— Ты слышишь приближение Серого?
Претри набрал полную грудь воздуха и хрустнул костями, опускаясь на ступеньку рядом со старым человеком в пневмораке.
— Он идет, старик, но идет медленно. Будь терпелив.
— Терпелив! — задумчиво хмыкнул Петерсон. — Терпения-то у меня хватает. Полно терпения, а больше, пожалуй, ничего и нет. Когда-то еще и время было, да все почти вышло. Идет, говоришь?
— Идет, старик. Время. Надо просто ждать.
— Как там голубые тени, Претри?
— В лунных долинах густы как мех, старик. Ночь идет.
— А луны вышли?
Широкие ноздри шумно выдохнули, и голос ответил:
— Еще нет. Тайсеф и Тиэи обе за горизонтом. Быстро темнеет. Быть может, этой ночью, старик.
— Быть может.
— Наберись терпения.
Когда-то Петерсон не был терпелив. Когда играла в нем молодая горячая кровь, он подрался со своим отцом — баптистом секты Пресби — и сбежал в космос. Ни в Бога, ни в черта не верил тогда Петерсон, ни в прочие окаменелости Всецеркви. Потом поверил, но тогда — нет.
Он сбежал в космос, и время щадило его. Он старел постепенно, не болея, как стареют люди в темных пропастях между шариками грязи. Он видел смерть: умирали те, кто верил, и те, кто не верил. И со временем он понял, что одинок и что наступит однажды день, когда придет за ним Серый.
Он был одинок всегда; и когда не мог больше водить через космос большие корабли, он ушел.
Ушел искать себе дом, и круги скитаний вынесли его к началу пути. Петерсон вернулся на Марс, где был молод, где родились его мечты, на Марс, потому что дом человека там, где он был молод и счастлив. Он пришел домой, где теплы дни и нежны ночи. Домой, где люди каким-то чудом не пустили свои корни из бетона и стали. Вернулся в дом, который не изменился со времен его счастливой молодости.
И вовремя. Ибо его нашла слепота, движения стали медленны, и он понял, что Серый идет за ним. Слепота пришла от лишних стаканчиков джина и скотча, от лишней дозы радиации, от лишних часов разглядывания прищуренными глазами пустоты. Слепой, который не может заработать себе на жизнь.
И он на ощупь нашел свой дом, как птица находит родное дерево, как находит последний кусок коры оголодавший зимний олень, как река находит море. Он пришел домой дожидаться Серого, и здесь нашел его джилкит Претри.
Они сидели рядом на веранде, и мало было ими сказано, но многое понято.
— Претри.
— Да, старик.
— Я ни разу не спросил, зачем тебе это надо. Я думал…
Претри подался вперед, и Петерсон услышал, как клацнула его клешня по крышке стола. А потом марсианин вставил ему в руку стаканчик виски с водой.
— Я знаю, о чем ты говоришь, старик. Но я уже две жатвы с тобой пробыл. И я остаюсь. Тебе мало этого?
Две жатвы. Четыре земных года. Когда-то на рассвете джилкит пришел и остался служить старому человеку. Петерсон как раз воевал с кофейником (почему-то он любил старомодный настоящий кофе и презирал кофейные брикеты) и водонагревателем, и тут появился этот нетребовательный, самоотверженный слуга и стал о нем заботиться без угодливости, но угадывая каждое его желание. Они сразу сжились друг с другом: Петерсону не много было надо, а Претри ничего не просил взамен.
Петерсону было не до удивления или любопытства.
В пору жатвы он слыхал звуки жаток собратьев Претри на высоких шелковистых посевах, но сам джилкит никогда не отходил далеко от хижины.
Теперь уже конец был близок.
— С тобой было легче. Ты… ну, в общем, спасибо, Претри. — Старик хотел высказаться ясно, без обиняков.
Признательное хмыканье в ответ.
— Спасибо, старик Петерсон, что позволил мне остаться с тобой, — мягко произнес джилкит.
Щеки Петерсона коснулось что-то холодное. Капля дождя? Впрочем, больше не капало, и он спросил:
— Что это?.
Джилкит замялся — Петерсон принял это за смущение — и ответил:
— Обычай моего народа.
— Какой обычай?
— Слеза, старик. Слеза моих глаз на твое тело.
— Послушай… — Петерсона переполняли чувства, давно, как он думал, умершие. Он неуверенно запнулся, пытаясь найти слово: — Не надо… это… печалиться не надо, Претри. Я прожил хорошую жизнь. И Серого я не боюсь.
Он хотел придать голосу смелость, но старые голосовые связки дребезжали.
— Мой народ не знает печали, Петерсон. Мы знаем благодарность, знаем дружбу, знаем красоту. А печали у нас нет. Это серьезное лишение, ты мне говорил, но мы не тоскуем из-за тьмы и потери. Моя слеза — благодарность за твою доброту.
— Доброту?
— Ты мне позволил остаться с тобой.
Старик уже успокоился и ждал, что будет дальше. Он не понимал. Но этот марсианин его нашел и облегчил ему жизнь в эти последние годы. Он был благодарен, и у него хватило мудрости промолчать.
Так они сидели, погруженные каждый в свои думы, и память Петерсона выбирала зерна событий из мякины прожитой жизни.
Он вспомнил дни одиночества на большом корабле, и как он сначала смеялся над религией своего отца и над словами отца: «Уилл, никто не сможет пройти этот путь один».
А он рассмеялся и сказал, что он — одиночка. Но теперь, в безымянной теплоте от присутствия марсианина, он постиг истину.
Отец был прав.
Хорошо иметь друга. Особенно когда приближается Серый.
Петерсон сам удивлялся своей спокойной уверенности. Он безмятежно ждал.
Прохлада спустилась с холмов, и Претри вынес плед. Укутал исхудалые плечи старика и снова сел, подогнув все три ноги.
Они сидели в молчании, а равнину заливала темнота.
Прошло время, и Петерсон заговорил. Из тени прозвучал его голос, задумчивый и мягкий:
— Не знаю, Претри.
Ответа не было. Это был не вопрос.
— Просто не знаю… Стоило ли того все это? Годы в космосе, встреченные люди. Одиночки, которые умирали, и умирающие, которые не имели возможности остаться наедине с собой…
— Эту боль знают все народы, старик, — сказал Претри с глубоким вздохом.
— Я никогда не думал, что мне кто-нибудь нужен. Теперь знаю, Претри. Каждому кто-нибудь нужен.
— Многие понимают это слишком поздно, когда уже нет прока в этом знании. — Петерсону почти не пришлось учить марсианина — тот умел говорить по-английски, когда пришел. Еще одна загадка джилкита, но Петерсон над ней не думал. Много космонавтов и миссионеров успели побывать на Марсе.
Чужак напрягся, и его клешня тронула человека за плечо.
— Он приближается.
Дрожь ожидания охватила старика, мурашки близкого старта прошли по коже. Поднялась седая голова Петерсона, и через теплую мягкость пледа он ощутил холод. Значит, уже рядом.
— Он идет?
— Он пришел.
Они оба чуяли его, и Петерсон ощущал знание стоящего рядом джилкита. Он научился разбирать настроения чужака, как и тот привык понимать чувства землянина.
— Серый, — негромко позвал Петерсон, и голос мягко угас в вечернем воздухе, а лунные долины не ответили.
— Я готов, — произнес старик и протянул левую руку навстречу пожатию. Другой рукой он поставил на стол стакан с виски.
Окостенение проползло по телу, как будто кто-то взял его руку в свою. И, думая, что пора уходить, снова одинокий, он сказал:
— Прощай, друг Претри.
Но чужак не стал прощаться. Как сквозь туман, дошел до Петерсона голос джилкита:
— Мы идем вместе, друг Петерсон. Ко всем народам приходит Серый. Почему ты думал, что я уйду один? Друг нужен каждому.
— Серый, я здесь. Здесь. Я не один, Серый!
Странно, но Петерсон каким-то образом знал, что джилкит протянул клешню и что ее приняли.
Слепые глаза закрылись.
Тишина длилась долго, а потом осмелели сверчки и запели еще громче, а на веранде перед хижиной воцарились молчание и мир.
Ночь спустилась на опустелые земли. Ночь, но не тьма.
ВРЕМЯ ГЛАЗА
The Time of the Eye © М. Левин, перевод, 1997На третьем году смерти я повстречал Пиретту. Совершенно случайно — она жила в комнате на втором этаже, а мне разрешали выходить на первый этаж и в солнечный садик. И таким странным это казалось, что мы встретились вообще, в ту первую, самую важную встречу — она была там с того времени, как ослепла, с 1958 года, а я был один из тех стариков с молодыми лицами, кого пережевал и выплюнул Вьетнам.
В Доме было не так уж неприятно, если, конечно, не замечать высокую стенку вокруг и материнскую заботу миссис Гонди, тем более я знал: когда туман пройдет и мне снова захочется говорить с людьми, меня выпустят.
Но то было делом будущего.
Я не ждал этого дня и не искал убежища от него в надежной размеренности жизни Дома. Я жил призрачной жизнью среди медицинской заботы; мне сказали, что я болен, но я-то знал, что мертв. Какой смысл меня лечить?
Но то было делом будущего.
Я не ждал этого дня и не искал убежища от него в надежной размеренности жизни Дома. Я жил призрачной жизнью среди медицинской заботы; мне сказали, что я болен, но я-то знал, что мертв. Какой смысл меня лечить?
А с Пиреттой было по-другому.
Пиретта — фарфоровое личико с голубыми, как. мелководье, глазами и постоянно чем-то занятые шевелящиеся руки.
Я уже сказал, что встретил ее случайно. В те времена, которые она называла «Время Глаза», она становилась беспокойной, и однажды смогла ускользнуть от своей мисс Хэзлет.
А я гулял по нижнему коридору, сцепив за спиной руки и глядя под ноги, когда она быстро сбежала по винтовой лестнице.
У этой лестницы я много раз останавливался и глядел, как скребут каждую ее площадку и каждую ступеньку женщины с болезненными лицами. Казалось, что они по этим ступенькам спускаются в ад, заметая за собой следы. Вечно с белыми прямыми волосами, похожими на старое сено, они скребли лестницу с методической жестокостью, ибо это было их последнее занятие вплоть до самой могилы, и терли ее мылом и поливали водой. А я смотрел, как они ступенька за ступенькой сходят в ад.
Но в этот раз там не было поломоек на коленях.
Я слышал, как она идет вдоль стенки, как ее беспокойные пальцы бегут по деревянным панелям, и немедленно почувствовал: слепа.
И эта слепота — не просто потеря зрения.
Что-то в ней было такое, что-то эфемерное, что тут же отозвалось в моем мертвом сердце. Я смотрел, как она плавно спускается, как бы в ритме безмолвной музыки, и моя душа потянулась к ней.
— Могу я вам помочь? — спросил я вежливо издали. Она остановилась и повела головой, как прислушивающаяся полевая мышь.
— Нет, спасибо, — ответила она самым благорасположенным тоном. — Я вполне сама могу о себе позаботиться, благодарю вас. Вон до той особы, — она мотнула головой вверх, откуда пришла, — никак это, похоже, не дойдет.
Она прошла оставшиеся ступеньки и ступила на безворсовую дорожку пола. Там она остановилась и тяжело перевела дыхание, будто только что успешно завершила какое-то трудное и дерзкое предприятие.
— Меня зовут… — начал было я, но она прервала меня, коротко фыркнув, и я закончил: — Меня зовут: «Эй, ты!»
Она очаровательно усмехнулась:
— В именах мало смысла, вы согласны?
В ее голосе звучала такая убежденность, что не согласиться было бы трудно. И я сказал:
— Полагаю, вы правы.
Она еще раз хихикнула и пригладила волосы.
— Несомненно, они куда как бессмысленны.
Очень странная получилась беседа — по нескольким причинам. Во-первых, в ее разговоре была какая-то сложная разорванность, которая все же показалась мне очень рационалистичной; во-вторых, она была первой, с кем я заговорил за все те два года и три месяца, что прожил в Доме.
Я почувствовал родство наших с ней душ и поторопился эту связь закрепить.
— И все-таки, — зашел я с другой стороны, — человеку приходится как-то называть другого человека. — Я набрался храбрости и продолжал: — Особенно… — я сглотнул, — если этот другой ему нравится.
Она раздумывала долгую секунду — одна рука по-прежнему на стенке, другая на белом пятне горла.
— Если вы настаиваете, — ответила она, подумав, — меня зовут Пиретта.
— Это ваше имя? — спросил я.
— Нет, — ответила она, и я уже знал, что мы будем друзьями.
— Тогда зовите меня Сидни Картон, — высказал я давно подавляемое желание.
— Хорошее имя, если вообще бывают хорошие имена. — Я кивнул. Потом, сообразив, что она не слышит кивка, я каким-то односложным звуком выразил, как я доволен тем, что ей оно понравилось.
— Не хотите ли посмотреть сад? — галантно спросил я.
— С вашей стороны это очень мило, — ответила она слегка иронично, — но я, как видите… совсем слепа.
Я подхватил ее игру:
— В самом деле? Я, честное слово, не заметил.
Пиретта взяла меня под руку, и мы пошли по коридору к створчатой двери в сад. Я услышал, что кто-то идет по лестнице, и тут же ее пальцы сжались на моей руке.
— Мисс Хэзлет, — выдохнула она. — Выручайте!
Я понял, что она хочет сказать. Ее сторож. Очевидно, ей не разрешается сходить вниз и сиделка сейчас ее разыскивает. Но я не мог допустить расставания — теперь, когда я только что ее нашел.
— Доверьтесь мне, — шепнул я, уводя ее в боковой коридор.
Там я заметил чулан для веников и мягко подтолкнул Пиретту в прохладную и влажную темноту. Тихо закрыв за нами дверцу, я стоял так близко к ней, что слышал ее частое поверхностное дыхание. Мне это напомнило Вьетнам, часы перед рассветом, когда даже спящие с дрожью и ужасом ждали того, что должно было произойти. Она была испугана. Я держался близко к ней, хотя и не намеренно, и ее рука обвилась вокруг моего пояса. Мы стояли совсем рядом, и впервые за два года во мне заговорили какие-то чувства; но здесь думать о любви… как это глупо. Я ждал вместе с ней, запутавшись в саргассах противоречивых чувств, а тем временем мисс Хэзлет прошла мимо.
И потом, мне показалось, через секунду, те же шаги прошлепали обратно — назойливые, размеренные, возбужденные.
— Ушла. Можем теперь пойти посмотреть сад, — сказал я и тут же захотел откусить себе язык. Смотреть Пиретта не могла ни на что, но я не стал исправлять ошибку. Пусть думает, что я не заметил, как задел больное место. Так будет лучше.
Я осторожно приоткрыл дверь и выглянул. Только старый Бауэр шаркающей походкой шел через холл спиной к нам. Я вывел ее наружу, и она, как ни в чем не бывало, снова взяла меня под руку.
— Как мило с вашей стороны, — сказала Пиретта, сжимая мой бицепс.
Мы прошли через створки двери и вышли в сад.
В воздухе держался мускусный запах осени, и хруст листьев под ногами казался очень уместным. Холодно не было, но она льнула ко мне с какой-то безнадежностью, как будто по необходимости, а не по склонности. Я не думал, что это из-за слепоты; я был уверен, что при желании она прошла бы по этому саду без всякой помощи.
Мы шагали по аллее, и Дом на мгновение скрылся из виду, заслоненный аккуратно выровненной живой изгородью. Довольно странно: не было ни служителей, скользящих между изгородями, ни других «гостей», любующихся пустыми глазами на дерн дорожек.
Скосив глаза на профиль Пиретты, я восхитился его точеными чертами. Может быть, слишком острый подбородок чуть сильнее, чем нужно, выдавался вперед, зато высокие скулы и длинные ресницы придавали ее лицу слегка азиатский вид. Полные губы и классический, чуть коротковатый нос.
У меня возникло странное чувство, что где-то я ее видел, хотя это было никак невозможно. Но ощущение не удавалось подавить.
Я вспомнил другую девушку… Это было давно, гораздо раньше Вьетнама… когда еще не летел с неба визг металла… кто-то возле моей кровати в Речных Камышах. Другая жизнь, до того как я умер и попал в Дом.
— А небо темное? — спросила она, когда я подвел ее к скамейке, укрытой в изгибе изгороди.
— Не очень, — ответил я. — На севере облака, но на дождевые не похожи. День обещает быть хорошим.
— Не имеет значения, — сказала она тихим голосом. — Погода роли не играет. Вы знаете, как давно я последний раз видела солнце сквозь кроны деревьев? — Пиретта вздохнула, прислонившись головой к спинке скамейки. — Нет, погода роли не играет. По крайней мере в это Время.
Я не понял, но и не обратил внимания. Новый всплеск жизни бушевал во мне. Я с удивлением слышал его биение у себя в ушах. Никто из тех, кто лишен моего опыта, не знает, что значит быть мертвым, не иметь будущего — и вдруг найти что-то, ради чего стоит жить. Не надежду, не просто обрести надежду, а вот быть мертвым — и ожить. Со мной это случилось через несколько минут после встречи с Пиреттой. Я эти два года и три месяца не думал даже о следующей секунде, а сейчас… я вдруг стал смотреть в будущее. Сначала не очень напряженно, потому что эта способность у меня атрофировалась, но с каждой минутой она росла, и жизнь снова возвращалась ко мне. Да, я начал смотреть вперед — а не это ли первый шаг к возвращению потерянной жизни?
— Как вы сюда попали? — спросила она, кладя тонкие пальцы на мое предплечье.
Я накрыл руку Пиретты своей, и ее рука шевельнулась, а я застенчиво убрал руку. Она пошарила вокруг, нашла мою руку и снова положила ее на свою.
— Я был на войне, — объяснил я. — Нас накрыло минометом, меня контузило… и вот я здесь. Я не хотел, может быть, и не мог — не знаю, — я долго не хотел ни с кем говорить. А сейчас я здоров, — закончил я, ощутив вдруг душевный мир.
— Да, — согласилась Пиретта, как будто ее слова решали дело. Она продолжала говорить несколько странным голосом: — А вы чувствуете Время Глаза, или вы — один из них? — В ее голосе слышалась холодная жесткость. Я не знал, что ответить.