Кончилось тем, что, невзирая на бесчисленных конкурентов, не кто другой, как сам великий мистик Ли Сарасон, нашел идеальную новую эмблему — штурвал корабля.
То был символ, как объяснил он, не только государственного корабля, но также колеса американской промышленности, автомобильных колес, диаграммы из колес, предложенной отцом Кофлином еще два года назад в качестве значка Национального союза социальной справедливости и в особенности колеса — эмблемы Ротарианского клуба.
В сарасоновском воззвании указывалось также, что без большой натяжки можно допустить, что, при некоторой обработке чертежа, лапы свастики можно рассматривать как нечто родственное кругу, а как насчет ККК — Ку-Клукс-Клана? Три «К» образуют треугольник, не так ли? А всякий знает, что треугольник можно вписать в круг.
Так что в сентябре на демонстрации в День лояльности (заменивший День труда) те же хоры серафимов распевали:
В середине августа Уиндрип объявил, что, поскольку все ее задачи выполнены, «Лига забытых людей» (основанная в свое время священником мистером Прэнгом, который, кстати, упоминался в воззвании как деятель далекого прошлого) ликвидируется. Ликвидации подлежали и более старые партии: демократическая, республиканская, рабоче-фермерская и другие. В дальнейшем должна быть одна только партия — Американская корпоративно-государственная и патриотическая партия — или нет, прибавлял президент с оттенком присущего ему прежде добродушного юмора: есть две партии — корпоративная и партия тех, кто не принадлежит ни к какой партии, так это же, не говоря худого слова, совсем пропащие души!
Идею корпорации или корпоративного государства министр Сарасон в той или иной степени позаимствовал в Италии. Все виды занятий были разделены на шесть групп: сельское хозяйство, промышленность, торговля, транспорт и пути сообщения, банки, страхование и вклады, и шестая, сборная группа, включавшая искусство, науку и образование. Американская федерация труда, Железнодорожные братства и все другие рабочие организации вместе с федеральным департаментом труда были упразднены и заменены местными синдикатами, над которыми стояли областные конфедерации, причем все они имели назначаемое правительством руководство. Наряду с этим в каждой области были созданы синдикаты и конфедерации предпринимателей. И, наконец, шесть рабочих и шесть предпринимательских конфедераций были объединены в шесть общих федеральных корпораций, выбиравших двадцать четыре члена Национально-Корпоративного совета, ведавшего законодательством в области труда и предпринимательства.
Национальный совет имел постоянного председателя с решающим голосом и с правом руководить прениями по своему усмотрению, но председатель этот не избирался — он назначался президентом; и первым назначенным на этот пост (без ущерба для остальных его постов) оказался государственный секретарь Ли Сара-сон. С целью охраны свобод рабочего класса председатель получил право отводить любого несознательного члена Национального совета.
Всякие забастовки и локауты были запрещены федеральным уголовным законодательством для того, что бы рабочие прислушивались к голосу разумных представителей правительства, а не беспринципных агитаторов.
Приверженцы Уиндрипа называли себя «корпоратистами», или просто «корпо», причем это сокращенное прозвище стали употреблять повсеместно.
Злые и грубые люди называли корпо «корпсами»[14]. Но они отнюдь не походили на трупы. С гораздо большим основанием можно было это название применять к их противникам.
Хотя корпо продолжали обещать дар в 5 тысяч долларов каждой семье, «как только будет закончено фундирование необходимого выпуска облигаций», делами бедняков, в особенности самых недовольных и строптивых, занялись минитмены.
Теперь можно было объявить всему миру (и это было сделано самым решительным образом), что безработица при милостивом правлении президента Берзелиоса Уиндрипа почти исчезла. Почти все безработные были собраны в громадные трудовые лагери под начальством офицеров ММ. Жены и дети находились вместе с ними и должны были заботиться о приготовлении пищи, стирке и починке одежды. Безработные работали не только на государственных предприятиях — их могли нанимать также частные предприниматели, с умеренной оплатой в один доллар в день. Но так как люди по природе своей эгоистичны даже в утопии, то большинство предпринимателей стали увольнять своих более высокооплачиваемых рабочих и заменять их людьми из лагерей, которым можно было платить не больше доллара в день, а уволенные рабочие, в свою очередь, попадали в трудовые лагери.
Из получаемого доллара рабочие платили администрации лагеря от семидесяти до девяноста центов в день — за стол и помещение.
Наблюдалось, конечно, известное недовольство среди людей, имевших раньше автомобили и ванные комнаты и евших мясо два раза в день; теперь им приходилось ходить по десять-двадцать миль в день, мыться раз в неделю вместе с пятьюдесятью другими в длинном корыте, получать мясо только два раза в неделю — если они вообще получали его — и спать на жестких койках по сто человек в комнате. Однако возмущение оказалось слабее, чем мог предполагать такой рационалист, как Уолт Троубридж, потерпевший поражение соперник Уиндрипа. Но зато каждый вечер громкоговорители доносили до рабочих дорогие голоса Уиндрипа и Сарасона, вице-президента Бикрофта, военного министра Лутхорна, министра просвещения и пропаганды Макгоблина, генерала Куна или других гениев, и эти олимпийцы, разговаривая с самыми грязными, самыми усталыми и самыми несчастными людьми, как сердечные друзья, сообщали им, что на их долю выпала славная роль быть краеугольными камнями Новой Цивилизации, авангардом победителей мира.
Те воспринимали это, как наполеоновские солдаты. Ведь были еще евреи и негры, на которых можно было смотреть сверху вниз. Об этом заботились минитмены. Человек чувствует себя королем до тех пор, пока ему есть на кого смотреть сверху вниз.
С каждой неделей правительство все меньше сообщало о результатах работы Совета, который должен был изыскать обещанные 5 тысяч долларов на человека. Проще было отшивать недовольных кулаком какого-нибудь минитмена, чем повторными заверениями из Вашингтона.
Но большинство пунктов уиндриповской программы было выполнено, конечно, если толковать их здраво. Например, инфляция.
В Америке этого периода инфляция не шла ни в какое сравнение с германской инфляцией 1920-х годов, но она была довольно значительна. Зарплату в трудовых лагерях пришлось повысить с одного доллара в день до трех, и рабочие получали эквивалент шестидесяти центов в день по ценам 1914 года. На этом зарабатывали много все, за исключением бедняков, чернорабочих, квалифицированных рабочих, мелких коммерсантов, людей свободных профессий и старых супружеских пар, живущих на ежегодную ренту или на сбережения, — последним действительно пришлось туго, так как их доход сократился втрое. Рабочим как будто увеличили зарплату втрое, но они видели, что в магазинах цены на все возросли гораздо больше, чем втрое.
Сельское хозяйство — которому инфляция, казалось бы, несла выгоду, если исходить из теории, что легко поддающиеся изменениям цены на сельскохозяйственные продукты будут повышаться быстрее всего, — в действительности пострадало больше других отраслей, так как после первого оживления на внешнем рынке импортеры американских продуктов нашли невозможным иметь дело с таким неустойчивым рынком, и экспорт американских пищевых продуктов — даже тот, какой еще имел место, — окончательно прекратился.
И как раз для крупного капитала — этого древнего дракона, которого епископ Прэнг и сенатор Уиндрип намеревались убить, — наступили теперь хорошие времена.
При ежедневно меняющейся стоимости доллара тщательно разработанные в крупных предприятиях системы цен и кредита стали такими запутанными, что председатели и торговые директора фирм засиживались в своих конторах далеко за полночь, с мокрыми полотенцами, обмотанными вокруг головы. Но они находили некоторое утешение в том, что при обесцененном долларе они могли погасить всю свою задолженность по подписным обязательствам, уплачивая по старой номинальной стоимости, то есть избавляясь от задолженности из расчета по тридцати центов за сто. Благодаря этому, а также благодаря тому, что при такой валютной неустойчивости рабочие и служащие не знали точно, сколько они должны получать, а профсоюзы были уничтожены, — самые крупные промышленники в результате инфляции удвоили свои состояния — в реальных ценностях, — по сравнению с тем, что они имели в 1936 году.
При ежедневно меняющейся стоимости доллара тщательно разработанные в крупных предприятиях системы цен и кредита стали такими запутанными, что председатели и торговые директора фирм засиживались в своих конторах далеко за полночь, с мокрыми полотенцами, обмотанными вокруг головы. Но они находили некоторое утешение в том, что при обесцененном долларе они могли погасить всю свою задолженность по подписным обязательствам, уплачивая по старой номинальной стоимости, то есть избавляясь от задолженности из расчета по тридцати центов за сто. Благодаря этому, а также благодаря тому, что при такой валютной неустойчивости рабочие и служащие не знали точно, сколько они должны получать, а профсоюзы были уничтожены, — самые крупные промышленники в результате инфляции удвоили свои состояния — в реальных ценностях, — по сравнению с тем, что они имели в 1936 году.
Ревностно уважались еще два пункта уиндриповской энциклики — пункт о преследовании негров и покровительственной политике в отношении евреев.
Первые совсем не желали с этим мириться. Бывали ужасные случаи, когда целые южные округа — с преобладающим негритянским населением — подвергались разгрому со стороны негров, которые захватывали имущество белых. Вожаки негров ссылались, правда, в этих случаях на то, что эксцессам предшествовали негритянские погромы, устраиваемые минитменами. Но, как правильно сказал доктор Макгоблин, «министр культуры», все это было настолько неприятным делом, что не стоило это и обсуждать.
Смысл уиндриповского девятого пункта, в отношении евреев, был понят, и пункт этот усердно выполнялся по всей стране. Все понимали теперь, что евреев не надо выгонять из фешенебельных отелей, как это делалось в прежние, возмутительные времена разгула расовых предрассудков, а надо просто брать с них вдвое дороже. Равным образом все понимали, что не надо препятствовать евреям заниматься торговлей, а надо заставить их давать более крупные взятки уполномоченным и инспекторам и без всяких разговоров подчиняться всем предписаниям, ставкам заработной платы и прейскурантам, установленным чистокровными англосаксами из различных торговых ассоциаций. И, кроме того, евреям всех слоев общества следовало как можно чаще выражать свой восторг по поводу того, что в Америке они нашли убежище, — жизнь их в Европе с ее предрассудками была плачевна.
В Форте Бьюла Луи Ротенстерну, поскольку он всегда, бывало, первым вставал для исполнения старых национальных гимнов «Звездное знамя» или «Дикси», а теперь для исполнения гимна «Славься, Бэз» и поскольку он издавна слыл другом Фрэнсиса Тэзброу и Р.К. Краули и в свое время часто, по доброте душевной, безвозмездно утюжил воскресные штаны еще пребывавшего в безвестности Шэда Ледыо, разрешили сохранить свое портновское заведение, причем, конечно, подразумевалось, что он будет брать с минитменов лишь четверть цены или ничего не брать.
Зато некий Гарри Киндерман — еврей, который немало заработал, будучи агентом по продаже кленового сахара и оборудования для молочных, так что в 1936 году он уже вносил последние платежи за свое новое бунгало и за «бьюик», — был всегда в числе тех, кого Шэд Ледью называл «дерзкими еврейчиками». Он смеялся над флагом, над церковью и даже над Ротарианским клубом. Теперь он увидел, что фабриканты без всяких объяснений отказываются от его услуг.
В середине 1937 года он продавал на улице сосиски а его жена, так гордившаяся своим пианино и старым американским сосновым буфетом в их бунгало, умерла от воспаления легких, простудившись в покрытом толем сарайчике, куда им пришлось переехать.
К моменту избрания Уиндрипа в федеральных и местных правительственных учреждениях Америки было свыше 80 тысяч служащих, занятых выдачей пособия. В связи с организацией трудовых лагерей, поглотивших большинство безработных, получавших пособие, эта армия работников, состоявшая как из добровольцев, так и из опытных профессионалов, оказалась не у дел.
Минитмены, управлявшие трудовыми лагерями, были великодушны: они предложили этим служащим по доллару в день, так же как пролетариям, а платить за стол и помещение они должны были меньше. Но наиболее способным было предложено нечто гораздо лучшее: помогать составить списки всех семейных и всех одиноких американцев с указанием их материального положения, профессии, военного образования и — самое важное и требующее наибольшего такта — их тайного мнения о минитменах и о корпо вообще.
Многие из этих работников с негодованием ответили, что, таким образом, им предлагают стать шпионами, осведомителями. Их по разным незначительным обвинениям упрятали в тюрьмы или в концентрационные лагеря, которые были, по сути, теми же тюрьмами, но только особыми тюрьмами минитменов, где не действовали никакие старомодные дурацкие тюремные правила.
В смутный период лета и ранней осени 1937 года офицеры ММ прекрасно проводили время, устанавливая свои собственные законы и все чаще учиняя расправы над такими прирожденными предателями, как евреи-врачи, евреи-музыканты, негры-журналисты, университетские профессора-социалисты, молодые люди, предпочитающие чтение или химические опыты мужественной службе в рядах минитменов, и женщины, которые жаловались, когда их мужей забирали минитмены и они потом исчезали без вести, — таких лиц жестоко избивали на улицах или арестовывали по обвинениям, которые были совершенно неведомы докорповским юристам.
И все больше буржуазных противников уиндриповского переворота бежало в Канаду, — так некогда негры-рабы бежали по «подземной железной дороге» и спасались на свободном Севере.
В Канаде, а также в Мексике, на Бермудских островах, на Ямайке, на Кубе и в Европе лживые красные пропагандисты стали издавать отвратительные журнальчики, обвиняющие корпо в кровавом терроре. В них голословно утверждалось, что банда из шести ММ избила старого раввина и ограбила его; что редактора маленькой рабочей газеты в Патерсоне ММ привязали к печатному станку и сожгли вместе с типографией, что красивую дочку бывшего рабоче-фермерского политика в Айове изнасиловали молодчики в масках.
Чтобы положить конец трусливому бегству этих распространявших ложь контрреволюционеров (многие из которых считались в свое время почтенными проповедниками, юристами, врачами и писателями, членами конгресса, офицерами армии и которые поэтому могли дать всему миру совершенно ложное представление о корпоизме и ММ), правительство в четыре раза увеличило пограничную охрану, задерживало подозрительных лиц во всех гаванях и даже на еле заметных, пересекающих границу тропинках; кроме того, посты ММ были установлены во всех аэропортах, частных или государственных, на всех авиационных заводах, и, таким образом, можно было надеяться, что все воздушные пути для трусливых предателей закрыты.
Как один из самых яростных врагов переворота в стране, бывший сенатор Уолт Троубридж — конкурент Уиндрипа на выборах 1936 года — находился днем и ночью под наблюдением охраны, состоящей из двенадцати минитменов. Но, по всей видимости, было маловероятно, что этот противник — скорее чудак, чем неисправимый фанатик, — поставит себя в смешное положение, борясь против великой силы, которую господь (через епископа Прэнга) соизволил ниспослать для исцеления страдающей Америки.
Троубридж прозаически оставался на своем ранчо в Южной Дакоте, и правительственный агент, распоряжавшийся охраной ММ (квалифицированный работник, с большим опытом подавления забастовок), доносил, что подслушанные телефонные разговоры Троубриджа и его распечатанные письма не содержали ничего более крамольного, чем сообщения об урожае люцерны. С ним общались лишь работники ранчо, а в доме его обслуживала безобидная пожилая чета.
В Вашингтоне надеялись, что Троубридж начинает прозревать. Возможно, его бы назначили послом в Англию вместо Синклера.
Четвертого июля, когда минитмены так торжественно, но неудачно чествовали своего «Шефа» и пятиконечную звезду, Троубридж доставил большое удовольствие своим пастухам, устроив для них необычное пиротехническое празднество. Весь вечер вспыхивали ракеты, вокруг выгона для скота ярко пылали факелы. Троубридж, отнюдь не гнушавшийся охранниками из минитменов, сердечно пригласил их принять участие в запуске ракет и угоститься пивом и колбасой. Молодые солдаты, одиноко скучавшие в прериях, были счастливы, пуская ракеты.
Большой канадский самолет, летевший без огней, быстро направился к освещенной ракетами площадке и с выключенным мотором сделал круг над очерченной факелами лужайкой и быстро приземлился.
Охрана ошалела после выпитого пива. Три человека задремали тут же, развалившись на жесткой траве.
Неожиданно их окружили люди в глухих шлемах, с автоматическими револьверами; они надели наручники тем охранникам, которые не спали, подобрали остальных и заперли всех двенадцать человек в забранное решеткой багажное отделение самолета.