– Разве что одну.
После тщательного осмотра – во время которого медсестра съела еще два больших кубика тягучего лакомства (с ее стороны это было непрофессионально, но сладкое всегда ее успокаивало) – Джанет приступила к оценке психического здоровья Евы.
– Какое сегодня число?
Пациентка на мгновение задумалась и признала, что понятия не имеет.
– А какой месяц?
– Еще сентябрь... или уже октябрь?
– Сейчас третья неделя октября, – уведомила медсестра и спросила, известно ли Еве, кто нынче премьер-министр.
Та снова заколебалась:
– Кэмерон?.. Или Кэмерон и Клегг?
– Значит, вы не уверены, кто премьер-министр Великобритании?
– Пусть будет Кэмерон, – решила Ева.
– Вы дважды сомневались в правильности своего ответа, миссис Бобер. Вы вообще в курсе текущих событий?
Ева поведала сестре Спирс, что раньше живо интересовалась политикой и часто смотрела парламентский канал после обеда, во время глажки. Ее порядком бесило, когда равнодушные неголосующие безапелляционно утверждали, что все политики «рвутся во власть ради собственной выгоды». Она мысленно читала циникам лекции о демократическом процессе, делая упор на долгой и трагической истории борьбы за всеобщее избирательное право и ошибочно утверждая, что ради права голоса погибла скаковая лошадь[13].
Но после иракской кампании Ева сама стала громогласно осуждать политическую элиту. Поносные слова, которыми она крыла власти, не поддавались исчислению. Политики в ее устах стали «лживыми, жуликоватыми, подстрекающими к войне ублюдками».
– Миссис Бобер, боюсь, я одна из презираемых вами неголосующих, – призналась Джанет. – А теперь позвольте взять у вас анализ крови для доктора Проказзо.
Она затянула жгут вокруг предплечья Евы и сняла колпачок с большого шприца. Ева покосилась на иглу. В последний раз иглу такого размера она видела в документальном фильме о бегемотах в Ботсване, причем животному перед уколом делали местную анестезию.
– Будет самую чуточку больно, – кровожадно пропела сестра Спирс, и тут завибрировал мобильник на поясе ее форменного халата. Увидев на дисплее номер мистера Келли, она разгневалась. Все еще наполняя шприц кровью пациентки, второй рукой она поставила телефон на громкую связь.
Первое, что услышала Ева, – вопль, словно мужчину на другом конце линии жгли заживо.
Потом раздался женский крик:
– Спирс? Если вы не вернетесь через пять минут с морфием и не облегчите папины муки, я положу ему на лицо подушку и задушу его, чтоб больше не страдал!
Сестра Спирс спокойно ответила:
– Я ввела вашему отцу положенную в его возрасте и состоянии здоровья дозу трамадола. Передозировка опиатов приведет к чрезмерному угнетению нервной системы, коме и смерти.
– Именно этого мы и хотим! – заорала женщина. – Пусть он перестанет мучиться! Пусть он лучше умрет!
– Это будет отцеубийством, и вы сядете в тюрьму. У меня здесь рядом свидетель.
Джанет посмотрела на Еву, ожидая ее кивка.
Ева наклонилась к телефону и крикнула:
– Вызовите скорую! Пусть вашего отца заберут в интенсивную терапию. Там врачи облегчат его боль и потом спросят сестру Спирс, почему она оставила пациента в таком состоянии.
Вопли миссис Келли в телефонной трубке стали невыносимы. Сердце Евы колотилось как барабан.
Сестра Спирс вонзила иглу глубже и выдернула ее, одновременно сбрасывая звонок.
Ева вскрикнула от боли.
– Да вы натуральная садистка! Почему бы просто не дать пациенту то, что ему необходимо?
– Вините Гарольда Шипмана, – бросила сестра Спирс. – Этот участковый врач убил морфием больше двух сотен пациентов. Нам, добросовестным профессионалам, теперь нужно быть осторожными.
– Это невыносимо, – ахнула Ева.
– Мне платят, чтобы я это терпела, – посуровела сестра Спирс.
Глава 19
В следующие дни Александр частенько заходил к Еве. В перерывах между другими заказами он вынес из комнаты радио, телевизор, прикроватные тумбочки, телефон, картины с морскими пейзажами, модель Солнечной системы с отсутствующим Юпитером и, наконец, книжный шкаф «Билли», который Ева когда-то купила в «Икее».
Дома у Александра стоял точно такой же шкаф, хотя книги были совершенно другие.
Книги Александра представляли собой увесистые тома безупречной сохранности, размером с небольшие чайные подносы. Их тематикой были искусство, архитектура, дизайн и фотография. Вместе фолианты весили так много, что книжный шкаф пришлось прикрутить к стене длинными шурупами. А библиотека Евы состояла в основном из классики художественной литературы Англии, Ирландии, Америки, России и Франции. Здесь теснились и потрепанные томики в мягких обложках, и первые издания в серии «Фолио». «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера присоседилась к «Тому Джонсу» Генри Филдинга, а апдайковский «Кролик вернулся» расположился рядом с «Идиотом» Федора Достоевского. Бедная простушка «Джейн Эйр» затесалась между диккенсовским «Дэвидом Копперфильдом» и «Счастливчиком Джимом» Кингсли Эмиса. «Маленький принц» стоял плечом к плечу с «Дочерью священника» Джорджа Оруэлла.
– Многие из этих томиков я храню еще с подросткового возраста, – объяснила Ева. – Большинство книг в обложке купила на Лестерском рынке.
– Так вы их, конечно же, сохраните? – спросил Александр.
– Нет.
– Вы не можете так просто их отдать.
– А вы согласны забрать их к себе? – спросила Ева, говоря о книгах, будто о сиротах, ищущих дом.
– Я бы с радостью взял их, но второй книжный шкаф мне не по зубам. Я живу в наперстке, – пожаловался Александр. – Но Брайан и дети… Неужели они не захотят сохранить вашу библиотеку?
– Нет, они приверженцы чисел и не доверяют словам. Так вы возьмете книги к себе?
– Да, хорошо.
– И вы мне без обмана пообещаете их прочесть? Книгам нужно, чтобы их читали. Страницы необходимо иногда переворачивать.
– Боже, да вы же влюблены в эти книги. Так зачем с ними расставаться?
– С тех пор, как я научилась читать, книги были для меня обезболивающим. Я не помню роды, зато помню роман, который тогда читала.
– И что же это за роман?
– «Море, море» Айрис Мердок. Я была на седьмом небе, когда взяла на руки близнецов, но – вы, наверно, сочтете это ужасным – спустя примерно двадцать минут захотела вернуться к чтению.
Они посмеялись над этой осечкой материнского инстинкта.
Ева спросила Александра, не отвезет ли он книжный шкаф Брианне в Лидс. Она перебрала украшения и отложила все ценные вещи – кольцо с бриллиантом, подаренное ей Брайаном на десятую годовщину брака, несколько золотых цепочек семьсот пятидесятой пробы, три серебряных браслета тонкой работы, жемчужное ожерелье с Майорки и платиновые серьги в форме вееров со свисающими ониксовыми капельками, которые купила себе сама. Потом Ева нацарапала записку на листке, вырванном из блокнота Александра.
«Моя дорогая девочка,
Как видишь, я посылаю тебе фамильные драгоценности. Мне они больше ни к чему. Все золото – семьсот пятидесятой пробы, а металл, похожий на серебро, – платина. Возможно, эти вещицы не в твоем вкусе, но я прошу тебя их сохранить. Знаю, ты поклялась никогда не выходить замуж и не рожать детей, но, возможно, ты все же передумаешь. Однажды у тебя может родиться дочь, которой понравится носить какие-то из этих украшений. Скажи Брайану-младшему, что я отправлю ему кое-что столь же ценное. Буду рада получить от тебя весточку.
С любовью, мама.
P.S. Весь жемчуг – настоящий, а бриллианты огранены в Антверпене (они чистейшей воды, без примесей). Поэтому, прошу тебя, как бы мало у тебя ни было денег, не поддавайся искушению продать или заложить эти украшения, не спросив меня об их истинной ценности.
P.P.S. Советую тебе положить драгоценности в банковскую ячейку. Прилагаю чек на расходы по ее аренде».
У Евы по-прежнему оставалось много всякого барахла. Под кроватью пылились четыре ящика, в которых лежали:
– сумочка от Шанель с золотой ручкой;
– бинокль;
– трое часов;
– золоченая пудреница;
– три вечерних сумочки;
– серебряный портсигар;
– зажигалка «Данхилл»;
– кусок гипса с отпечатками ладоней и ступней близнецов;
– секундомер;
– сертификат о том, что Ева прослушала продвинутый курс первой помощи;
– теннисная ракетка;
– пять факелов;
– маленький, но тяжелый бюстик Ленина;
– пепельница из Блэкпула (вместе с башенкой);
– стопка валентинок от Брайана.
На одной из них было написано:
«Я буду любить тебя до конца света,
Брайан.
P.S. Конец света наступит примерно через пять миллиардов лет (когда Солнце в конце главной последовательности превратится в красного гиганта)».
P.S. Конец света наступит примерно через пять миллиардов лет (когда Солнце в конце главной последовательности превратится в красного гиганта)».
Там же хранились:
– швейцарский армейский нож с сорока семью всякими инструментами (использовался только пинцет);
– шелковый шарф «Эрме» с белой лошадью на синем фоне;
– пять пар дизайнерских очков в футлярах;
– трое электронных часов;
– дневники;
– скрапбуки;
– фотоальбомы;
– два детских альбома.
Александр сказал, что завтра вынесет ковер и начнет красить. Перед тем, как покинуть комнату, он спросил:
– Ева, а ты сегодня что-нибудь ела?
Она покачала головой.
– Как он мог уйти на работу и оставить тебя голодной?
– Брайан тут ни при чем. У нас разный распорядок дня. – Иногда Ева в глубине души жестко критиковала поведение мужа, но ей не нравилось слушать, как его осуждают другие люди.
Александр спустился вниз и нашел банан, полпачки сливочного печенья и пять треугольничков плавленого сыра. А еще разыскал фляжку и наполнил ее какао.
* * *
Когда Брайан вернулся с работы, Александр мыл чашки, из которых они с Евой пили. Александр следил, как Брайан пробирается мимо черных пакетов и коробок в вестибюле.
– Думаю, скоро буду брать с тебя плату за постой, – проворчал Брайан. – Ты уже, похоже, окончательно сюда переселился. Того гляди придется покупать тебе открытки ко дню рождения.
– Я работаю на Еву, Брайан.
– А, так это называется работа? И как же она тебе платит?
– Выписывает чеки.
– Чеки! Никто больше не пользуется чеками, – фыркнул Брайан. – Надеюсь, ты не оставишь здесь все это дерьмо.
– Большую часть я отвезу в «Оксфэм»[14].
Брайан рассмеялся:
– Ну, раз Ева думает, что поможет бедным, пожертвовав им свои старые трусы — пускай. Все знают, что так называемые «благотворители» разъезжают по Могадишо на «ламборджини», бросая нуждающимся и голодным горстки риса.
– Как хорошо, что я не ты, мужик, – ухмыльнулся Александр. – Должно быть, твое сердце похоже на скукоженный консервированный орех, вроде тех, что продают на Рождество. Ме-е-ерзость!
– Я один из самых сострадательных людей среди наших знакомых, – возразил Брайан. – Каждый месяц с моего банковского счета автоматически перечисляются десять фунтов, которых хватает африканской семье на прокорм двух водяных буйволов. Недолго осталось до того момента, когда мои подшефные начнут экспортировать моцареллу в рамках программы честной торговли. А если пытаешься напугать меня своим карибским жаргоном, то зря стараешься. У меня есть приятель по имени Азизи – он африканец, но хороший парень.
– «Но» хороший парень? – переспросил Александр. – Подумай об этой оговорке. Кстати, я свободно говорю на трех языках. Я лопотал на жаргоне до тех пор, пока меня не усыновили, мужик. Потом я научился изъясняться по-английски не хуже самой королевы.
Брайан оглядел подтянутое тело и внушительные мускулы Александра и пожалел, что при своей фигуре не может тоже носить белую обтягивающую майку. Ему отчаянно хотелось прекратить разгорающееся противостояние. Пытаясь изобрести что-то безобидное, он сказал:
– Не о чем тут думать, Азизи и есть хороший парень.
Александр сменил тему:
– Раз уж речь зашла о моцарелле, кто в ответе за Евино питание?
– Ева рассчитывает, что добрые люди ее накормят, – очень по-библейски, а? Но до свершения этого чуда ее кормят моя мать, ее мать и вот этот простак.
Брайан положил на сковороду кусок жира и смотрел, как тот тает. Прежде чем жир успел растопиться, Брайан закинул туда же два ломтя белого хлеба.
Александр воскликнул:
– Что ты делаешь? Дай сначала жиру нагреться!
Брайан быстро перевернул хлеб и вылил в щель между кусками яйцо. Прежде чем белок загустел, горе-повар вытряхнул малоаппетитное «блюдо» на холодную тарелку и начал есть стоя.
Александр смотрел на него с отвращением. Каждая трапеза в доме Александра была событием. Все должны были рассесться, на столе непременно лежала скатерть и положенные приборы, ребятишкам до десяти лет не разрешалось брать бутылки с соусом, а перед едой все были обязаны вымыть руки. Детям полагалось просить разрешения, чтобы встать из-за стола. Александр был убежден, что пища, приготовленная без любви, – негодная пища.
Брайан накинулся на слизистую массу как голодный пес. Доев, он вытер рот и сложил грязную тарелку и вилку в посудомоечную машину.
Александр вздохнул:
– Садись. Приготовлю яичницу заново. А ты смотри и учись.
Все еще голодный Брайан послушно сел.
Глава 20
На следующее утро пришла Руби с бельем Евы и Брайана. Белье было выглажено и так безукоризненно сложено в плетеную корзину, что Александр, приехавший десятью минутами ранее, чтобы вытащить ковер из спальни Евы, был тронут почти до слез этой материнской заботой.
Когда Руби спросила, в школе ли его дети, он едва смог ответить.
Первые десять лет жизни Александр провел в грязи и бардаке, вставая пораньше, чтобы перебрать кучи одежды на полу у лежака в поисках более-менее чистой, в которой можно было бы пойти в школу.
Когда Руби заковыляла наверх к дочери, он прижался лицом к чистому белью и глубоко вдохнул.
* * *
Вытаскивая кровать с лежащей в ней Евой из комнаты, Александр едва не потерял терпение, но сказал лишь:
– Было бы намного легче, если бы ты встала.
– Если ты сам не в силах, может, попросить Брайана помочь, когда он придет с работы? – предложила Ева.
– Нет, – отказался Александр. – Я справлюсь.
В конце концов, подбадриваемый Евой, он сумел скатать ковер, надежно связать его и выбросить из окна. Затем спустился по лестнице, вышел из дома и вложил под опоясывающую ковер бечевку записку.
На листке значилось:
«Пожалуйста, не стесняйтесь».
* * *
К тому времени, когда Александр приготовил чай с тостами и вышел на крыльцо с пустой бутылкой из-под молока, ковра уже и след простыл.
На оборотной стороне записки шариковой ручкой нацарапали: «Большое вам спасибо. Не представляете, как много это для меня значит».
Пока Александр шлифовал старые паркетные доски, Ева встала на колени на кровати и выглянула в открытое окно. На ней был противогаз, защищающий от пыли, и вскоре по округе распространился слух – изначально пущенный миссис Бартхи, женой владельца газетного киоска, – что доктор Бобер заразил свою бедняжку-жену какими-то лунными бактериями и власти приказали ей не выходить из комнаты.
Позже Брайан озадачился, увидев, как при его появлении очередь к газетному киоску мигом рассосалась.
Мистер Бартхи прикрыл нос платком и сказал:
– Сэр, вы не должны приближаться к людям, будучи разносчиком этих опасных лунных паразитов.
Брайан так долго всесторонне описывал мистеру Бартхи сложившуюся в своем доме нелегкую ситуацию, что газетчик заскучал и отчаянно пожелал, чтобы бородатый покупатель покинул наконец киоск. Но затем, к пущему неудовольствию мистера Бартхи, доктор Бобер пустился в пространные объяснения, почему на Луне не может быть паразитов, что в свою очередь вылилось в многословный монолог об отсутствии на Луне атмосферы.
Наконец, спустя несколько прозрачных намеков и даже неприкрытых зевков, мистер Бартхи решил закрыться пораньше.
– Это единственное, что мне оставалось, чтобы заставить его убраться, – объяснил он жене.
Та вновь повернула табличку словом «ОТКРЫТО» к улице и сказала:
– А чего это ты плачешь, толстячок?
– Знаю, ты надо мной посмеешься, Зита, но мне на самом деле стало скучно до слез, – признался мистер Бартхи. – В следующий его визит обслужи этого зануду сама.
Немного погодя Брайан вышел из мясной лавки, где купил кусок стейка для себя и восемь свиных сарделек для Евы. Он увидел, как в газетном киоске вновь зажегся свет, перешел дорогу и направился к киоску. Мистер Бартхи заметил приближение словоохотливого носителя лунной заразы и как раз вовремя успел перевернуть табличку и запереть дверь на засов.
Брайан постучался и крикнул:
– Мистер Бартхи! Вы там? Я забыл свой журнал «Новый ученый»!
Мистер Бартхи беззвучно скорчился за прилавком.
Брайан крикнул в почтовую щель:
– Бартхи, откройте дверь! Я знаю, вы там!
Когда ответа опять не последовало, Брайан пнул дверь, развернулся и зашагал в свой сумасшедший дом без журнала.
Мистер Бартхи осмелился высунуть голову лишь через пять минут.
Позже тем же вечером Брайан сказал Еве, что собирается оформить подписку на научные журналы.
– Бартхи совсем в маразм впал. Зевнул мне в лицо, а потом ни с того ни с сего расплакался. При таком поведении он не заслуживает снисхождения.