Он театральным жестом поднес к глазам руку с часами.
— Наше время истекает. Пора переодеваться.
Облачившись в комбинезоны, они направились к испытательной площадке. Здесь доктор Лемке увидел знакомую картину, изможденные люди, привязанные к железным столбам. Только на этот раз была целая дюжина. Обреченные тупо смотрели перед собой и, казалось, ничего не видели.
— Пора в укрытие, — предупредил заботливый лейтенант.
Из блиндажа доктор Лемке увидел два приближавшихся биплана, от них оторвались удлиненные, напоминающие веретена бомбы. Они взорвались над землей, образовав темные облачка.
— Еще с полчаса нам придется поскучать в блиндаже, — сказал Китагава. — Нужно дождаться, чтобы дезинфекционная команда обработала территорию. С зачумленными блохами шутки плохи.
Все находившиеся в блиндаже с нетерпеливым интересом наблюдали за действиями дезинфекторов, одетых в глухие резиновые костюмы, напоминавшие водолазные скафандры. И ни кто из них не мог себе даже представить, что могут найтись люди, которые по доброй воле, без всяких скафандров готовы приблизиться к испытательному полигону.
Один из таких людей лежал в этот самый момент неподалеку от проволочного заграждения и сквозь заросли бурьяна наблюдал в бинокль за происходящим.
«РУКИ ЗА ГОЛОВУ!»
Выпустив сигнальную ракету и тем самым оповестив товарища Суна, чтобы он готовил японскому бронепоезду подобающую встречу, Шэн Чжи побежал в темноту. На рассвете он уже подходил к окраинным фанзам деревни Тяндзы. Не слышно было ни лая собак, ни мычанья коров, а в бумажных окнах фанз не светилось ни огонька.
Судя по всему, деревня крепко спала, но для человека без документов время рассвета — самое опасное время, и Шэн Чжи решил не искушать судьбу. Окинув внимательным взглядом проступающие из рассветной синевы глинобитные заборы и крутые крыши из волнистой черепицы, он пошел в сторону от деревни, через огороды, решив укрыться в священной роще, выждать, когда совсем развиднеется, и войти в проснувшуюся деревню с другого конца. Что он будет делать в деревне? Отдохнет часок—другой на постоялом дворе. Содержатель постоялого двора — свой человек. Значит, в случае необходимости он не откажется засвидетельствовать, что Шэн остановился у него еще со вчерашнего вечера. Потом, когда на дороге заскрипят фургоны, задребезжат пролетки и брички, Шэн продолжит путь. Если повезет, то, может быть, даже на лошади.
Так рассудил Шэн. Тихо ступая по мокрой траве, он пересек лужайку, отделяющую священную рощу от проезжей дороги, вышел к опушке. И тут вдруг увидел перед собой двух маньчжурских жандармов с короткоствольными японскими винтовками, взятыми на изготовку.
— Кто ты такой? — угрожающе прищурившись, пролаял один — Документы!
Существуют сотни красивых китайских имен, и для Шэна не составляло труда назваться хоть Чаном, хоть Чуном, но вот что касается документов… документа Шэн не мог предъявить ни одного.
— Я — Фу Чин, — поклонился Шэн — Иду в Муданьцзян, чтобы найти работу.
— Документы!
Шэн еще ниже опустил голову.
— Документы украли, — тихим голосом ответил Шэн и, огорченно чмокнув губами, пояснил со вздохом: — Украли в дороге и деньги и документы — все украли.
Из священной рощи тянуло холодом и сыростью.
— Руки — за голову, мордой — к стенке! — грубо рыкнул один из жандармов и принялся ощупывать и обхлопывать Шэна. В заключение — подзатыльник и выкрик над самым ухом:
— Поворачивайся — и шагом марш! Руки не опускать!
Мягкий свет наступающего утра скрадывал тени и звуки. С руками, закинутыми за голову, Шэн покорно побрел в деревню. Слева и справа хищно покачивались лезвия плоских, словно кинжалы, холодно поблескивающих штыков.
Вот и деревенская улица, похожая на русло пересохшей реки. Все ворота на запорах, все окна темны. Вот просторная фанза, перед которой высокие шесты, украшенные шариками, подсказывали, что здесь проживает староста. Вот на воротах вывеска с изображением красной рыбы — это и есть постоялый двор, тот самый, куда Шэну уже никогда не зайти. Вот узкий проулок, обнесенный низкими глиняными стенами, а за ним — огороды, река…
Шэн рванулся вперед, в проулок. Сзади раздались яростные крики. Потом прозвучало несколько выстрелов. Шэн перемахнул через глинобитный забор и увидел колодезным сруб. Ухватившись обеими руками за веревку, намотанную на ворот, камнем ухнул вниз. Веревка напряглась, словно струна, однако не лопнула. Шэн нащупал ногами дно, прижался к холодному слизистому срубу. Над водой выступала только его голова.
Между тем жандармы вытолкали из фанз всех взрослых мужчин. На деревенской площади, куда их сгоняли, двое жандармов — те самые, которые проворонили за задержанного, — изучающе всматривались в каждое новое лицо и всякий раз бросали с досадой:
— Не тот!
Время уже подходило к десяти утра, когда один из жандармов, заглянув в очередной двор, увидел, что женщина, собравшаяся достать воды из колодца, вдруг отшатнулась и побежала обратно к фанзе. Жандарму это показалось подозрительным. Подойдя и колодцу, он заглянул в него. Глубоко внизу черным зеркалом мерцала вода. Над темной гладью виднелась голова человека, привалившегося спиною к стене колодца. Жандарм принялся кричать, бросать в колодец камни, однако человек не отзывался. Тогда хозяина фанзы, во дворе которой находился колодец, по приказу начальника комендатуры обвязали веревкой и спустили вниз. Потом ему бросили конец еще одной веревки, и через минуту жандармы дружными усилиями вытащили окоченевшего Шэна. С его одежды на землю ручьями сбегала вода. Одеревеневшие руки била мелкая дрожь. Начальник комендатуры кулаком ударил Шэна в лицо.
— Дрожишь? — со злорадной яростью выкрикнул он. — Ты у меня еще не так задрожишь!
Шэн ничего не ответил.
СИДЯ В СИНЬЦЗИНЕ, МНОГОГО НЕ УЗНАЕШЬ
Сухое смуглое лицо, сухие поджарые ноги. Полковник Макото Унагами, мягко ступая, кругами ходил по кабинету.
За окном всходило солнце. Как символ удачи. Восходящее солнце над Чанчунем. Нет, не над Чанчунем. Город этот, с тех пор как он стал столицей Маньчжоу-Го, называется по-другому Синьцзином — новой столицей — вот так теперь именуется этот древний китайский город.
Полковник кругами ходил по кабинету, и мысли его тоже ходит кругами, снова и снова возвращаясь к позавчерашнему совещанию в кабинете генерала Мацумуры.
Совещание было долгим. Когда же пришла пора подвести итог, шеф разведки сказал, не спуская ласкающих глаз с Унагами:
— У вас, полковник, прямо-таки телепатический дар! Только и успел подумать, что между загадочной радиостанцией и не менее загадочной диверсией на ванцинской линии существует, по всей видимости, какая-то таинственная взаимосвязь, как вдруг — ну, не чудо ли?! — вы тут же высказываете то же самое предположение вслух. Поразительно!.. Просто поразительно!.. При таком нашем с вами исключительном единомыслии, полковник, мне, естественно, остается лишь одно: проработку этой пока еще гипотетической, однако, на мой личный взгляд, весьма перспективной версии поручить вам, и только вам, господин Унагами!.. Убежден, господа офицеры, вы будете полностью со мной солидарны, если я скажу, что аналитический ум полковника Унагами, его опыт контрразведчика, наконец, присущие ему смелость и находчивость — надежнейшие из залогов того, что очень скоро мы узнаем, из какого логова и под чью диктовку работает радист-злоумышленник!..
Вот какой он, генерал Мацумура!.. Хитрецу Мацумуре не терпелось отведать рыбки, но ловить для него рыбку должны другие…
Полковник Унагами безостановочно кружил по кабинету. Он собирался с мыслями, готовясь к прыжку, который будет совсем как прыжок уссурийского тигра — неожиданным и стремительным. Крохи сведений, которыми располагал полковник Унагами, носили чисто информационный характер, и зацепиться пока, собственно говоря, было просто не за что.
Делая круги по кабинету, полковник старался представить себя в роли таинственного радиста и прикидывал, как бы он действовал сам, окажись на его месте. Ему вспомнились соображения, которые высказал инженер Сидзава, специализирующийся на перехвате шпионских радиопередач.
«Рация не выходила в эфир в течение довольно продолжительного времени», — сказал тогда Сидзава.
«Может, вышел из строя передатчик?» — предположил Унагами.
«Не исключено. Только прошу принять в расчет один маленький нюанс: у радиста, который выходил в эфир прежде, была совершенно иная манера работы на ключе — совсем другой почерк, как мы говорим».
«Выходит, что-то случилось с прежним радистом и передатчик только потому и молчал, что потребовалось время на переброску в Харбин нового радиста?»
«Выходит, что-то случилось с прежним радистом и передатчик только потому и молчал, что потребовалось время на переброску в Харбин нового радиста?»
«Мое дело — констатация фактов, — улыбнулся инженер Сидзава, — а делать выводы — это по вашей части».
На том они и расстались. А вывод?.. Вывод на сказанного Сидзавой напрашивался такой: если рация, молчавшая в течение нескольких месяцев, возобновляет свою работу с передач, направленных в два адреса, следовательно, «товарищ Икс», в чьем подчинении находится таинственный радист, — человек в Харбине не новый. Отсюда еще один вывод. Этот таинственный «товарищ Икс», вероятно, опытный разведчик. И если он до сих пор не попал в поле зрения японской контрразведки и сыскных служб Маньчжоу-Го, значит, скорее всего в легальной жизни он подвизается в такой области деятельности, принадлежность к которой автоматически вводит его в круг лиц, стоящих вне подозрений. Из этого следует, что, запеленговав вражескую рацию и выявив ее местонахождение, нужно установить негласный надзор за радистом и, двигаясь от связного к связному в обратном направлении, так сказать, от устья к истоку, выйти в результате на тропу, ведущую к логову зверя. А потом?.. Потом генерал-майор Мацумура отправит в Токио докладную и все заслуги припишет себе.
Полковник задержался на минуту, достал из кармана золотой портсигар с голубым эмалевым драконом на крышке и массивную красно-желтую коробочку спичек, неторопливо закурил.
Безусловно, может оказаться, что в Харбине нет никакого «логова зверя» и что все эти построения — воздушный замок, заселенный призраками. Все может быть. Но ведь есть радиостанция, а она-то, безусловно, не призрачная…
Полковник прищурился. Тоненький дымок вырвался изо рта и повис в воздухе, изогнувшись вопросительным знаком.
— Сидя в Синьцзине, многого не узнаешь. Нужно ехать в Харбин. — вслух произнес полковник Унагами.
И тут зазвонил телефон.
— Господин полковник, соединяю с секцией по борьбе с партизанским движением, — доложил дежурный телефонист.
Чуть погодя Унагами услышал в трубке голос майора Замуры.
— Рад уведомить вас, господин полковник, вблизи поврежденного семафора обнаружены следы бандитов, готовивших диверсию. Прошу принять мои поздравления, ваше предположение блистательно подтвердилось.
— Как и следовало ожидать! — спокойно отозвался полковник.
— И еще одна новость, которая, думаю, вас заинтересует. В деревне Тянцзы местными жандармами задержан подозрительный субъект, китаец. Начальник комендатуры полагает, что это один из диверсантов. Мною отдано распоряжение, чтобы подозреваемого немедленно препроводили в Синьцинскую тюрьму.
— В Харбинскую, господин майор, — подсказал полковник. — Измените свое распоряжение. Подозреваемого нужно доставить в Харбин.
«БЕДНЫЙ ФУ, ЖАЛКО МНЕ ТЕБЯ!..»
Двое японцев в штатском и ассистировавший им китаец-переводчик в фирме унтер-офицера маньчжурский жандармерии очень скоро поняли, что имеют дело с крепким орешком.
— Кто ты такой?
— Меня зовут Фу Чин.
— Что тебя привело в Тянцзы?
— Был на заработках в Корее. На вокзале в Вицине украли документы и деньги. Пришлось отправиться пешком. Дорога в Муданьцзян проходит через Тянцзы — вот я там и оказался.
— Почему бежал от представителей власти, когда они тебя задержали?
— Испугался.
— Почему забрался в колодец?
— Даже заяц, и тот, говорят, от страха на дерево забирается, а я от страха нырнул в колодец.
— Что тебе известно о диверсионном акте на железнодорожной линии Муданьцзян—Тумынь?
— Ничего не слыхал ни о какой диверсии.
— Ты и твои сообщники вывели из строя семафор у въезда в Винцин.
— Про испорченный семафор мне ничего не известно, и сообщников у меня нет. Я Фу Чин. На вокзале в Винцине меня обокрали. Мне не на что было купить билет на поезд, и я отправился в Муданьцзян пешком…
Наконец высокий худощавый японец с сухим, почти европейским лицом потерял терпение. Пронизывая арестованного острыми ненавидящими глазами, похожий на европейца японец принялся что-то громко кричать — отрывисто и угрожающе.
Шэн смотрел на него как загипнотизированный и молчал.
Вволю накричавшись, японец тоже замолчал Потом вытащил из кармана светло-серых, тщательно отутюженных брюк желтый портсигар с голубым драконом на крышке, извлек из него папиросу с длинным мундштуком и, постукивая папиросой по кривому ногтю большого пальца, вполголоса отдал переводчику какой-то приказ.
— Бедный Фу, жалко мне тебя! — с притворным состраданием глянул на Шэна переводчик. — Сейчас тобой займутся специалисты, которые и не таких, как ты, приводили в память!
Грустно покачивая головой, переводчик нажал на кнопку звонка. Дверь тотчас распахнулась. В комнату влетели двое в синих полотняных куртках.
Специалисты начали с вроде бы безобидного выламывания пальцев, с помощью бамбуковой палочки толщиной с карандаш. Шэн ощутил пронизывающую, невыносимо острую боль, от которой Зарябило в глазах. Мучительную эту пытку истязатели повторили несколько раз. Но Шэн упорно держался своей версии. Тогда «специалисты» пустили в ход уже не палочки, а палки. Ударами кулаков Шэна свалили на пол. Потом одни из них сел на ноги, а второй принялся бамбуковой палкой бить Шэна но лодыжкам. Боль была до того нестерпимая, что Шэн, как ни силился, не мог сдержаться: при каждом ударе с губ его сам собою срывался стон. Когда и это не привело к желательным для японцев результатам, палачи поставили Шэна лицом к стене, приказали согнуть ноги в коленях, а потом шею забили в деревянную колодку, а кисти рук приковали к стене. Сзади и с обоих боков тело Шэна подперли копьями с острыми наконечниками, под пятки подсунули планку, густо утыканную гвоздями.
Позднее, когда Шэн, лежа на полу своей камеры, вспоминал эту изуверскую пытку, тело его само собой судорожно вздрагивало. Недолго простоял он в таком положении, а колени уже разламывались от режущей боли. Он начал впадать в беспамятство, мышцы одрябли, стаю трудно дышать, в ушах шумело, перед глазами плавали мерцающие пятна. Чуть шевельнешься, в тело — на спине и под мышками — вонзались наконечники копий. Опустишь ступни — пятки натыкаются на острия гвоздей.
В конце концов Шэн потерял сознание.
Очнулся в камере. Лежа на холодном кирпичном полу, он чувствовал ноющую боль во всем теле.
4 АВГУСТА 1938 ГОДА
Улицы Харбина тонули в солнечном мареве. Слева, стоило лишь повернуть голову, слепила глаза широкая Сунгари.
«Совсем как чешуя дракона», — подумалось полковнику Унагами.
Сейчас на нем был светло серый костюм, брусничного цвета галстук на бело-розовом фоне полупрозрачной сорочки, остроносые туфли с подошвами из белого каучука — легкие, пружинящие, бесшумные. Ни дать ни взять — вояжирующий по Маньчжоу-Го богатый турист с островов.
Полковник возвращался из Харбинской тюрьмы, где талантливые «народные умельцы» демонстрировали перед ним виртуозные диковинки одного из древнейших искусств Китая — искусства пыток. Двигаясь по теневой стороне улицы, выложенной плитняком. Унагами раздумывал над тем феноменом, который склонные к поверхностным обобщениям люди называют в зависимости от обстоятельств то «китайским фанатизмом», то «китайским фатализмом». Он думал о том, что все отношения к Китаю японцев были построены на совершенно ложном убеждении, а именно на кажущемся миролюбии китайцев, на их будто бы врожденной трусости.
«А на самом деле? — размышлял на ходу Унагами. — На самом деле то, что мы считали миролюбием, было всего лиши инертностью. А трусость?»
На памяти у него было столько примеров, опровергающих эту ходячую ложь. Да, он действительно видел собственными глазами, как при появлении авангардных частей японской армии гарнизоны встречавшихся на их пути городов и укрепленных поселков обращались в поспешное бегство. Но видел он и другое: как китайцы с поразительным самообладанием принимают самую жестокую, самую лютую смерть. Корень зла не в малодушии китайского солдата, а в небоеспособности армии.
Мимо прогромыхала телега, груженная туго набитыми рогожными кулями. Наверху, как на перинах, восседал голопузый китаец в широкополой соломенной шляпе.
Унагами рассеянно глянул на возницу, и по лику его пробежала едва уловимая гримаса. Он вспомнил другого китайца — того самого, схваченного при обстоятельствах, не оставлявших сомнения в том, что это пособник тех, кто организовал крушение воинского эшелона.
Унагами опустил голову. Ему много раз приходилось иметь дело с китайцами такого сорта, из которых не вырвешь ни слова даже с помощью изощреннейших пыток. Только ведь бывают случаи, когда злостное запирательство во время допроса с пристрастием столь же красноречиво, как и чистосердечное признание. Вот и этот фанатик своим неуклюжим враньем, сам того не подозревая, выдал главное, если и раньше, до приезда в Харбин, Унагами нимало не сомневался в собственной проницательности, то теперь он готов был дать руку на отсечение, что дело с диверсией на железной дороге обстояло именно так как он полагал.