Варя вздохнула. Она знала, на кого намекает Александра Егоровна. Нынче был прощальный спектакль Маши Самойловой – старшей из семьи сестер-актрис. Наденька Самойлова готовилась к дебюту, а Маша уходила из театра в разгар славы и таланта. Она предпочла неверному сиянию огней рампы скромный, но надежный свет семейного очага.
Отношение в театре к ее решению было разное. Кто-то называл ее дурой, не ведающей свого счастья, кто-то, наоборот, завидовал ее везению и восхищался решимостью переделать жизнь совершенно.
Варя относилась к последним. Удачный брак для актрисы – невероятное счастье. Чтобы человек с достатком и положением решился с ней венчаться – такое лишь во сне присниться может! Любая девушка, как бы она ни захлебывалась от желания быть актрисой, мечтает о счастливом браке. Попадись Варе добрый, понимающий человек, она выскочила бы замуж немедленно. С одной стороны, ей партию составить проще, чем кому-то другому из театральных: она не актриса, репутацию свою публичными выступлениями еще не запачкала. Но она незаконнорожденная… кто захочет такую замуж взять?!
– Варя, да ты уснула?! – сердито воскликнула Александра Егоровна. – Вот-вот мой выход, а я еще не одета.
Ее выход вовсе даже не скоро – давали нынче «Женитьбу Фигаро», где Марселина появляется впервые лишь в третьем явлении. Сейчас же еще не началось первое. Впрочем, действие движется быстро. Согласно ремаркам автора, Марселина должна быть одета, как испанская дуэнья: в неяркого цвета платье и черный чепец. У платья объемный старомодный кринолин, который придает всем движениям особую комичность и требует особого навыка в обращении.
Александра Егоровна уже вполне готова, но она не в духе, ей не нравится роль, нужно на ком-то сорвать сердце, а кто лучше годится для этого, как не дочь?
Звучит третий звонок.
– Асенкова! – раздался голос режиссера Зотова, который всех актеров всегда предупреждает заранее. – Ваш выход!
Маменька сорвалась с места. Дурное настроение исчезло, как будто его никогда и не было, и Александра Егоровна полетела в кулисы, подхватив свои черные юбки, совершенно счастливая. Сейчас ей казалось, что Марселина – лучшая роль, которая у нее только была, и сыграет она так, как никогда не играла раньше.
Варя прибрала разбросанные вещи, сложила в шляпную картонку зеленый капор Александры Егоровны (та любила приезжать в театр во всем зеленом, как бы намекая, что муж ее – содержатель зеленых театральных карет) и принялась размышлять, что делать: спуститься выпить чаю с пожарным и сторожем у служебного входа или все же на прощание пойти взглянуть, как играет Маша. Ну так и быть, надо пойти посмотреть, тем паче, говорят, нынче в театре ее величество.
Она вышла из гримерной и тут же подскочила – прямо над ухом раздался звон колокольчика, и тут же – сдавленное хихиканье. Ах, да это Мишка Лапин, помощник режиссера, подал звонок из спальни графини, как предписывает действие. Очень доволен, что напугал Варю!
Она погрозила Мишке пальцем и подошла к кулисам. Нет, императорская ложа пуста, хотя первое явление уже идет. Давний Варин знакомый по Театральной школе, красивый, добрый, талантливый Николай Дюр, обнимает Машу. Вернее, Фигаро обнимает Сюзанну.
– Полно! Полно! – восклицает та.
– Ты представить себе не можешь, как я тебя люблю, – нежно говорит Фигаро.
– Когда, наконец, вы перестанете, несносный, твердить мне об этом с утра до вечера? – кокетничает Сюзанна.
И Фигаро заявляет с таинственным видом:
– Как только я получу возможность доказывать тебе это с вечера до утра!
В зале хохочут. Дамы или опускают глаза, или с намеком начинают переглядываться со своими кавалерами.
В это мгновение откидывается бархатная портьера, которая закрывает вход в императорскую ложу, и появляются великий князь Михаил Павлович, Бенкендорф и еще трое мужчин в форме.
Действие прерывается. Фигаро и Сюзанна делают реверанс. Варя понимает их разочарование – императорской семьи так и нет. Тем не менее в партере и с галерки раздаются аплодисменты в честь прибытия великого князя, мужчины в ложах встают. Михаил Павлович спокойно садится у барьера, делает знак актерам продолжать. Еще один реверанс на сцене – и можно играть дальше, однако в действии ощущается некоторая заминка. Варя понимает почему: не прозвучал второй звонок из спальни графини, видимо, Мишка зазевался. Ну что ж, делать нечего, тянуть больше нельзя, Сюзанна подает свою реплику без него, издали посылая Фигаро воздушный поцелуй:
– Вот вам ваш поцелуй, сударь, теперь мы в расчете.
И направляется за кулисы. Фигаро бежит за ней, восклицая:
– Э, нет, вы-то его получили не так!
Тут раздается запоздавший звонок. От неожиданности Маша спотыкается, Фигаро налетает на нее, оба чуть не падают. Однако Дюр не растерялся – схватил Машу в объятия и звучно чмокнул в губы. Ничего, что этого нет в ремарках, зато как здорово выкрутился! Зрители довольны – Варя заметила, что чем откровеннее любовная сцена, тем больше это нравится залу. В ложе великого князя аплодируют громче всех, а невысокий, красивый кавалергард одобрительно свистит.
Варя смотрит на него. Что-то знакомое кажется ей в его лице… Вроде бы она уже видела раньше эти зеленые глаза.
Да, видела. И очень часто – во сне! И слышала голос: «Я пришлю тебе на премьеру синие колокольчики…»
Неужели это он? Он, тот человек… Его звали Георгий Скорский… Ведь это о нем Варя, даже себе не признаваясь в этом, потихоньку думала и думала все эти годы. Думала – и мечтала его встретить, снова увидеть это особенное выражение зеленых глаз, которое, казалось, появлялось в них, лишь когда он смотрел на Варю, а она теряла дар речи, робела, дрожала – и одновременно чувствовала себя невероятно счастливой.
И вот он снова перед ней! Сбылась мечта!
Сбылась, да не совсем. С тем же особенным выражением он смотрит на Машу Самойлову – смотрит так, что она начинает путаться в репликах и, чудится, убегает за кулисы почти с облегчением, дабы прийти наконец в себя, избавиться от власти этого очаровывающего взгляда.
Острая зависть пронзает Варю – никогда прежде не испытывала она такого чувства! Она смотрит на сцену – и завидует. Прежде всего, само собой, она завидует Маше, такой хорошенькой в костюме Сюзанны, в этом очень изящном белом лифе с баской, такой же юбке и забавном маленьком чепчике. Она завидует красавцу Николаю Дюру, длинные ноги которого – ноги балетного танцора! – обтянуты узкими штанами до колен и белыми чулками, а короткая жилетка подчеркивает стройность его стана.
А как задорно звучит голос Николая – Фигаро!
– Так вот как, ваше сиятельство, драгоценный мой граф! Вам, оказывается, палец в рот не клади! Я-то терялся в догадках, почему это он не успел назначить меня домоправителем, как уже берет с собой в посольство и определяет на место курьера! Так, значит, ваше сиятельство, три назначения сразу: вы – посланник, я – дипломатический мальчишка на побегушках, Сюзон – штатная дама сердца, карманная посланница, и – в добрый час, курьер! Я поскачу в одну сторону, а вы в другую, прямо к моей дражайшей половине! Я, запыленный, изнемогающий от усталости, буду трудиться во славу вашего семейства, а вы тем временем будете способствовать прибавлению моего!
Зрители снова хохочут, а великий князь и кавалергарды просто-таки заливаются. Кажется, они слегка навеселе, оттого всякая более или менее смелая реплика их особенно смешит.
Варя завидует даже Ивану Ивановичу Сосницкому, играющему Бартоло. Актер и так довольно плотного сложения, а тут еще накладной живот, необходимый по роли, усиливает его толщину и делает необычайно комичным.
Ивану Ивановичу не составляет труда казаться недовольным, как и Бартоло. У него вскоре бенефис, с ним вместе должна играть Маша, однако она покидает сцену, и у Сосницкого нет достойной претендентки на эту роль. Поэтому упреки в адрес Розины звучат у него необычайно достоверно – зал сочувствует, зал аплодирует ему, а Варя… А Варя завидует!
Кажется, сейчас она завидует всему миру, даже собственной маменьке, которая появляется в эту минуту на сцене и звучно заявляет:
– Наконец-то вы здесь, вечный доктор! И как всегда, до того степенный и медлительный, что можно умереть, пока дождешься от вас помощи, совсем как в былые времена, когда люди успевали обвенчаться, несмотря на принятые вами меры предосторожности!
– А вы все такая же ехидная и язвительная! – обиженно отвечает Бартоло. – Да, но кому же здесь все-таки до меня нужда? Не случилось ли чего с графом?
– Нет, доктор, – насмешливо отвечает Марселина.
– Может статься, вероломная графиня Розина, дай-то Господи, занемогла?
– Она тоскует.
– О чем?
– Муж забыл ее.
– Ага! – радуется Бартоло. – Достойный супруг мстит за меня!
– А вы все такая же ехидная и язвительная! – обиженно отвечает Бартоло. – Да, но кому же здесь все-таки до меня нужда? Не случилось ли чего с графом?
– Нет, доктор, – насмешливо отвечает Марселина.
– Может статься, вероломная графиня Розина, дай-то Господи, занемогла?
– Она тоскует.
– О чем?
– Муж забыл ее.
– Ага! – радуется Бартоло. – Достойный супруг мстит за меня!
– Графа не разберешь: он и ревнивец, и повеса.
– Повеса от скуки, ревнивец из самолюбия – это ясно, – изрекает Бартоло, и в зале снова хохочут.
В императорской же ложе зрители сначала многозначительно переглядываются, а потом украдкой прыскают. Чудится, эта реплика воспринята ими как намек на некое известное лицо, над которым они не решаются смеяться, однако все же не в силах сдержать смех. Только Бенкендорф сохраняет приличное, скучное выражение лица, остальные с трудом справляются с улыбками. Великий князь что-то шепчет Скорскому, и оба они хохочут во весь голос, а потом начинают кричать:
– Браво! Фора!
Однако в это время действие уже ушло, и бурные эти аплодисменты пришлись после реплики Марселины:
– Он не умеет сердиться, вечно в добром расположении духа, видит в настоящем одни только радости и так же мало помышляет о будущем, как и о прошлом; постоянно в движении, а уж благороден, благороден…
Все зрители подхватывают аплодисменты, и Александра Егоровна, не ожидавшая такой ажитации после простенькой реплики, сначала теряется, а потом ныряет в столь глубоком реверансе, что тонет в своем кринолине.
– Браво, Асенкова! – захлебываются в императорской ложе. – Фора!
Варя закрывает глаза, чтобы сдержать слезы. Да что это с ней? Откуда эта боль в сердце, эта зависть?
Нет, это не зависть, это то чувство, которое она испытала только раз в жизни – когда узнала, что зеленоглазый сбитенщик всю ночь провел с Ирисовой. Это ревность. Но к кому, вернее, к чему она ревнует сейчас?!
К театру. К тому восторгу, который вызывает у Скорского сцена и актеры. Варе самой хочется быть сейчас очаровательной Сюзанной, веселым Фигаро, толстым Бартоло и нелепой Марселиной. Только на нее должны смотреть эти зеленые глаза, только она должна вызывать в них блеск восхищения! Только ей должны быть адресованы его аплодисменты! Ей, а не другим!
И она вдруг осознает, что это – не пустые мечты, что они вполне могут сбыться. Ее счастье – в ее собственных руках. Она должна стать актрисой, должна сама выходить на сцену, сделавшись истинной владычицей дум и сердец. И ею так же будут восторгаться, и ей станут хлопать и свешиваться с балконов, крича:
– Виват, Асенкова!
А она улыбнется ему, только ему, и крикнет:
– Здравствуйте, господин Скорский!
И он, конечно, почувствует себя польщенным, потому что ему улыбнулась Варвара Асенкова, премьерша, владычица сердец.
А когда она будет играть любовную сцену, то посмотрит не на своего партнера, пусть это даже будет милый, очаровательный Николай Дюр, а взглянет на него, на него… И все слова любви, которые нужно произносить по роли, она адресует ему, Скорскому! И он поймет, что все эти годы, минувшие с того дня, как сбитенщик пробрался в Театральную школу, синеглазая девочка не забывала его. А вот интересно, вспомнит ли он свое обещание прислать ей после премьеры синие колокольчики? Если да… Если Варя получит эти цветы, они ей станут дороже всех самых роскошных роз на свете! Она раздарит розы подругам, партнерам, швейцару, а себе оставит синие колокольчики, и будет смотреть на них, и поставит рядом с постелью, и ей приснится, что они тихо звенят, навевая мечты о невозможном счастье…
Или возможном?..
Спектакль шел своим чередом, и вот настало время антракта. Варя торопливо поправила матери грим, но теперь она была свободна, ведь Марселина на протяжении всего спектакля не меняла своего унылого наряда.
– Ты слышала, как они кричали: «Браво, Асенкова!»? – задыхаясь от счастья, спросила Александра Егоровна. – Ты слышала, как мне аплодировали, как меня вызывали? Словно вернулись те добрые времена, когда я была молода, красива и играла Сюзанну… Это значит, что подлинный талант не стареет. Понимаешь, Варвара?
Дочь кивнула, и Александра Егоровна, любуясь в зеркале своими возбужденно сверкающими глазами, всем своим и впрямь помолодевшим, похорошевшим лицом, вздохнула:
– Какой чудесный вечер! Право, я могу жалеть лишь об одном: судьба лишила тебя такого счастья. Ах, если бы ты все же решилась хоть попробовать… хотя бы самую маленькую роль… какой-нибудь незначительной субретки…
– Хорошо, – проговорила Варя, и Александра Егоровна от неожиданности чуть не упала с табурета. – Я попробую. Но только роль субретки мне не нужна. Это не мое амплуа. Я хочу играть с Иваном Ивановичем Сосницким в его водевиле «Солейман II, или Две султанши». У него нет никого на роль Роксаны? Так вот, я хочу играть ее.
Александра Егоровна смотрела на дочь – и не верила ни глазам, ни ушам своим.
– С ума ты сошла, Варька, что ли? Ну прямо как с печки упала! Да не возьмет тебя Сосницкий на роль! Ни за что не возьмет!
– Ничего, – отозвалась Варя с той спокойной уверенностью, которой Александра Егоровна прежде в ней не знала. – Возьмет. Вот увидишь.
– Да ты же загубишь его бенефис! – простонала мать почти в отчаянии.
– Не загублю, – покачала головой Варя. – Я знаю, будет так, как мне хочется!
Так-то оно так… но откуда ей, бедняжке, было знать, что захочется вовсе не того, о чем мечталось?!
* * *
Возможности повидаться с крестной Наталье Васильевне пришлось подождать. Уж она так и этак напрашивалась приехать – поблагодарить за приглашение на бал, извиниться за мужа-неотесу, однако Анна Владимировна прихварывала после той несчастной встречи на Неве. Больше в этой хвори было, конечно, притворства, не столь уж эта дама уродилась слабонервной, однако ее обидело, что ни поисков оскорбившего ее человека не было предпринято, ни о наказании Сергею Трубецкому (Анна Владимировна успела узнать его голос) даже речи не шло. А ведь император им весьма недоволен из-за того, что Трубецкой «сделал брюхо» даме, которую обхаживал первый кавалер империи, – Екатерине Мусиной-Пушкиной… Ну и наказал бы! Нет, Трубецкой не пострадал, словно и не натворил разных пакостей.
Это весьма удручало Анну Владимировну, поэтому неведомо, как долго пришлось бы Наталье Васильевне обивать порог своей крестной, когда бы не пришла ей в голову замечательная идея. Она написала графине, что решила пожертвовать крупную сумму на благотворительные цели, но никак не может решить, на что именно отдать деньги. На сирот? На инвалидов? На поправление дел в узилищах и устройство дополнительного питания для несчастных каторжников? Или пожертвовать деньги в Смольный институт?
Вопросы благотворительности весьма волновали Анну Владимировну, которая и сама тратила на эти цели немалые деньги, особенно при жизни императрицы Марии Федоровны, поэтому она не замедлила принять крестницу.
– Конечно, на Смольный! – воскликнула графиня первым делом. – Давно прошли те времена, когда заведение сие не испытывало нужды в средствах. Тогда самые состоятельные господа считали за честь пожертвовать крупную сумму на улучшение обучения девиц, а иногда даже брали их на свое полное содержание.
По губам Натальи Васильевны скользнула понимающая улыбка, однако Анна Владимировна воспротивилась:
– Нет-нет, в иные времена сие значение, о каком ты подумала, сюда не вкладывали, это было просто попечительство без всякой задней мысли! – Тут Анна Владимировна немножко помолчала, потом покачала головой: – Хотя нет, всякое случалось. Скажем, Бецкой Иван Иванович в таких преклонных годах начал вдруг Алымушке, Глафире Алымовой, покровительствовать… Всех пытался уверить, у него-де отеческая любовь, однако же дело совершенно в другом состояло. Себя на смех выставил и ей жизнь едва не испортил.
Наталья Васильевна так и обмерла. Она, конечно, любила сплетни, однако сейчас испугалась, что крестная углубится в повествование о давным-давно минувших днях и поведает ей подробности какой-нибудь такой истории, которая ее нимало не волновала, поскольку в данную минуту ее влекли исключительно события текущих времен. Однако Анна Владимировна вздохнула:
– Во времена матушки Екатерины к святому делу благотворительности было совсем иное отношение, я уж не говорю о милой Марии Федоровне! Да, эти государыни понимали толк в попечительстве о неимущих. О них и память жива. Екатерининский институт, церкви, ведомство учреждений императрицы Марии, ее Воспитательное общество благородных девиц… Ты ведь и сама там обучалась!
Наталья Васильевна, которая и в самом деле прошла обучение в Смольном институте благородных девиц, смиренно кивнула. Училась она в мещанском отделении, да и там прошла не весь курс обучения – отец забрал внезапно заболевшую дочь из последнего класса: врачи-де подозревали чахотку. На самом же деле она была беременна. Дело удалось скрыть, увезя барышню «на воды». С тех пор отец жил одной мечтой: как можно скорее пристроить ее замуж, пока сохранилась еще хотя бы внешность невинной девицы, по повадкам-то она уж давно не была невинной! О ней ползла дурная слава. На счастье, слух о поведении крестницы не дошел до графини Бобринской, не то, конечно, не сидеть бы сейчас Наталье Васильевне в этой гостиной, не слушать ее болтовню: