— Мырни-ка еще малость нам на потеху!
Девушка крепко сжала его руку.
— Кручинишь ты меня, Савинка. Вот как кручинишь.
— Не я кручиню, а горе наше кручинит нас. Все от нее, все от доли, девонька.
Таня поднялась с заваленки и сдавила руками виски.
— А уйдешь от нас, долю ищучи, как намедни грозился, так и ведай — непрощеный грех приму на душу, в Москва-реку брошусь. Пущай до скончания века погибель приму!
Кое-как пообчистивщись, Федор сжал кулак и выразительно поглядел на возницу.
— Ужо на конюшне попотчуешься!
Пономарь перегнулся через балясы и радостно закивал головой.
— Не покажешь ли милость, Федор Михайлович, не поблаговестишь ли?
Возница, тщетно гадавший — посечет или не посечет его господарь, загорелся надеждой на помилование.
— Потешился бы господарь, — осклабился он, — ублажил бы нас звоном христолюбивым.
— И то, потешусь, — сдался постельничий и направился к лесенке.
Григорий вышел на двор, сердито окликнул Савинку.
— А, да ляд вас возьми, — отмахнулся Корепин, — не стану нынче робить!
Он шлепнул Таню по спине и пустился бегом к ораве ребятишек, игравших в горелки:
— Ну-ка, девонька, догони-ка метелицу!
Увидев Корепина, ребятишки с веселым визгом бросились за ним.
Далеко провожала Таня влюбленным взглядом расшалившегося Савинку. «Сердцем дите, — умиленно думала она, — а норовом, что твой боярин».
* * *— Что за диковина? — остановился забредший к заставе Савинка, прислушиваясь к нарастающему гулу колоколов. — Никак сполох?
Улицы оживали встревоженной толпой. Перекрестки зачернели ратниками и стрельцами.
— Шапки долой! — торжественно докатилось издалека. — Государь царь изволит жаловать с троицкого богомолья.
От заставы, по направлению к Басманной слободе, промчались конные. Вскоре показалась золоченая карета царя. Батожники выбивались из сил, разгоняя палками народ, чтобы очистить путь государю. Толпы то отливались рокочущими волнами к деревянным мосткам, то снова наводняли широкие улицы.
— Дорогу царю! — надрывались подьячие.
— Все обсказать государю! — возбужденно взывали голоса из народа.
Вдруг за Лубянкой к небу взвился огненный столб. Тотчас же вся полуденная сторона заклубилась багровыми тучами дыма и искр.
— Зелейная [8] казна горит!.. Усадьба Чистого горит!
Толпа ринулась на пожарище. Впереди, неузнаваемый, с выкатившимися глазами, с лицом зеленым, как хвоя, бежал Корепин.
— Жги лиходеев!
Весело потрескивая и играя огненными венцами, горела усадьба Чистого. Дьяк метался в подклети и, пренебрегая опасностью, перегружал из короба за пазуху деньги.
В толпу врезались ратники. Чистой с упованием прислушался к топоту коней и с большим еще рвением принялся за работу. Нагрузившись до последней возможности, он набросил на плечи крестьянскую епанчу, перевязал щеку красным платком и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, вышел на двор.
— Жги воров! — заревел он подступившим к нему бунтарям. — Жги лиходеев!
На улице кони топтали людей. В переулках на убегавших набрасывались отряды стрельцов. Чистой отступал к воротам. «Токмо бы к ратникам Бог помог подойти, — мучительно думал он, — токмо бы на улку пробраться»… Сноп искр обдал дьяка. Он зажмурился и прыгнул к воротам.
— Горишь! — крикнул Савинка и содрал с него тлеющую епанчу.
Чистой в страхе припал к земле.
— Да никак дьяк! — расхохотался Корепин и поднял его с земли.
Дьяк попробовал вырваться, но рука цепко держала его за ворот. Поняв, что все кончено, он проникновенно уставился в небо.
— Так их и надо, воров! — мотнул он головою. — Токмо не меня губите, а их, помогутней котор…
Он не успел договорить и свалился, оглушенный ударом дубины.
— Держи, изменник, гостинец за соль!
* * *Большой отряд ратников и стрельцов окружил карету царя. Алексей забился в угол кареты и шёпотом, точно боясь, что его может услышать толпа, обсуждал с ближними, как быть. Князь Черкасский твердо стоял на том, чтобы государь вышел к народу и тем успокоил его. Алексей несколько раз, набравшись смелости, высовывал было из окна голову, но тотчас же, объятый животным страхом, прятался.
— Не пойду, — говорил он и закрывал руками посеревшее лицо. — Пускай Никита пойдет.
Ропот усиливался, переходил в угрожающий гул. Ошалевшие людишки напирали на ратников, подходили к карете все ближе и ближе. Становилось ясно, что если сейчас, сию минуту, не выйти к бунтарям, они сами прорвутся, и тогда не миновать непоправимой беде.
Князь Никита свысока поглядел на царя.
— Видно, жребий на вас выпал с князь Черкасским.
Алексей заволновался и торопливо перекрестил дядьку.
— Благослови вас Господь, друти мои! Изыдите с миром и возвратитеся в добре и здраве.
Молча встретил народ царевых послов. Никита приказал ратникам оставить его и подошел вплотную к толпе.
— А бывало ли, чтобы печалующиеся уходили несолоно хлебавши от нас с князь Черкасским? — спросил он не то заискивающе, не то с обидой в голосе.
Черкасский клятвенно поднял руку.
— Тем и живы, чтобы блюсти промеж государя и сиротин его мир да любовь.
Князья долго, наперебой, выхваляли преданность российских людишек своим государям и добились того, что разгневанная толпа начала склоняться на их уговоры. Из разных концов переряженные холопами языки страстными возгласами поддерживали царевых послов.
Бунтари нерешительно переглядывались: недавняя жажда расправы с насильниками, объединившая всех, таяла, убывала; сами собой образовывались отдельные группки, не связанные одна с другой.
Корепин подоспел к Басманной слободе, когда происходили выборы послов к Алексею. Разузнав, в чем дело, он выскочил наперед и, сорвав с головы шапку, с матерной бранью шлепнул ею о землю.
— Аль не того ли выборные восхотят, чего мы восхотели? Аль мы не Траханиотова со Плещеевым да Морозовым ищем?
Толпа снова загорелась злобой и тесно сомкнулась.
— Тра-ха-ни-ото-ва!.. Выдать изменника Траханиотова!
Князь Никита, через силу сдерживая гаев, ласково обратился к Корепину:
— Все исполнится по договору нашему. Иди с миром и не кручинься.
Но никто не слушал его слов. Взбаламученная призывом Савинки толпа уже вновь слилась в один могучий поток, катилась к цареву стану. Князья благоразумно отошли под прикрытие ратников и незаметно исчезли.
Когда они приблизились к стану, царь высунулся нетерпеливо из окна.
— Добро ли?
— Лихо, царь-государь!
Грузное туловище Алексея с неимоверною быстротою скрылось в карете.
Князь Никита открыл золоченую дверь и уставился на Алексея:
— Судью да окольничего людишки требуют.
— Пригода [9] какая тому? — нахмурился царь.
Отстранив Никиту, в карету ввалился Черкасский.
— Отдай их, государь, не скупись. Не то, упаси Господи, не приключилось бы лиха с тобой, — сказал он и, не дожидаясь разрешения, окликнул судью: — Волят смутьяны не нас зреть в послах, а тебя со Траханиотовым.
Судья оторопел.
— Не пойду! — взмолился он, падая на колени перед царем.
Черкасский довольно потер руки и подмигнул князь Никите.
— А сдается мне, не Левонтий ли похвалялся — вся Москва-де в руце его?
Растерявшийся царь вышел из кареты и собрал совет.
— Рать ли снарядить противу смутьянов, либо Левонтия послом к ним спослать? — спросил он, глядя поверх голов и подергивая носом.
Все, кроме Морозова и Траханиотова, предложили выслать к народу судью.
— Поелику узрят людишки, что внемлет им государь, утихнут и укрепятся в вере, что не повинен помазанник Божий в лихих делах ближних своих, — молитвенно сложив руки, сказал Черкасский, хорошо знавший, чем пронять Алексея.
И, действительно, царь сразу укрепился в решении.
— Иди, — ткнул он пальцем в судью. — Доподлинно, не можно нам слыть серед смердов потатчиком лиходеев.
Левонтий на четвереньках отполз к Морозову.
— Не пойду!.. Не пойду, государь… Траханиотову повели.
Но государь остался твердым. Он смягчил только голос и придал лицу выражение покорности.
— Не мы того ищем, а Господнему персту покоряемся.
Он осенил судью крестным знамением.
— Да укрепит тебя отец небесный в мученическом подвиге и через то пожалует тебя селениями горними.
Романов поднял с земли Плещеева и хлопнул его ободряюще по плечу.
— Блажен муж, живот положивый за царя своего.
Судья рванулся из рук Никиты и уцепился за сапог Алексея.
— Не пойду на погибель… Траханиотову повели, он боле моего лиходей!
Царь подал знак. Стрельцы поволокли Плещеева к толпе. Им навстречу с ликованием спешили смутьяны.
— Не пойду на погибель… Траханиотову повели, он боле моего лиходей!
Царь подал знак. Стрельцы поволокли Плещеева к толпе. Им навстречу с ликованием спешили смутьяны.
— Спа-си-те, — надрываясь, вопил судья, — то не я, то Траханиотов… Спа-си-те!
Точно подгнившие половицы, хряснули кости Левонтия под десятками ног. Он скребнул ногтями землю и попытался вскочить, но тут же почувствовал, что какая-то страшная сила взметнула его высоко в поднебесье.
— Морозова и Траханиотова! Волим изменников зреть, — бушевала толпа, — Тра-ха-нио-това!
Алексей, решивший выдать толпе и окольничего, в последнюю минуту встретился с ним взглядом и не выдержал — неожиданно объявил, что сам идет к бунтарям.
Никита попытался удержать его, но царь раздраженно отмахнулся и, тяжело отдуваясь, направился к людишкам.
— Сиротины мои горемычные, — умильно зажмурился он, обращаясь к притихшей толпе. — Не страшась страху, печалуйтесь своему государю, как чадо печалуется родителю своему.
Смутьяны молчали, подозрительно оглядывая друг друга, стараясь по выражению лиц узнать языков [10].
— Перед истинным обетование даю — не в погибель, а на радости ваши челобитную обратить.
Небольшая кучка людишек, во главе с Корепиным, приблизилась к Алексею.
— Без соли оставили нас воры твои. Отдай нам Морозова с Траханиотовым, и будем мы тебе до века холопями верными.
После долгих переговоров царю удалось отстоять Морозова. Связанного же по рукам и ногам окольничего увезли на Красную площадь и там перед всем миром казнили.
Только добравшись до Кремля, Алексей почувствовал себя в безопасности. После трапезы он ушел в крестовую — служить молебствование о чудесном избавлении «от грозившие лютые смерти» и помолиться за упокой новопреставленных рабов Божьих Петра и Левонтия.
Поздней ночью, расставаясь с Марьей Ильиничной, он не удержался, похвастал:
— А вышло премудро, свет-царица моя! По чьему благоволенью Петра с Левонтием казнью казнили на радость смердам?
Он ткнул себя пальцем в грудь.
— По нашему, по государеву повелению… Разумеешь?
— Коли воля твоя, разумею, — ответила царица.
Алексей, любя, провел по лицу ее ладонью.
— Проста же ты, Марьюшка… По той самой пригоде выходит, что друг я не начальным людям, а смердам. Добро?
В опочивальне, прежде чем улечься, Алексей сел за стол, достал из ящика пергамент и принялся вслух обдумывать складывавшуюся в голове виршу:
Он торопливо записал слова, с любовью снова прочел виршу и подмигнул в сторону темного окна:
— Пропишу-ко я и про нынешний день!
Перо усердно заскрипело:
Лето 7156 июня во второй ден. В тот ден до десятого часу было красно и ветрено, а с десятого был гром и шел дожд велик часа з два, а потом шол дожд маленький и до вечера с перемешкою: а в ночи было тепло, а вчерашний ден на утренней заре шел дождик не велик…
Почесав переносицу, Алексей задумчиво уставился в подволоку и, уловив мысль, снова склонился над пергаментом:
…А еще упокой, Господи, души усопших раб твоих Петра и Левонтия. А еще нынче смутьяны смутили. Да не на того напали. Ведомы мне все пути непрохожие в ихнюю душу разбойную. А еще у свет-Марьюшки нынче сумерничал. Гораздо добро создал Господь теплых женушек человекам. Алексей, всея Руси царь-государь.
Глава IV
Ртищев потерял счет времени: ему казалось, что лежит он в черной норе тысячи лет и ничего, кроме тьмы и небытия, не было во все времена.
С тех пор, как пономарь, узнав о неожиданно вспыхнувшем бунте, схоронил постельничего в церковном подвале, сразу оборвалась всякая связь с живой жизнью. Уткнувшись лицом в землю, Федор лежал, не смея ни пошевельнуться, ни громко вздохнуть. Осмелевшие мыши, которых было тут великое множество, сновали вокруг него, забивались под кафтан и, попискивая, бегали по спине.
Потеряв всякую надежду на избавление, Федор решил смириться, покаяться перед смертью в грехах. Однако, несмотря на усилия, ему не удавалось сосредоточиться. В самые проникновенные мгновения, когда страстной молитвой удавалось вызвать в мутнеющем воображении призрак ангела, — откуда-то, из глубины души, настойчиво поднимался образ чернокудрой маленькой женщины. Она неслышно усаживалась у ног Федора, и ангел темнел, исчезал. «Янина, — шептал Федор, — откликнись, горлица моя сизокрылая!..»
Отчаянный писк мышей возвращал Ртищева к действительности… Одолеваемый призраками и измученный непосильный борьбой с ними, он наконец забылся в полубреду.
Вдруг он в ужасе вскрикнул и отполз в угол: на него, раскачиваясь и пригибаясь к земле, двигалась какая-то тень.
— Тут, господарь?
— Митрий?
— Я самый.
Узнав пономаря, постельничий бухнулся перед ним на колени.
— Не губи! В той соли нету моей вины!
Пономарь отпрянул в сторону и приподняв половицы, шепнул дьячку:
— Ополоумел постельничий, меня испужался. Ходи сюда.
Дьячок подобрал подрясничек, спрыгнул в подполье и одной рукою сгреб Федора. «Родовитых кровей человек, а весом с кутенка», — с удивлением подумал он, вместе с ношей своей поднимаясь наверх, в церковь.
— Разрази меня огнь пророка Ильи, ежели сам государь не посетит храма сего и не содеет придела каменного в памятку нынешнего моего избавления! — клятвенно воскликнул Ртищев, убедившись, что опасность миновала и, порывшись в карманах, подал дьячку горсточку серебра.
Вышли на паперть. Дьячок скосил глаза в сторону избы Григория.
— А коли к слову придется, обскажи государю, дескать, речет дьячок: в избе гончара-де смутьян пребывает, Корепин Савинка.
И он рассказал все, что слышал от людей про Савинку.
* * *Отоспавшись в избе пономаря, Ртищев укатил в построенный им на собственные деньги Андреевский монастырь.
На монастырском дворе постельничего встретил ученый монах Дамаскин Птицкий.
— Возрадуйся, раб Божий Феодор, яко удостоишься ныне зреть мужа премудрого, — сообщил он, благословляя гостя. — Гостюет у нас преосвященный Никон, митрополит Новогородский.
Ртищева проводили в особый покой, предназначенный исключительно для бесед и прохождения «ученой премудрости». Там собрались уже все тридцать монахов, выписанных государем из Киево-Печерской лавры и иных украинских монастырей. В красном углу, за отдельным столом, сидел Никон.
Федор сложил пригоршней ладони и подошел под благословение к митрополиту.
— Основатель смиренной обители сей, — доложил Епифаний Славинецкий.
Ленивым броском Никон перекрестил воздух и ткнул волосатую руку в губы постельничего.
— Давненько не зрел я тебя, Федор Михайлович.
Польщенный вниманием преосвященного, Федор отвесил глубокий, по монастырскому уставу, поклон.
В дальном углу покоя стояли подьячие Лучка Голосов, Степка Алябьев, Ивашка Засецкий и дьячок Благовещенского собора Костька Иванов — ученики Андреевского монастыря. В вытянутых руках они держали благоговейно, как держат Евангелие, раскрытые греческие грамматики и выбивались из сил, чтобы показать, с каким усердием долбят они заданные уроки. Временами, когда никто на них не глядел, они выпрямляли согбенные спины, высовывали язык в сторону учителей и с наслаждением плевали в страницы учебников.
— Не приступить ли со страхом? — спросил, ни к кому не обращаясь, Арсений Сатановский, вытащив из-за пазухи учебник.
Маленькие и круглые, как у птицы, глаза Никона, остро уставились в монаха.
— А не передохнуть ли вам нынче ради для приезду нашего?
Бородатые лица учеников вспыхнули радостью. Руки сами собой сомкнулись, с шумом захлопнув опостылевшие, ненавистные книги. Сатановский послушно распустил учеников. Размяв занемевшие члены, Никон тяжело поднялся и пересел к общему столу.
— Премудростям иноземным малых сих навычаете? — не то насмешливо, не то строго прищурился он и сжал в кулаке жесткий волос седеющей бороды.
Ртищев выпятил грудь.
— Так, владыко. Навычаемся грамматике греческой, латинской и славянской, риторике, филосопии и другим словесным наукам во имя Отца и Сына и Святого Духа и на благо Российской земли.
Беседа, в начале робкая и неуверенная, оживилась, когда перешла на волнующие монастырь вопросы образования. Федор напомнил о переведенной Славинецким книге о «Гражданстве и обучении нравов детских».
Никон сразу стал внимательней и серьезней.
— Чти, отец, — приказал он и, усевшись поудобнее, ткнулся бородою в ладонь.