Дом Джессэпа с большой помпой занял благороднеший римлянин, политический проходимец, экс-губернатор Айшэм Хаббард, которому надоело пробавляться мелкой спекуляцией недвижимым имуществом и угодным правом и который поэтому с удовольствием принял назначение на место Шэда Ледью.
Сисси поспешила в Бичер Фоллз к Лоринде Пайк. Отец Пирфайкс взял на себя руководство ячейкой НП не преминув при этом сказать, как он говорил ежедневно со времени избрания Бэза Уиндрипа, что он сыт по горло всей этой свистопляской и твердо решил немедленно ехать к себе в Канаду. На его письменном столе лежало расписание поездов, идущих в Канаду. Оно лежало там уже два года.
Нервы Сисси были взвинчены до предела, и она с трудом выносила заботы миссис Кэнди, которая ее по-матерински опекала и кормила, плакала над ней и спозаранку гнала ее спать. Она считала, что с нее за глаза хватит тех отеческих наставлений, которыми осчастливил ее Филипп. Поэтому для нее было большим облегчением, что Лоринда встретила ее как взрослую, как человека, для которого жалость может быть только оскорбительна.
Кафе Лоринды помещалось в старом доме, и сейчас, в зимнее время, в нем не бывало посетителей, кроме непрерывно сменяющих друг друга исстрадавшихся беглецов. Лоринда, оторвавшись на минуту от своего вязанья, впервые упомянула покойную Мэри.
— Твоя сестра, по-видимому, намеренно убила Суона, как ты думаешь?
— Не знаю. Корпо, видимо, так не думали. Они устроили ей торжественные похороны с военными почестями.
— Ну и что же? Естественно, они не хотят, чтоб пошли толки об убийствах, — пример может оказаться заразительным. Я согласна с твоим отцом. Я считаю, что, как правило, убийства не оправдывают себя. Это ошибочная тактика. Между прочим, Сисси, мне, кажется, удастся вырвать твоего отца из концлагеря.
— Что?
Лоринде были совершенно чужды супружеские охи и ахи Эммы, она и сейчас говорила деловым тоном словно заказывала яичницу.
— Я испробовала все. Ездила к Тэзброу, ездила к этому рыцарю от просвещения Пизли — ни черта не вышло. Их больше устраивает, чтобы Дормэс сидел в лагере. Но эта крыса, Арас Дили, служит теперь там в охране. За хорошие деньги он согласен помочь твоему отцу бежать. Я надеюсь, что Дормэс будет здесь к рождеству, а отсюда мы переправим его в Канаду.
— Ой! — сказала Сисси.
Спустя несколько дней, читая шифрованную телеграмму из штаба Нового подполья, в которой речь шла как будто о доставке мебели, Лоринда вскрикнула:
— Сисси! В Вашингтоне все полетело вверх тормашками — вся их чертова лавочка! Ли Сарасон низложил Бэза Уиндрипа и стал диктатором!
— Ой! — сказала Сиси.
XXXV
Диктатор Берзелиос Уиндрип день ото дня становился все более жадным к власти. Он по-прежнему говорил себе, что хочет прежде всего принести духовное и материальное оздоровление гражданам своей страны и что если ему и случается быть жестоким, то только по отношению к безумцам и реакционерам, предпочитающим никуда не годную старую систему. Однако после восемнадцати месяцев президентства его стала бесить наглость, с какой Мексика, Канада и Южная Америка (самой судьбой, несомненно, предназначенные стать его достоянием) резко отвечали на его резкие дипломатические ноты, отнюдь не торопясь стать частью его империи.
С каждым днем он требовал от всех окружающих более громких, более убедительных подтверждений своей правоты. Как он будет справляться со своими изнурительными обязанностями, если никто не будет оказывать ему поддержки? — спрашивал он. Всякого — Сарасона до последнего курьера, — кто ежеминутно уверял его в своей преданности, он подозревал в злых умыслах. Он постоянно усиливал свою личную охрану, а также постоянно увольнял телохранителей, теряя к ним доверие, а однажды даже расстрелял двоих Во всем мире у него не было никого, с кем бы он мог поговорить по душам, кроме его старого помощника Ли Сарасона да еще, пожалуй, Гектора Макгоблина. Он чувствовал себя одиноким, и иногда ему хотелось бы вместе с башмаками и новым костюмом сбросить с себя обязанности диктатора. Он не мог больше устраивать веселые попойки. Кабинет обратился к нему с нижайшей просьбой не куролесить в барах и ресторанах: это роняло его достоинство, к тому же общение с посторонними было для него небезопасно.
Ему оставалось лишь до поздней ночи играть в покер со своей охраной; в этих случаях он пил напропалую, страшно ругался и бешено вращал глазами, когда проигрывал, а это — при всей готовности телохранителей дать ему выиграть — случалось нередко, так как он всегда задерживал их жалованье и запирал от них ложки. Он больше уже не был развеселым рубахой-парнем Бэзом, но сам не замечал этого.
Тем не менее он продолжал кричать о своей любви к народу, хотя боялся и презирал отдельных людей, и все собирался совершить какое-нибудь историческое деяние. Он обязательно даст каждой семье обещанные 5 тысяч долларов, как только ему удастся это устроить.
Ли Сарасон, постоянно занятый делом, столь же терпеливый за письменным столом, сколь жадный до удовольствий ночью, искусно внушал чиновникам, что это он их настоящий повелитель и творец корпоизма. Он всегда выполнял свои обещания, в то время как Уиндрип постоянно о них забывал. Искатели должностей стучались в дверь его кабинета. В Вашингтоне жулисты говорили между собой, что такой-то заместитель, секретарь, такой-то генерал — «сарасоновские люди». Его клика не была правительством в правительстве: она была самим правительством, только без рупора. Министр корпораций (бывший вице-президент Американской федерации труда) тайно приходил к нему каждый вечер с докладом по рабочему вопросу и частности, о рабочих лидерах, недовольных Уиндрипом, то есть недовольных своей собственной долей в общей добыче. Секретарь государственного казначейства (некий Уэбстер Скиттл, который не был ставленником Сарасона, а помогал ему просто по дружбе) конфиденциально сообщал ему о делах крупных предпринимателей. Поскольку в государстве корпо миллионеру обычно удавалось уговорить судей в арбитраже по трудовым спорам «здраво» смотреть на вещи и поскольку забастовки были запрещены, а крупные предприниматели считались государственными чиновниками, последние пребывали в блаженной уверенности, что власть их незыблема на веки веков.
Сарасон знал о том, что обнаглевшие промышленные бароны при помощи ММ избавлялись от «смутьянов», в особенности от евреев-радикалов, а под евреем-радикалом понимался еврей, у которого не было собственного предприятия. (Некоторые бароны и сами были евреями; но нельзя же доводить расовую лояльность до абсурда, позволяя ей идти вразрез с интересами бумажника.) Преданность всех тех негров, у которых хватало ума удовлетворяться безопасностью и хорошей платой и у которых не было каких-то там дурацких идеалов, Сарасон обеспечил себе тем, что сфотографировался, пожимая руку знаменитому негритянскому священнику, доктору Александру Ниббсу, а также широко рекламируемыми сарасоновскими премиями неграм, имеющим самые большие семьи, или с рекордной быстротой натирающим полы, или же дольше всех проработавшим без отпуска.
— Наши добрые друзья-негры никогда не станут бунтовать, если их поощрять таким образом, — заявил Сарасон репортерам.
Сарасон с большим удовлетворением узнал, что в Германии все военные оркестры исполняют теперь его национальный гимн «Славься, Бэз» наряду с гимном «Хорст Вессель». За границей ему приписывалось авторство и текста и музыки этого гимна, хотя он, строго говоря, написал только слова.
Точно так же, как мелкого банковского служащего одинаково заботит как местопребывание банковских облигаций на сотню миллионов долларов, так и десяти центов его личных денег, предназначенных на завтрак, так и Бэза Уиндрипа одинаково заботило благосостояние, то есть повиновение ста тридцати с лишним миллионов американских граждан, и такая мелочь, как настроение Ли Сарасона, в чьем одобрении он видел наивысшую награду. (Жену свою Уиндрип видел не чаще раза в неделю, и, во всяком случае, какое значение могло иметь мнение этой простой женщины?) Гектор Макгоблин пугал его своими демоническими замашками; военный министр Лутхорн и вице-президент Пирли Бикрофт порядком ему приелись, хотя раньше он любил их; в них было слишком много от его собственного провинциального прошлого, убегая от которого он взвалил на себя даже ответственность правителя страны. Он полагался и надеялся только на неисповедимого Ли Сарасона, и этот Ли, с которым он хаживал когда-то на рыбную ловлю, на попойки, а однажды даже на мокрое дело и в котором он видел самого себя, только наделенного большей уверенностью и красноречием, был теперь поглощен мыслями, в которые Бэз не мог проникнуть. Улыбка Ли была ширмой, а не окошком.
Чтобы проучить Ли и таким путем вернуть его дружбу, Бэз, назначив на пост военного министра вместо симпатичного, но недостаточно расторопного полковника Лутхорна (Бэз объяснил свое решение тем, что Лутхорн «не тянет») полковника Дьюи Хэйка — уполномоченного Северо-Восточной области, отдал Хэйку также пост верховного маршала ММ, который до того времени наряду с десятком других должностей занимал Ли. Бэз ожидал со стороны Ли взрыва возмущения, за которым последует раскаяние и возврат прежней дружбы. Но Ли сказал только:
— Хорошо, как вам будет угодно, — и сказал очень холодно.
«Как заставить Ли быть хорошим мальчиком и снова приходить к нему играть?» — грустно раздумывав человек, собиравшийся создать всемирную империю Он подарил Ли тысячедолларовый телевизор. Ли поблагодарил его еще холоднее прежнего и ни разу словом не помянул, хорошо ли принимает его великолепный аппарат — последнее слово еще несовершенной телевизионной техники.
Когда Дьюи Хэйк энергично взялся за повышение боеспособности как регулярной армии, так и армии минитменов (он всех извел ночными учебными походами при полном боевом снаряжении, причем никто не мог даже пожаловаться, так как он первый подавал пример своим личным усердием), Бэз стал подумывать, не сделать ли Хэйка своим новым наперсником… Конечно, ему не хотелось бы сажать Ли в тюрьму, но ведь Ли стал относиться к нему просто наплевательски — и ето после того, как он для него столько сделал.
Бэз не знал, как поступить. Он еще больше растерялся, когда к нему пришел Пирли Бикрофт и коротко сказал, что он устал от всего этого кровопролития и возвращается на свою ферму, а что касается его высокой должности вице-президента, то это дело Бэза.
«Неужели распри великих государственных деятелей ничем не отличаются от мелких свар приказчиков в магазине отца? — ломал голову Бэз. — Нельзя же расстрелять Бикрофта: это может вызвать серьезное недовольство. Но ведь это же неприлично, это просто кощунство — раздражать императора». И, давая выход раздражению, он приказал расстрелять одного бывшего сенатора и двенадцать рабочих, находившихся в концентрационном лагере, обвинив их в том, что они непочтительно отзывались о его особе.
Государственный секретарь Сарасон зашел вечером к президенту Уиндрипу в отель, где тот фактически жил, пожелать ему спокойной ночи.
Ни в одной газете об этом не проскользнуло ни строчки, но Бэза так удручала чопорность Белого дома, а с другой стороны, он был так запуган красными сумасбродами и врагами корпо, которые с похвальной настойчивостью и изобретательностью один за другим то пытались проникнуть в это историческое здание и убить его, что он предпочел оставить там для вида жену, а за исключением больших приемов никогда не показывался в его жилой части.
Ему нравился его номер в отеле; он был простой человек и предпочитал виски, пироги с рыбой и глубокое кожаное кресло бургундскому красному, голубой форели и изящной мебели в стиле Людовика XV. В отведенном ему номере из двенадцати комнат, занимавшем весь десятый этаж небольшого и мало кому известного отеля он выделил себе для личного пользования только скромную спальню, огромную гостиную, представлявшую собой сочетание конторы с гостиничным вестибюлем, большой стенной шкаф для напитков, второй шкаф, в котором помещались его тридцать семь костюмов, и ванную комнату, уставленную банками соснового экстракта, представлявшего единственное косметическое средство в его личном обиходе. Бэз мог явиться домой в парадном костюме, расцвеченном, как лошадиная попона, признанном триумфом лондонского портняжного искусства, но дома он предпочитал красные сафьяновые домашние туфли со стоптанными каблуками и выставлял напоказ свои красные подтяжки и трогательно-голубые резинки на рукавах. Подобному наряду гораздо больше соответствовала обстановка отеля, с которой он сроднился за годы, предшествовавшие его появлению в Белом доме, и которая была ему так же знакома, как дедовские закрома и провинциальные городишки. В остальных десяти комнатах занимаемого им помещения, полностью изолировавших его личные покои от коридоров и лифтов, день и ночь толпилась охрана. Попасть в комнату Бэза в этом его убежище было почти так же трудно, как проникнуть к арестованному убийце в полицейском участке.
— Мне кажется, Хэйк отлично справляется с военным ведомством, а, Ли? — сказал президент. — Само собой, если ты захочешь снова стать верховным маршалом…
— Мне ничего не нужно, — ответил великий государственный секретарь.
— Может быть, нам вернуть полковника Лутхорна и сделать его помощником Хэйка? Он большой дока на счет всяких мелочей.
На лице Сарасона отразилось некоторое замешательство — насколько самоуверенный Ли Сарасон вообще был способен испытывать замешательство.
— Как, разве вы не знаете? Лутхорна мы списали в расход десять дней назад.
— Что? Лутхорн убит? Почему мне не сказали?
— Мы полагали, что лучше держать это в тайне. Он был очень популярен. И очень опасен. Постоянно толковал об Аврааме Линкольне.
— Вот так и получается, что я никогда ничего не знаю. Даже газетные вырезки подвергаются обработке, прежде чем попасть ко мне.
— Мы не хотим вас беспокоить по мелочам. Вы это прекрасно знаете! Разумеется, если вы считаете, что я плохо организовал работу вашего секретариата…
— Ах, брось, не придирайся к слову, Ли! Я просто хотел сказать… Я, конечно, знаю, как ты стараешься оградить меня от второстепенных дел, чтобы я мог посвятить все свои силы высшим государственным проблемам. Но Лутхорн… Мне он чем-то нравился. Вечно выдумывал забавные штуки, когда мы играли в покер.
Бэз Уиндрип почувствовал себя одиноким — совсем как некий Шэд Ледью в своих апартаментах в гостинице, отличавшихся от его собственных только величиной. Чтобы забыть об этом, Бэз гаркнул с нарочитой веселостью:
— Скажи, Ли, ты когда-нибудь думаешь о том, что будет дальше?
— Конечно, нам с вами, кажется, уже приходилось об этом говорить.
— Черт возьми, но ты только подумай, каких мы можем наделать дел! Подумай только, Ли! А вдруг провернем Североамериканское королевство! — Бэз наполовину верил в то, что говорил, во всяком случае, на четверть. — Как тебе понравится стать герцогом Каролинским… или Великим Герцогом, или же — как там это называется — Великим Верховным Правителем ордена Лосей? А как насчет Объединенной Империи Северной и Южной Америки? Я мог бы тебя сделать королем — ну, скажем, королем Мексики. Как тебе это понравится?
— Весьма занятно, — машинально ответил Ли, как он всегда отвечал, когда Бэз начинал плести бессмыслицу.
— Но ты должен держаться меня, Ли, и не забыть, что я для тебя сделал. Да, не забывать этого.
— Я никогда ничего не забываю… Кстати, придется списать в расход или по крайней мере посадить в тюрьму также и Пирли Бикрофта. Этот изменник все еще считается вице-президентом Соединенных Штатов, и если он изловчится вас убить или низложить, то некоторые ограниченные люди, придерживающиеся буквы закона, будут считать его президентом.
— Нет, нет, нет! Он мне друг, что бы он обо мне ни говорил… подлая его душа, — прохныкал Бэз.
— Хорошо. Вы хозяин. Спокойной ночи, — сказал Ли.
Покинув обиталище президента, воплощавшее мечту какого-нибудь водопроводчика о рае земном, Сарасон вернулся в свой будуар, отделанный абрикосовым шелком, где он жил с несколькими красивыми молодыми офицерами ММ. Все это были ярые вояки, не лишенные, однако, вкуса к музыке и поэзии. С ними Ли не проявлял того бесстрастия, как в обществе Уиндрипа. Он либо сердился на своих молодых друзей и тогда пребольно их хлестал, либо у него начинался пароксизм покаяния, и тогда он целовал их раны. Журналисты, раньше как будто относившиеся к Сарасону благожелательно, говорили, что он променял зеленый щиток для глаз на венок из фиалок.
На заседании кабинета в конце 1938 года государственный секретарь Сарасон сообщил членам правительства тревожные новости. Вице-президент Бикрофт — не говорил ли он им, что его следовало расстрелять?.. — бежал в Канаду, отрекся от корпоизма и примкнул к заговору Уолта Троубриджа. Налицо были признаки почти настоящего восстания на Среднем Западе и на Северо-западе, в особенности в Миннесоте и обеих Дакотах, где агитаторы, в большинстве случаев быв влиятельные политические деятели, требовали, чтобы штаты отделились от корпоративного союза и образовали самостоятельное кооперативное (в сущности, почти социалистическое) государство.
— Ерунда! Просто банда безответственных болтунов, — смеялся президент Уиндрип. — А я-то думал, что ты в курсе всех дел, Ли! Ты, видно, позабыл, что я сам лично на прошлой неделе выступил по радио с речью, обращенной специально к этой части страны. И она была великолепно принята. Население Среднего Запада абсолютно мне предано. Там понимают и одобряют все, что я делаю.