— Чем тебе не по нраву жизнь прежняя? — окрысилась старуха. — Сыт и пьян, одет, обласкан… Или это Большой Ман сбил тебя с панталыку своими речами?
Фа засмеялся.
— Да уж, речист Большой Ман просто на диво, — сказал он.
Старуха глядела на него, и ей хотелось плакать. Она обратила свой взгляд в собственную душу, чтобы подыскать особенно добрые слова, которые могли бы удержать Фа, вынудить его остаться.
— Ты, засранец, — наконец произнесла она. — Небось уворовал у меня чего-нибудь?
— Ага, — признался Фа. — Чайник и мешочек меди. Прощай, матушка.
Он нахлобучил поношенную четырехугольную шляпу, поклонился и покинул веранду.
— Тигр съест тебя! — крикнула старуха Ай.
— Тигры не питаются дерьмом, — откликнулся Фа, не оборачиваясь.
— Но ведь на тебе не написано, что ты дерьмо, — проворчала старуха. — Что работящему человеку в тягость, дикому зверю — в радость…
Она ушла в кухню, испытывая непривычное чувство душевной пустоты. Как будто умер кто-то особенно близкий, не сказав прощального слова, не отпустив грехов, не обещав передать поклон тем, кто удалился к Желтым истокам еще раньше. Хотя не было случая, чтобы Ай горько убивалась по своим покойникам… Не понимая, что с ней происходит, старуха разбила две почти новых чашки, накричала на кошку Крысу и попусту оттаскала за волосы Мандаринку.
Пустяковый же человечишко Фа, выйдя за деревню, ощутил небывалую легкость на сердце. Ему хотелось не идти, а бежать вприпрыжку. Словно он вдруг скинул с плеч долгие годы гнувший его к земле и в то же время совершенно никчемный гнет. На протяжении примерно четырех ли[3] пути он распевал во все горло любовную песню на тангутском языке, сбиваясь и с хихиканьем припоминая стершиеся за ненадобностью слова. Потом с чувством продекламировал строфы эпической поэмы собственного сочинения, которую затеял во славу государя еще в бытность свою столичным студентом. В особо возвышенных местах он, никого уже не стыдясь, обливался слезами умиления.
Иногда он вступал в спор, то мысленно, то вслух, с кем-то незримым.
— Конечно, — бормотал Фа. — Куда тебе тягаться со мной в болтовне? Ты ни в чем не убедил меня. Ты просто сидел и смотрел на меня с презрением. Потому что это единственное чувство, какое можно питать к людям вроде меня. Даже не так… Ты смотрел на меня, как будто я — лучина, которую неведомо кто из наилучших побуждений выстрогал из драгоценного красного дерева. И теперь я догораю, обращаясь в бесполезную золу и пепел. А тебе невыносимо жаль, что дерево употреблено столь неподобающим способом…
Тигр все это время брел за рассуждавшим вслух Фа, с любопытством внимая странным звукам, извлекаемым человеческой гортанью. Рычанье — не рычанье, мурлыканье — не мурлыканье. Так, невесть что. Глупость какая-то… Когда ему наскучило это занятие, он обогнал свою жертву, выбрел на дорогу в полусотне шагов перед ней и встал, туго нахлестывая себя хвостом по бокам. Его глаза светились равнодушной желтизной, из-за слегка разомкнутых клыков рвалось низкое клокотание.
Фа тоже остановился.
— Здравствуйте, достойнейший господин, — сказал он и поклонился.
К своему великому удивлению, он сознавал, что нимало не боится тигра. Хотя и ясно было, что на этом его дорога в другую деревню заканчивалась.
— Господин всемилостивейше позволит мне хотя бы допить то винцо, что я прихватил из дома матушки Ай? — учтиво спросил Фа.
Однако тигр не позволил.
11
— Господин Ман! — кричала Мандаринка. — Выйдите из дома, господин Ман!
— Что угодно госпоже Мандариновый Цветок? — с неудовольствием спросил Ман, появляясь на пороге.
Под мышкой у него была зажата книга.
— Тигр убил Фа, — прохныкала Мандаринка. Большой Ман закрыл глаза и ощерился совсем по-волчьи.
— Где это произошло? — спросил он спустя продолжительное время.
— На полдороге между нашей и Козлиной деревней. Совсем не там, где тигр съел скорохода. Торговцы шерстью нашли мешок в луже крови… Это демон, он кружит вокруг деревни, он хочет извести всех нас! — Мандаринка тоненько завыла.
— Отчего вы так убиваетесь? — пробормотал Ман. — Вам жаль господина Фа или вам жаль себя?
— Господина Фа — совсем чуточку, — призналась Мандаринка. — Но кто-то непременно будет следующим!
— Странно, — сказал Ман. — Того, кто будет следующим, мне жаль гораздо меньше…
— Тогда пожалейте себя! — всхлипнула девица. — Потому что мужчины во главе со старостой скоро придут сюда.
— Лучше бы они пошли к тигру, — буркнул Ман.
— Но почему вы так упрямы? Что стоит вам переуступить через свою гордость?!
— Несчастная женщина, — проговорил он пренебрежительно. — Вы не понимаете…
Мандаринка склонила голову и вдруг опустилась на колени прямо посреди двора.
— Я не понимаю, — сказала она покорно, — Я живу в пыли и на ветру.[4] Я только хочу, чтобы тигр был мертв, а вы благополучны. Прошу вас, господин Ман, прислушайтесь к слабому голосу деревенской блудницы, чье Ремесло — в потакании грубым прихотям. Может быть, и ее слова имеют вес, хотя бы и с куриное перо?.. Пойдите и убейте тигра!
— Госпожа Мандариновый Цветок напрасно пачкает свои одежды, — промолвил Ман, не глядя на нее.
Мандаринка устало поднялась.
— Тогда спрячьтесь, господин Ман. Он» все злые и пьяные от страха.
— Я трезвый, — сказал Ман. — И не к лицу Возжигателю Свеч страшиться толпы оборванцев.
Он успел вернуться в дом за своей дивовидной шляпой. А когда снова вышел во двор, там уже толпились почти все жители деревни. Староста стоял впереди, опершись о тяжелую палку из черного дерева, дабы не упасть и тем самым не прийти в совершенно неприличное его чину положение.
— Что угодно моим почтенным и трудолюбивым братьям? — спросил Большой Ман. — Мой дом недостроен, а угощения не хватит на такое количество драгоценных гостей.
— Просвещенный господин Ман в силу мудрости своей наверняка догадается, о чем его униженно молят ничтожные челобитчики, — прохрипел староста, обильно умастив свой голос ядом вежливости. — И уж если он, по обычной его занятости, откажется исполнить мелкую нашу слезницу, пусть не гневается, коли мы, от хамской нашей настойчивости, растолкуем ее в подробностях и на свой манер. Не хуже городских учителей!
— Полагаю, господин староста имеет влиятельных друзей, которые оградят его от наказания за произвол, — усмехнулся Ман.
— Мы поражены проницательностью добродетельного господина Мана. У меня, недостойного, еще живы друзья в столице. Но сыщется ли в Поднебесной хоть один человек, который свидетельствовал бы в его пользу?
— Умер мой господин Фа, чистейший, благороднейший из людей! — причитала где-то позади всех старуха Ай. — А убийца его живет, и некому наказать его под этими небесами!..
— Вы слышите? — спросил староста. Он громко икнул и покачнулся, едва не упав, но нашел в себе силы продолжать гневную речь. — Даже по пропащему человеку Фа проливают слезы. А кто станет оплакивать вас, достолюбезный господин Большой Ман?
— Целое войско доблестных витязей, — произнес Ман. — Великий Чжугэ Лян[5] мог лишь мечтать о таком.
Разве устоит перед ними даже самый свирепый из тигров? Или руки этих мужчин более привычны к чарке, нежели к копью?
— Он смеется над нами! — заорал Сун-Середняк.
— А по-моему, он нас похвалил… — пожал плечами кузнец Гао.
— Я не смеюсь, — возразил Ман. — Потому что вы даже не смешны. Тем паче не за что вас хвалить. Надо вам знать, что охотнику за демонами не пристало охотиться на тигров. Каждый должен заниматься своим делом. Одни предназначены для того, чтобы чинить крыши. Другие — чтобы возделывать посевы. Третьи — ублажать мужчин в веселом доме. Четвертые…
— Мы сами знаем, кому и чем заниматься! — грубо перебил его Сун-Середняк. — Не дармоеды небось! Верно говорят: тигр пришел за колдуном. Пускай с ним и уходит!
— Я не колдун! — Ман гневно вздернул подбородок. — Я не варю приворотное зелье, не творю нелепых и бессмысленных обрядов, не взываю к несуществующим божествам!.. Мое Ремесло — изгонять демонов. Это — наука, это и высокое искусство! Но где те демоны, что лишили вас рассудка, подменив его страхом, и побудили вас буйствовать в моем дворе?! Я, Возжигатель Свеч, сдавший экзамен перед величайшими мастерами Ремесла, знаю способ обратить в бегство саранчу-собаку таоцюонь, обездвижить крылатого тигра-дикобраза цюнци и рассеять призраков мо. Но я бессилен перед демоном, имя которому — Глупость!.. Хищное животное, чьи зубы иступились от старости и оттого не годятся для раздирания настоящей дичи, шляется в окрестностях, алкая легкой поживы. А вы не можете защитить себя! Пойдите и убейте эту кровожадную скотину. Сделайте хотя бы это. А от демонов вас оберегу я!
— Кто видел своими глазами хотя бы одного демона? — гаркнул староста и снова икнул. И опять устоял, лишь поглубже вогнал в землю свою палку. — Может, их и не бывает вовсе!
— Те, кто воочию повидали демона, уж ни с кем не поделятся впечатлениями, — сказал Ман. — Особенно если рядом не было человека вроде меня…
— А тигр бродит вокруг деревни, — оборвал его староста. — Он-то уж точно есть!
Большой Ман снова оскалился.
— Но почему я должен любить вас? — спросил он. — Вас, жалкое стадо свиней, которые ни к чему нив годны. Даже крышу починить…
— Он оскорбляет нас! — завопил Сун-Середняк.
— Дурак ты, — отозвался Гао. — В наших краях свинья — кормилица, мы ее «матушкой» называем.
— Да, я оскорбляю вас, — продолжал Ман. — Вы — всего лишь скот, жрущий да пьющий. Не уверен, что вам достанет духу хотя бы поколотить меня этими палками, что заготовлены в ваших руках. Взбесившаяся собака обратила бы всех вас в бегство, не то что тигр. Нет, я не люблю вас. И никогда не полюблю. Это выше моих сил. Я презираю вас.
Что-то обожгло его запястье.
Изменившись в лице, Ман вытряхнул из тлеющего рукава сальную свечу.
Свеча горела необычным пламенем цвета чистой бирюзы.
«Презрение, — думал Ман, и сердце его исполнялось радости. — Вот то чувство, что воспламенило наконец мою свечу. Глупец, я думал, что есть только одно сильное чувство, присущее тому, кто намерен защищать этих людей от демонов. Разве они заслуживают любви? Зачем свинопасу любить свиней, когда ему нужно, чтобы они были целы и нагуливали жир? Вот и я — никакой не охранитель этому перепуганному стаду. Я пасу их, и этого достаточно. Я не научился любить их. Что ж! Пусть любовью, возжигает свою свечу кто-нибудь иной. Я обойдусь презрением. Да ведь и они платили мне той же монетой все это время. И ничего, что мой путь — это путь одиночества. Это не самый страшный страх. Главное — моя свеча горит. Так всегда бывает: когда приходит демон, толпа обращается в бегство. А один остается. Что может один? Демон способен убить его. Но демон должен знать, что на его пути непременно окажется преграда, и разбой не будет ему в радость».
Ман поднял свечу на уровень лица. Слабый, почти не различимый при свете дня огонек внезапно полыхнул факелом в сторону сгрудившихся во дворе людей.
Толпа шарахнулась.
— Убирайтесь с моего пути! — воскликнул Ман.
12
Тигр, насытившись, дремал в кустарнике, когда его обоняние потревожил запах новой добычи, а слух был уязвлен хрустом сухой травы под чьей-то непугливой поступью. Тигр даже удивился тому, что жертва сама идет к нему в пасть. Как и подобает настоящему охотнику, он известил о своем присутствии горловым рыком. Но шаги приближались.
Зверь вскинулся на все лапы сразу, прижал уши и взревел, уже не скрывая своей ярости. Никому не было позволено нарушать послеобеденный покой властелина лесов, не понеся за то соразмерной кары.
Тигр выскочил из укрытия, охлестывая себя хвостом. Припал к земле, чтобы сделать прицельный, последний прыжок.
Но слегка промедлил.
Потому что в руках человека был огонь. Необычный, невиданный огонь, лишенный дымного запаха. Огонь цвета чистой бюрюзы.
— Ты вернешь мне тело господина Фа, — увещевающе сказал Большой Ман. — Потому что мы должны похоронить его по закону предков. И будет лучше тебе навсегда покинуть эти края. Иначе кто-то — я либо городские охотники — непременно убьет тебя. Я знаю: ты понимаешь мою речь. Всякий зверь, отведавший человечины, становится немного демоном…
От ненавистных звуков человеческого голоса тигр осатанел. Огонь, не похожий ни на что прежде виданное, вовсе не страшил его.
Тигр оттолкнулся от земли и ринулся на человека.
Одновременно навстречу ему прянуло и колдовское бирюзовое пламя.
Тигр пронизал этот призрачный занавес, подобно копью, которое, будучи брошено, ничем не может быть остановлено… Уже в полете он обратился в собственный скелет, лишенный незначительнейших следов дивного меха и могучей плоти.
Но прыжок завершить он все же сумел.
13
Староста, в новом халате с вышитой цаплей, стоял посреди двора и с напускной строгостью следил за тем, как протекает ремонт дома Большого Мана.
Девица Цветок Мандарина, прижимая к груди лубяной короб, поклонилась ему на бегу.
— Иди, иди, — благосклонно промолвил староста. — А ежели он попросит чего, так ты уж того… сама знаешь.
Затем он свирепо посмотрел на Суна-Середняка и рявкнул:
— Поворачивайся, ленивая скотина! Еще раз замечу, что ты принялся за «дважды шесть» вместо того, чтобы работать — всю холку измочалю палками!
Сун, горестно скривившись, прикинулся, будто проявляет небывалое усердие.
— То-то же, — проворчал староста. — Глядите у меня, сброд… Ну, я пошел, — объявил он в пространство. — Дел невпроворот. И осмотрщика трупов принять, и к визиту высокородного господина Лю приготовиться. Эх, жаль, тигриной шкуры нельзя преподнести…
Едва только он удалился со двора, как Сун-Середняк бросил недотесанную доску и улегся в тенечке, закинув руки за голову.
— Может быть, еще поработаем? — робко спросил холуй-помощник.
— Успеется, — буркнул Сун.
— Но ведь тигра он и вправду сжег своей свечкой. Я сам видел: одни кости, белые-белые, будто сахарные…
— Подумаешь! — фыркнул Сун. — Я бы тоже так сумел, кабы меня ,учить этому Ремеслу битых пятнадцать весен. Да только некогда мне пустяками заниматься. Я человек серьезный, работящий.
Влажный полумрак дома был исполнен запаха трав. Большой Ман, укутанный под горло стареньким одеялом, лежал на циновке, глаза его были смежены. Голова и правая рука, безвольно брошенная поверх одеяла, были замотаны тряпьем. Сквозь пеструю ткань проступали черные пятна крови. В изголовье сидел старик Чу и что-то толок в каменной ступке.
— Вот хорошо, — сказал он, завидев Мандаринку. — Хорошо, говорю, что пришла. Побудь с ним. А то за всем глаз нужен. Того и гляди последнее растащат, покуда хозяин хворает. А я схожу в лес, еще травок пособираю.
— Как здоровье господина Мана? — осведомилась Мандаринка, опустив глаза.
— Жар его мучает, — сказал старик Чу. — Но это пройдет, надо думать. И уж тогда беспременно встанет Большой на ноги. Если, конечно, раньше не помрет.
Когда старик ушел, Мандаринка заняла его место в изголовье и положила узкую ладошку на горячий лоб Большого Мана.
— Не желает ли господин свежей курятинки? — спросила она ласково. — Или хотя бы душистого чая со сладостями?
Ман открыл глаза.
— Нелепо, — сказал он сиплым шепотом. — Я не должен был поддаваться страстям. Теперь вот лежу, слабый, немощный, как дитя. И ни к чему не пригоден. Даже козу отхлестать хворостиной… не то что демона прогнать. Быть может, я лежу вот здесь… а демон уже близко… а я лежу…
— Небесные силы охранят нас от демонов на короткое время, — сказала Мандаринка. — А потом господин Ман выздоровеет, и нам вовсе ничто не будет угрожать.
— Все равно нелепо, — повторил Ман с упрямством. — Каждый должен заниматься своим Ремеслом. А они мне даже крышу не могут починить второй уже месяц.
— Крышу вам непременно починят. И посевы обиходят. Господин Ман ни в чем больше не познает нужды.
— Вы не убедили меня, уважаемый, — пробормотал Ман, и девица поняла, что он бредит, принимая ее за кого-то другого. — Бесспорно, и презрение годится для того, чтобы возжечь свечу, и этого вполне достанет, чтобы совладать с паршивым тигром… но для демона требуется настоящий огонь! Где такой взять… от чего возжечь? Нужна не только сила чувств, но и чистота их, сравнимая с небесным нефритом… любовь, одна только любовь, которая забыта нами в суете, в мелочном озлоблении на неурядицы преходящего бытия… вот тогда будет сильное пламя, пламя против всех демонов этого мира! Полюбить этих людей, полюбить, несмотря ни на что… подлых, жестоких, неблагодарных… в конце концов, и у них есть своя правда… Мы не умеем, но мы должны научиться!
— Господин Ман не прав, — забывшись, с обидой в голосе возразила Мандаринка. — Вся деревня благодарна ему за великий подвиг!
— Это пройдет, — сказал Ман. — Забудется. И тогда — все сызнова…
— Может быть, — вздохнула Мандаринка печально. — Память на добро короче воробьиного клюва. Но сегодня-то мы еще помним!
Ман не отвечал. Он лежал, вперив неподвижные блестящие глаза в дыру на потолке, за которой полоскался привычный лоскут блекло-синего неба.
Примечания
1
Цюй Юань. Пер. с китайск. А. Гитовича.
2
Ши У. Пер. с китайск. И. Смирнова.