Неожиданно их окружили люди в глухих шлемах, с автоматическими револьверами; они надели наручники тем охранникам, которые не спали, подобрали остальных и заперли всех двенадцать человек в забранное решеткой багажное отделение самолета.
Предводитель команды, человек с военной выправкой, обратился к Уолту Троубриджу:
— Вы готовы, сэр?
— Да. Возьмите, пожалуйста, эти четыре ящика, полковник.
В ящиках были снимки с писем и документов.
Скромно одетый в комбинезон и огромную соломеную шляпу, сенатор Троубридж вошел в рубку пилота. Самолет взлетел и направился на север.
На другое утро Троубридж, все еще в комбинезоне, завтракал в отеле Форта Гарри с мэром города Уиннепег.
Спустя две недели он возобновил в Торонто выпуск своего еженедельника «За демократию» и на обложке первого номера поместил репродукцию с четырех писем, из которых явствовало, что до своего избрания президентом Берзелиос Уиндрип получил в виде личных подарков от финансистов свыше миллиона долларов. Дормэсу Джессэпу и тысячам других Дормэсов Джессэпов контрабандой доставляли экземпляры этого журнала, хотя тем, у кого его обнаружили бы, грозила смертная казнь.
Но так как тайным агентам Троубриджа приходилось действовать в Америке очень осторожно, то организация Троубриджа, которую называли «Новым подпольем» (НП), только к зиме стала работать полным ходом, помогая тысячам противников корпо перебираться в Канаду.
XVIII
Политика Дормэса: «подождем — увидим», как и всякая фабианская политика, становилась ненадежной. Особенно ясно это стало в июне 1937 года, когда он отправился в Норт-Бьюла на празднование сороковой годовщины окончания Исайя-колледжа.
Но установленному обычаю приехавшие на празднование носили карнавальные костюмы. Однокурсники Дормэса были в костюмах моряков, но в этих нарядах предназначенных для веселья, они бродили лысые мрачные, и даже в глазах тех трех из них, которые были пламенными корпо (они были местными уполномоченными), сквозила неуверенность.
Дормэс побыл со своими однокурсниками недолго Он разыскал своего корреспондента Виктора Лавлэнда преподавателя классического отделения, который год назад сообщил ему об изданном директором колледжа Оуэном Пизли указе, запрещающем критиковать военное обучение.
Даже при самых благоприятных обстоятельствах построенный на скорую руку домик Лавлэнда, похожий на коттедж Анны Хасэуэй, нельзя было назвать дворцом, — ассистенты Исайя-колледжа не привыкли жить во дворцах. Теперь же, когда претендовавшая на элегантность гостиная была заставлена обернутыми рогожей стульями, свернутыми коврами и ящиками с книгами, она походила на пакгауз. Среди обломков крушения сидели Лавлэнд, его жена, его трое детей и некий доктор Арнольд Кинг, занимавшийся экспериментальной химией.
— Что все это значит? — спросил Дормэс.
— Я уволен. За слишком «радикальные» взгляды, — проворчал Лавлэнд.
— Да! И самое радикальное его выступление касалось гликновского толкования употребления аориста у Гесиода! — плачущим голосом сказала его жена.
— Что ж, я заслужил это… тем, что интересовался только событиями, которые имели место не позже 300 года после рождества Христова! Мне только стыдно, что меня уволили не потому, что я объяснил моим студентам, что корпо заимствовали большую часть своих идей у Тиберия, и не за попытку убить районного уполномоченного Рийка! — сказал Лавлэнд.
— Куда вы собираетесь? — спросил Дормэс.
— В этом весь вопрос! Мы сами не знаем! Сначала мы поедем к моему отцу в его квартиру из шести комнат в Берлингтоне; у отца диабет. Но как быть с преподаванием?.. Директор Пизли все время откладывал подписание моего нового контракта, и только десять дней назад известил меня, что я больше не нужен… а теперь уже поздно искать на этот год новое место. Я лично нисколько не огорчен. Серьезно, не огорчен. И что мне дали понять, что в качестве университетского профессора я не был, как мне часто хотелось думать, неким новым Эразмом, воодушевляющим благородные молодые души мечтами о чистой классической красоте, а был всего-навсего наемным служащим, приказчиком универмага в отделе уцененной классики, где роль скучающих покупателей играли студенты, и что меня так же просто нанять и уволить, как любого дворника. Вы помните, что в императорском Риме учителя, даже наставники благородных юношей, были рабами… им, правда, разрешались вольности в отношении теорий антропологии Крита, но их не возбранялось душить, как и прочих рабов! Я не возражаю…
— То есть как это вы не возражаете? — накинулся на него доктор Кинг. — Почему это вы не возражаете, черт подери? С тремя-то детьми? Почему не возражать! Вот я другое дело, мне повезло! Я наполовину еврей — один из тех трусливых пролаз-евреев, о которых вам рассказывают Бэз Уиндрип и его друг Гитлер; я такой хитрый, что уже несколько месяцев назад знал все наперед… Меня тоже только что уволили, мистер Джессэп… Я договорился с Всеобщей электрической компанией… Там не возражают против евреев, особенно если они за работой напевают и находят комбинации, дающие компании миллион дохода в год… при годовом жалованье в три тысячи пятьсот! Итак, нежное прости всей моей здешней лабораторной пачкотне. Хотя… — и Дормэсу показалось, что у этого на душе еще горше, чем у Лавлэнда, — мне тяжело бросать мои исследования. Ну да черт с ними!
Версия Оуэна Пизли — магистра искусств, доктора права, президента Исайя-колледжа — звучала совершенно иначе.
Что вы, мистер Джессэп! Мы всей душой за свободу слова и мыслей здесь в старом Исайя-колледже. Мы отпускаем Лавлэнда только потому, что на классическом отделении излишек штатных преподавателей… так невелик теперь спрос на греческий, санскрит и прочее — вы сами знаете — при современном увлечении биофизикой, самолетостроением и тому подобным. Что касается доктора Кинга, то он сам вел себе глупо, хвастал тем, что он еврей и все такое… вы понимаете… Но не лучше ли нам поговорить о вещах более приятных Вы, вероятно, слышали, что министр просвещения Макгоблин окончательно разработал свой план назначения специальных директоров просвещения в каждой области и районе?.. И что профессор Альмерик Траут из университета Омбри является кандидатом на этот пост в нашу Северо-Восточную область? Ну вот, к этому я могу присовокупить еще нечто весьма приятное. Доктор Траут… а какой это серьезный ученый, какой красноречивый оратор!.. Известно ли вам, что по-тевтонски «Альмерик» означает «благородный государь»?.. И он был так добр, что назначил меня директором просвещения в районе Вермонт — Нью-Гемпшир! Не правда ли, замечательно?! И мне очень хотелось, чтобы вы одним из первых узнали об этом, мистер Джессэп, так как, несомненно, одной из главных задач директора будет работа в контакте с редакторами газет и при их помощи в очень важной области — по распространению правильных корпоративных идей и борьбе с ложными теориями… Да, да!
«Что-то много народу стремится в наши дни работать «в контакте с редакторами и при их помощи», — подумал Дормэс.
Он подумал еще, что директор Пизли похож на куклу из линялой серой фланели того качества, какое обычно пускают на нижние юбки для девочек-сирот в приютах.
Организация минитменов пользовалась в провинциальной глуши гораздо меньшим почетом, чем в индустриальных центрах, но уже летом стало известно, что в Форте Быола образована рота минитменов, проходящих военное обучение под руководством офицеров Национальной гвардии и окружного уполномоченного Ледью, — видели, как он просиживал ночи напролет в своей новой роскошной комнате пансиона миссис Ингот за чтением воинских инструкций. Дормэс все время отказывался пойти посмотреть на них, и когда его простоватый но честолюбивый репортер Док (по-иному Отис) Итчитт стал взволнованно рассказывать о минитменах и хотел поместить иллюстрированную заметку о них в субботнем номере «Информера», Дормэс сердито фыркнул.
Так он и не видел их до первого публичного парада августе месяце, а увидев, не испытал большой радости.
Все жители высыпали на улицу; Дормэс слышал смех и шарканье ног под окном своей конторы, но он упрямо сидел и редактировал статью об удобрениях для вишневых садов. (А он любил парады, любил, как ребенок!) Даже звуки оркестра не привлекли его к окну. А затем его все же заставил решиться Дэн Уилгэс, старейший наборщик в типографии «Информера», высокий, как каланча, с длиннейшими черными усищами, какие носили в старые времена бармены. «Вы должны взглянуть, хозяин, зрелище грандиозное», — умолял Дэн.
Дормэс увидел маршировавшую по улице хорошо вымуштрованную роту молодых людей в мундирах кавалеристов Гражданской войны. И как раз, когда они поравнялись с редакцией «Информера», городской оркестр грянул «Марш через Джорджию». Молодые люди зашагали веселее и подняли выше свое знамя со штурвалом и буквами ММ.
Когда Дормэсу было десять лет, он видел на этой самой улице парад ветеранов Гражданской войны. Ветеранам было тогда в среднем меньше пятидесяти лет, а некоторым и вовсе тридцать пять; они шли бодро, легко и весело под звуки «Марша через Джорджию». И вот теперь, в 1937 году, он снова смотрел на ветеранов Геттисберга и Мишенери Ридж. О, он как бы видел их всех перед собой — дядюшку Тома Видера, который делал ему свистки из ивняка; старого мистера Краули с его васильковыми глазами; Джека Гринхилла, который играл с детьми в чехарду, а впоследствии утонул в Этан-крик.
Дормэс невольно залюбовался флагами минитменов, музыкой, мужественными молодыми людьми, хотя ненавидел все, во имя чего они маршировали, и ненавидел Шэда Ледью, которого с трудом узнал в сильном человеке, возглавлявшем процессию верхом на лошади.
Он понял теперь, почему эти молодые люди шли войну. Но… «Да… вы так думаете?» — как будто слышал он сквозь музыку насмешливый голос Шэда.
Тяжеловесный юмор, характерный для американских политических деятелей, сохранялся при любых обстоятельствах. Дормэс прочитал — а затем язвительно обыграл это в своем «Информере» — о представлении лиц, загримированных под негров, устроенном в Атлантик-сити на национальном съезде клубов в конце августа. В заключение этого представления выступили в духе юмора добрых старых времен такие выдающиеся лица, как министр финансов Уэбстер Скиттл, военный министр Лутхорн, секретарь по просвещению доктор Макгоблин. Этих людей не смущали соображения о собственном достоинстве или о соблюдении международных обязательств, а между тем поговаривали, что, несмотря на свои заслуги, этот чудак Ли Сарасон придавал этим соображениям большую важность. И зрители восхищались демократичностью этих великих людей, подшучивавших друг над другом, и над корпо — вот ведь какие они простые, негордые!
— Кто эта дама, с которой я видела вас на улице? — спрашивал пухлый мистер Скиттл (наряженный молодой негритянкой в ситцевом платье в горошек) у военного министра Лутхорна (с черным лицом и в больших красных перчатках).
— Никакая это не дама, это газета Уолта Троубриджа.
И другие веселые шутки в таком же роде, не слишком тонкие, сближали народ (несколько миллионов слушали эту передачу по радио) с его великодушными хозяевами.
Но наибольший восторг вызвала исполненная доктором Макгоблином песенка, в которой он поддевал своих сторонников:
Дормэсу приходилось немало слышать о подвигах министра просвещения доктора Макгоблина. А в сентября ему сообщили о нем нечто весьма неблаговидное. Вот что ему рассказали: Гектор Макгоблин, этот великий хирург-боксер-поэт-моряк всегда умудрялся иметь множество противников а уже после того, как он занялся обследованием школ с целью очистить их от всех учителей, которые ему почему-либо не нравились, у него появилось так много врагов, что он не выходил иначе, как в сопровождении телохранителей. В сентябре он был в Нью-Йорке и занимался ликвидацией «подрывных элементов» в Колумбийском университете, несмотря на протесты президента Николаса Мюррэй Батлера, уверявшего, что он уже вычистил всех вольнодумцев и крамольников и освободился от всех пацифистов на медицинском факультете. В качестве телохранителей Макгоблина сопровождали два бывших преподавателя философии, у которых их коллеги по университету и деканы находили лишь один недостаток, то, что с пьяных глаз они всегда лезли в драку. Один из них в таком состоянии имел обыкновение снимать башмак и бить каблуком по голове всякого, кто осмеливался ему противоречить.
Этим двум своим телохранителям в форме батальонных командиров ММ — сам он был в форме генерала — после дня, с пользой проведенного в Колумбийском университете, где он был занят вышибанием всех преподавателей, голосовавших за Троубриджа, доктор Мак-гоблин взялся доказать, что он не пропустит ни одного бара на Пятьдесят второй улице и все же не выйдет из строя.
Он действовал вполне добросовестно, но в 10 часов 30 минут он, разнежившись, надумал позвонить своему преподавателю, почтенному старому лектору Стэнфордского университета, биологу доктору Вилли Шмидту, приехавшему в свое время из. Вены, а теперь работавшему в Рокфеллеровском институте. Когда из квартиры Шмидта ответили, что его нет дома, Макгоблин сразу рассвирепел. «Нет дома? — в бешенстве заорал он. — Дома нет? То есть как это его нет дома? Такой старый козел не имеет права не быть дома! Да еще в полночь! Где он находится? Говорят из департамента полиции! Где он?»
Доктор Шмидт проводил этот вечер у милейшего доктора Винцента Де-Вереца — раввина, слывшего большим ученым.
Макгоблин и его ученые гориллы направились к Де-Верецу. По дороге не произошло ничего примечательного, за исключением разве того, что когда Макгоблин обсуждал с шофером такси стоимость проезда, он вдруг почувствовал потребность поколотить его. Затем все трое в самом счастливом, самом мальчишеском настроении весело ввалились в скромную квартиру Де-Вереца. В довольно запущенной передней посетители смогли полюбоваться зонтиками и калошами доброго раввина, а если бы непрошеные гости заглянули в спальни, они показались бы им кельями траппистов. Но длинная гостиная, единственная парадная комната в этом жилище, была отчасти музеем, отчасти комнатой для отдыха. Именно потому, что он сам любил такие вещи и чувствовал себя обиженным, когда видел их у других, Макгоблин презрительно посмотрел на белуджистанский молитвенный коврик, на буфет времен короля Иакова I и небольшой шкаф с инкунабулами, в котором лежали арабские рукописи с серебряными буквами на пурпурном пергаменте.
— А тут у вас неплохо! Хэлло, доктор! Как поживаешь, старина? Как подвигается исследование антител? Это доктор Немо и доктор… э-э… доктор Вузис, мои большие друзья. Представьте нас вашему еврейскому другу.
Весьма возможно, что раввин Де-Верец ничего не знал и никогда не слышал о министре просвещения Макгоблине.
Слуга, впустивший непрошеных посетителей и теперь беспокойно маячивший у дверей гостиной (благодаря ему главным образом эта история и получила огласку), рассказывал впоследствии, что Макгоблин, нетвердо державшийся на ногах, поскользнулся на ковре, чуть не упал, затем сел, бессмысленно хихикая, пригласил своих скорых на расправу друзей садиться и крикнул: «Эй, раввин, как насчет виски? Немного шотландского с содовой. Я знаю, что вы, «гоаны», не пьете ничего, кроме холодного нектара из ручек девы с цитрой, воспевающей землю Ханаанскую, да еще, пожалуй, одного глотка жертвенной крови христианских детей… ха-ха! Это просто шутка, раввин. Я хорошо знаю, что «Протоколы старейшин Сиона» — болтовня, впрочем, чрезвычайно удобная для пропаганды. Но дайте простым «гоям», как мы, немного настоящего крепкого виски, а? Слышите?»
Доктор Шмидт пытался протестовать. Но раввин, гладивший свою седую бороду, успокоил его и легким движением хрупкой старческой руки подал знак ожидавшему слуге, который неохотно принес виски и сифоны с содовой.
Три поборника культуры почти наполнили свои стаканы, прежде чем лить в них содовую.
— Послушайте, Де-Верец, почему бы евреям не догадаться самим и не уйти совсем, черт возьми, «унося с собой трупы», и не образовать настоящий Сион где-нибудь, скажем, в Южной Америке, а?
Раввин растерянно посмотрел на него. Доктор Шмидт сердито пробормотал:
— Доктор Макгоблин… когда-то был моим учеником, подававшим надежды, теперь министр просвещения и еще многое такое… не знаю точно что! Корпо!
— О! — вздохнул раввин. — Я слышал об этом культе, но мы научились не обращать внимания на преследования. Мы позволили себе позаимствовать тактику у ваших первых христианских мучеников! Даже если бы нас и пригласили на ваш корпоративный пир… о чем, как я понимаю, не могло быть и речи… я боюсь, мы все равно отклонили бы эту честь. Видите ли, мы верим в одного только диктатора — бога — и не согласились бы признать в мистере Уиндрипе конкурента Иеговы!
— А-ах, это все болтовня! — проворчал один из ученых-телохранителей, а Макгоблин заорал:
— Знаем мы эти разговорчики! Есть только одно, в чем мы согласны с коммунистами — приятелями грязных еврейчиков, это в том, чтобы вышвырнуть всю компанию богов, и Иегову, и всех остальных, которые слишком долго были на пособии!
Раввин был не в состоянии ответить что-нибудь, но маленький доктор Шмидт (пышные усы, брюшко, свидетельствующее о пристрастии к пиву, черные ботинки на пуговицах, подошвы толщиной с полдюйма) сказал: