. А тут, за кулисами, главное – хорошо делать свое дело.
Впрочем, и труд помощников актерских был неблагодарен. То и дело премьеры и премьерши норовили сорвать на них свой гнев за неудачный выход. Пуще всего доставалось гримерам и куаферам. Многие актеры пытались гримироваться сами, но, воля ваша, господа, мыслимо ли это, когда все толкаются перед одним зеркалом, с разных сторон утыканным огарочками прикрепленных к нему свечей, и пытаются в этом неверном не то полусвете, не то полумраке сделать приличную coiffure[22] или ровно наложить белила да румяна?! Уборные отдельные тогда полагались лишь премьерам, а прочие теснились сообща.
Варя предпочитала приносить из дому небольшое зеркало и пару своих свечей, потому что двух казенных, ежевечерне выдаваемых занятым в спектакле актерам, недоставало для того, чтобы хорошо осветить лицо и одежду. Да еще иные актеры – конечно, это были чаще всего «выходные», те, что играли, пели или танцевали «у воды», то есть у задника, изображавшего либо море, либо озеро, либо речку, – старались при гримировании сжечь только одну свечку, а вторую утаить и унести домой. В самом деле, ну кто из зала разглядит, ровно ли подведены брови у какой-нибудь «гречанки», которая стоит в самом невидном уголке сцены?!
Впрочем, директор был строг и, уличив кого-то в таком утаивании, распоряжался на месяц или более свечей провинившемуся или провинившейся вовсе не выдавать, сурово говоря, что его или ее игра свеч-де не стоит.
Варя с жалостью посматривала на этих преждевременно состарившихся, вымученно улыбавшихся «выходных», недоумевая, почему они так держатся за свою дурно оплачиваемую работу. Да и фигурантам эти незавидные ролишки приходилось порой слезно вымаливать у дирекции. Впрочем, что же удивительного? Ничего иного, кроме как рядиться да притворяться, эти люди – ни самые никудышные, ни самые успешные – делать не умели. И с театром ни за что не желали расстаться, хоть каждый жаловался на судьбу.
Да-да! Даже премьеры то и знай норовили скроить печальную гримасу и начать пенять на свою незадавшуюся судьбу! Уж и Петр Каратыгин, преуспевавший на амплуа первых любовников (конечно, не так, как красавчик Дюр, но все же имевший немало выходов), мог иногда завернуть что-нибудь вроде: «В жизни натуральной счастливым любовникам, конечно, многие могут позавидовать, но счастливые любовники в комедиях и драмах – самые несчастные создания: они каждый вечер повторяют свои затверженные, одинаковые для всех пьес объяснения в любви, тянут беспрерывную канитель и надоедают зрителям до тошноты своими приторными сладостями».
Услышав такое впервые, Варя мигом возмутилась и воскликнула:
– Милый друг Петя, да зачем ты эту лямку на театре тянешь? Иди трудись хоть… – тут она запнулась, потому что не знала, кем бы он мог трудиться. – В режиссеры? Водевили писать? Так ведь и при этом с театром не расстанешься!
Петр так и покатился со смеху:
– Да ведь так человек устроен, Варенька, что ему непременно надобно на свою фортуну пожаловаться. Чудится, она услышит – и лицом повернется. Вот я мечтаю не о том, чтобы вовсе не играть, – я мечтаю о значительных и интересных ролях. Все мы мечтаем… Думаешь, какая-нибудь «выходная», ну, не знаю, наша Селиванова, или Клочкова, или Пахомычева, не мечтает, что в один прекрасный день как раз накануне спектакля заболеет премьерша и некому будет ее роль дать, и тогда отчаянный взор режиссера упадет на эту Селиванову, Клочкову или Пахомычеву, и ее спросят, не знает ли она роли… а она скажет, что знает от слова до слова, да так хорошо, что самому суфлеру может суфлировать, и ее быстренько переоденут в наряд главной героини, отправят на сцену, и она сыграет так блестяще, что зрители от восторга будут лезть через рампу и орать: «браво!» да «фора!»[23]. И с тех пор будет она все премьершины роли играть, и фортуна ей улыбнется. Да ты и сама небось, Варенька, иной раз на сцену глядя, думаешь небось, что сыграла бы куда лучше, жалеешь, что…
Он осекся. Варя смеялась – от души смеялась, даже слезы выступили на синих глазах:
– Петенька! Я не хочу играть! Я не хочу быть актрисой! Меня Бог от этой стези отвел!
Каратыгин присмотрелся. Опытный актер всегда отличит игру от правды… Ну просто потому, что в этой среде искренние слова и чувства не так уж часто встретишь.
Он вздохнул. Прелестная фигура, нежный, за душу берущий голос, улыбка, от которой дрожит сердце, синие глаза, сияние которых было бы видно даже из последнего ряда галерки… Ах, как жаль, что девушка бесталанна! А еще больше жаль, что она ненавидит сцену. С такой внешностью ну просто не могла бы испортить любую роль!
И вдруг – ну, бывают же такие вещие мгновения в жизни! – он вспомнил, как Варя сказала: «Меня Бог от этой стези отвел!»
И почему-то подумал: «Как отвел, так и привести может!»
* * *
Николай Дмитриевич Шумилов никогда не сомневался в том, что смертен. Все люди смертны! Именно на этом зиждилось его богатство – на смертности человеческой. О нет, он не был гробовщиком. Не был он также и лекарем-шарлатаном, загоняющим людей в могилу силою своего невежества, однако до последней минуты вселяющим в них призрачную надежду на исцеление. Просто-напросто он получил одно за другим два наследства подряд, что и стало основой его благополучия, преуспеяния и состояния. Первое наследство досталось ему от отца, промышленника, разработчика и собственника медных рудников, Шумилова-старшего, превеликого труженика. Таков же оказался его компаньон, Василий Петрович Полевой. Шумилов-отец взял в компаньоны еще и сына. Будь сын у Полевого, название их делового сообщества выглядело бы так: «Полевой и сын, Шумилов и сын». Однако сына Бог Полевому не дал, имелась у него одна только дочь – Наталья. Дмитрий Николаевич и Василий Петрович были людьми прозорливыми, понимали, что дело их будет шириться и процветать еще долгие годы, десятилетия, а глядишь, и до конца столетия доживет… Да и почему б ему не дожить, как, например, дело уральских Строгановых?! А коли так, было бы очень разумно капиталы и недвижимость в виде знаменитых копей и рудников объединить для потомства, чтобы они стали залогом богатства не только компаньонов, но и семьи. Поскольку у Полевого была дочь, а у Шумилова – сын, Василий Петрович смирился с тем, что потомки будут носить фамилию Шумиловых. Единственное, что выговорил он себе, когда компаньоны судили да рядили о грядущем, это непременное условие: пусть всякий старший сын в семье всегда зовется Василием – в память о Василии Полевом. Дмитрий Шумилов согласился. Не такое уж тяжелое условие, если взамен его любимый и единственный сын Николай станет одним из некоронованных королей горнорудной российской промышленности. Конечно, не вся власть будет ему принадлежать, как его тезке, государю императору Николаю Павловичу, однако Шумилов-старший знал: поставь перед ним некий искуситель большую власть или большие деньги – на выбор! – он выбрал бы деньги, потому что деньги и дают власть. Именно поэтому он с легкой душой ударил по рукам с другом и компаньоном, даже не подумав о том, что не только покупает, но и продает. Причем продает не какую-то малость, а жизнь и свободу своего единственного сына.
Впрочем, Шумилов-старший был совершенно убежден, что действует во благо: очень уж большим шалопаем произрастал его наследник, повелся шляться по театрам, буйно кутить, да все не со своими, петербургскими, какой-никакой мир повидавшими и с европейской манерой вести дела знакомыми негоциантами, а со старомосковской братией купеческой, которая одно знала и понимала: от пуза наесться, до одури напиться, а заключая сделки, предпочитала бить по рукам и заверять честным словом. Как будто в наше время можно чьему-то слову верить! Шумилов-старший даже своим собственным обещаниям мало веры давал – понятное дело, ежели они не были самым законным образом скреплены по закону бумагами и печатями, а также подписями свидетелей. Сколь слышал Шумилов, эта московская братия, наезжая в Северную столицу, словно бы задавалась целью всех споить до смерти. Театральное искусство они ценили весьма высоко, а это значило, что первым удовольствием им было не только ладоши отбивать на театре, но и премьера удостоить чести напоить в своей компании до бесчувствия, а премьерше сделать непристойное предложение. Впрочем, Шумилов не сомневался, что девки эти размалеванные ничего иного и не заслуживают. Однако в том, что сын его достоин лучшего, чем таскаться по актеркам, у него никакого сомнения не было. Именно поэтому он лишь ухмыльнулся снисходительно, когда узнал, что Николай в числе прочих своих собутыльников усердно спаивает знаменитого актера Александра Яковлева – бывшего москвича купеческого звания, однако разъярился, аки тигр бенгальский (Шумилов слыхал, что ни один зверь так не свирепствует, сколь оный), прознав, что отпрыск, на коего вся отцовская надежда, связался с какой-то актрисулькой… да и та не слишком высокого полета. Конечно, талия там, говорят, такая – двумя пальцами обхватишь, однако старший Шумилов проку в этом никакого не видел. Не станешь ведь всю жизнь женину талию мерить – лучше, пальцы растопырив, мерить пачку ассигнаций, которые ей определены в приданое.
Само собой, никакого приданого у актрисулек не бывает. А Николаша, чувствуется, недалек был от тайного венчания с этой, как ее там… После такого венчания, Шумилов-старший понимал, ему только в петлю… Ну, или от сына отрекаться. А сын-то единственный! Ну как от него отречешься? При проклятии у самого язык отсохнет!
И тогда Шумилов сделал самую простую вещь – воззвал к сыновнему разуму. Нет, он не грозил, не стращал. Он просто раскрыл перед Николаем все карты. Швырнул их на стол, пошел ва-банк, напомнив о старинном сговоре между их семейством и Полевыми. Будет этот сговор нарушен – Василий Петрович в любую минуту может свои капиталы из дела изъять. Как же тогда Шумиловым быть, и сыну, и отцу? Они по сравнению с Полевыми – муравьи рядом с горой. И их равноправное участие в деле лишь из старинной родовой дружбы Шумиловых да Полевых исходит, дружбы, которую Василий Петрович намерен в веках продолжать. И залогом сего должно стать бракосочетание Николая Шумилова и Натальи Полевой.
Сын, конечно, это и сам раньше знал, однако Шумилов пошел еще дальше. Рассказал, что они с Василием Петровичем закрепили будущий союз своих детей также и завещаниями. Если кто-то из них договор нарушает, лишается капитала. Но если, Господи помилуй, старший Шумилов еще до свадьбы сына Богу душу отдаст, на другой же день после свадьбы все управление делами переходит в руки Николая, Василий Петрович от дел вовсе отстранится. Ну и, само собой, после смерти будущего тестя Николаю все будет принадлежать.
Выражение, которое появилось на лице сына после разговора с отцом, иначе, как ужасом, не назовешь. Чудилось, разверзлись пред ним бездны преисподние. Шумилов начал было вскипать – решил, глупец-де этак из-за актрисульки своей страдает, ну и счел сие недостойным, однако Николай тихо спросил:
– Батюшка, я невесту будущую раз или два видел и, хоть сердце мое к ней не лежит, не могу не признать, что красавица она редкостная. Но скажи на милость, не утаи, Христа ради, что ж она такого натворила в свои младые года, что к ней мужа нужно златыми неподъемными цепями приковать?!
И отец не нашелся, что ответить…
Николай эту минуту на всю жизнь запомнил, прежде всего потому, что подобного выражения на враз суровом и добром лице отца он никогда не видел. Выражение это звалось – растерянность. Сразу стало ясно, что ответа на сыновний вопрос старший Шумилов не только не знал, но даже и не задумывался ни разу над ним. А теперь – призадумался…
Ответа, впрочем, отец так и не успел узнать – умер вскоре, не успев ничего выведать у компаньона. Однако Николай был уверен – дай Бог отцу жить втрое дольше, он все равно бы не задал такого вопроса Полевому, потому как чуял – сей вопрос был из тех, на которые ответ дать трудно, а то и невозможно, да и опасно.
Сам Николай Дмитриевич о природе поступков тестя лишь догадывался. Он тоже ничего спросить не успел, ибо Полевой умер на другой день после свадьбы, оставив, как и обещал, молодого компаньона полным хозяином всех своих богатств, но не забыв оговорить особые условия для дочери. И прошлое жены своей Шумилов разгадывал собственноручно, впрочем, без особенной на то охоты, потому что не народился еще на свет человек, который внушал ему отвращение большее, чем собственная, родная жена.
Да нет… То-то и беда, что была она не родной, а чужой и принадлежала ему лишь потому, что так принято считать: жена, мол, принадлежит супругу своему. Наталья Васильевна принадлежала лишь себе, ну и еще любому-каждому, кому пришла бы охота протянуть руку – и взять, ибо жена Шумилову досталась из разряда тех баб, которых именуют гулящими.
И не в том лишь дело, что она оказалась не девицею, когда Шумилов приступил распочинать ее на брачном ложе. Он нюхом чуял, что девичество, так же как скромность, достоинство, стыдливость, никогда не было Наталье присуще. Не унаследовала она сих качеств от матери, а может, и унаследовала, да расточила, не задумываясь, еще в самой ранней юности, кабы не в отрочестве.
Конечно, подробностей ее падения Николай Шумилов не узнал, да и не задавался такой целью, уж больно противно сделалось. Но он не был юнцом нетронутым, женщин повидал, так что знал, как такие дела делаются. В народе говорят: девка, мол, себя не уберегла. По всему судя, никакого желания беречь себя у Натальи никогда не имелось.
Ну что ж, за то, что он вечно будет жить, ощущая тошноту и муторность при виде супруги, Николаю Шумилову было заплачено щедро, очень щедро! Он знал, что проклинать тут некого: искушение оказалось слишком велико, он сам продался, после разговора с отцом даже не рыпнулся более в театр. Но что же это за сволочная штука – жизнь, коли роет она иногда человеку такие ямины, в которые он по своей воле спрыгивает – и вылезти надежды нет?!
А может, в том была его судьба… Ведь и та, другая, «актрисулька», как презрительно именовал ее отец, тоже не отличалась страстью к верности. Правда, клялась Николаю, что до него любви не знала… Тем паче грустно, что и она невинности не сберегла, отдала нелюбимому. Оттого и покинул ее Николай беспрекословно после разговора с отцом – не сомневался, что при такой веселой жене вечно будет рогат. Она, конечно, рыдала и намеревалась лишить себя жизни вместе с дитятею… Да-да, клялась, мол, в тягости, и не от кого иного, как от Николая Шумилова… Однако бес эту кошачью бабью породу ведает, от кого они приплод нагуливают! Видать, все же лгала «актрисулька», потому что не успел остыть след купчины Шумилова, как начал вокруг нее увиваться какой-то военный в немалом чине, вроде бы даже подполковничьем, и чуть ли не жениться собирался на прелестнице, да за какие-то дела угодил под суд, был сослан и разжалован… А у актрисульки вскоре родилось дитя.
Николай Дмитриевич об этом знал, но ни малейшей охоты видеть свою бывшую пассию и этого ребенка не имел. Но не зря говорится – покуда гром не грянет, мужик не перекрестится.
Да и не только мужик…
* * *
Однажды, когда Варя гримировала Александру Егоровну, прочерчивая на ее лице глубокие морщины, та вдруг расплакалась:
– Ах, как страшно, как ужасно стареть! Помню, какой я была Дориной в «Тартюфе»! Какой была Лельской в «Ворожее» и Эльмирой в «Сплетне»! А теперь на кого я похожа?! Я играю только комических старух, всех этих бойких барынь, сварливых баб, старых дев… Но я совсем не чувствую себя комической старухой. Ах, почему я не умерла десять лет назад, когда мне было тридцать и я еще могла играть в «Женитьбе Фигаро» прелестную Сюзанну, а не старую дуру Марселину! Какое счастье, Варенька, что ты не чувствуешь в себе тяги к сцене. Только на сцене можно жить, но лишившись этого… Не пойму, не понимаю людей, которые способны отказаться добровольно… уйти в разгар славы… – Александра Егоровна захлебнулась в слезах.
Варя вздохнула. Она знала, на кого намекает Александра Егоровна. Нынче был прощальный спектакль Маши Самойловой – старшей из семьи сестер-актрис. Наденька Самойлова готовилась к дебюту, а Маша уходила из театра в разгар славы и таланта. Она предпочла неверному сиянию огней рампы скромный, но надежный свет семейного очага.