– Эй, вы куда? – раздался грозный окрик у меня за спиной. По голосу даже невозможно было понять, принадлежит он мужчине или женщине.
Обернувшись, я увидела полную тетку лет шестидесяти с одутловатым лицом, в кошмарных тапочках. Насколько помню, такие перестали выпускать еще в те времена, когда я ходила в школу: они сидели на ноге, словно колодки, оставляя на линолеуме ужасающие черные полосы. У ног тетки стояло ведро с водой, а в руках она держала швабру с намотанной на нее грязной тряпкой, которая, по всей вероятности, когда-то была семейными трусами.
– Я к заведующей, – отозвалась я, притормозив.
– Новенькая сестра, что ли? – сдвинув брови, уточнила женщина.
Я кивнула.
– Так тебе к старшей сестре надо, а не к заведующей. На кой ты той сдалась-то?
– А как к ней пройти? – задала я вопрос.
– Прямо и направо. Дверь открыта – сама увидишь.
И тетка вновь склонилась над ведром. За поворотом и в самом деле обнаружилась распахнутая во всю ширину дверь, но еще не дойдя до нее, я услышала крики.
– Распустились! – вопил высокий, хорошо поставленный женский голос. – Работать ни черта не умеют, а все туда же – права качать лезут!
Прямо мне под ноги из кабинета старшей медсестры, как испуганная птица из стога с сеном, выпорхнула молоденькая девушка. Ее волосы были растрепаны, а глаза расширены и полны слез.
Господи, куда я попала?!
Осторожно постучав в открытую створку, я услышала:
– Кто там еще?
И вошла, приняв вопрос за приглашение. За столом сидела худая – ну, просто очень худая – женщина с изможденным лицом, хранившим, однако, следы былой красоты. Поздоровавшись, я представилась.
– А-а, новенькая? – протянула старшая медсестра, оглядев меня с головы до ног. – Ну проходи, проходи. Садись.
Положение медсестры мгновенно принижает тебя в глазах медицинского персонала любого уровня. К тебе никто не обращается на «вы», а сразу «тыкает», независимо от возраста. Что ж, придется привыкать! Шилов любит говаривать, что в буддийских монастырях унижение – первый шаг к просветлению: если ты прошел через унижение и пренебрежение, научившись стойко сносить их, то, следовательно, готов к перерождению. Посмотрим…
– Слава Богу, прислали хоть одну нормальную, а не финтифлюшку какую, – одобрительно продолжала старшая медсестра. – Ну а теперь колись, что привело тебя к нам?
– В смысле? – переспросила я.
– Да ладно, не ломайся! В нашу больничку просто так не приходят – видать, в другие не взяли. Молодежь-то понятно: они с полгодика тут посидят, знакомства нужные заведут и сваливают, подыскав местечко получше. Но ты – не из их числа. Так что же привело взрослую женщину в наше заведение, куда нормальные люди не забредают?
Я лихорадочно обдумывала ответ. Лицкявичус сказал, что меня могут проверить, но старшая медсестра, похоже, была не в курсе моего послужного списка. Вернее, послужного списка Анны Евстафьевой.
– Видите ли… – пробормотала я, – мне пришлось… переехать. Совсем недавно.
– Да? – подняла тонко выщипанные брови моя собеседница. – Чего так?
– После развода.
– Так ты разведенка, значит?
Мне показалось, что на бледном лице промелькнуло выражение сочувствия.
– Муж… квартиру отсудил, – продолжила я, вспоминая «легенду», состряпанную Лицкявичусом, – и теперь мне снимать жилье приходится, а ваша больница оказалась под боком. Вот и вся история.
– Понятно, – кивнула старшая. – Знакомо до боли: все мужики сволочи! Меня зовут Марина Леонидовна Звонарева, но ты можешь называть меня Мариной. Ведь мы, кажется, одного возраста?
Я едва не поперхнулась. На мой взгляд, старшей медсестре никак не дашь меньше полтинника, но спорить я с ней не стала – это могло стать плохим началом взаимоотношений с непосредственным начальством.
– Понимаешь, – доверительно продолжала Звонарева, – присылают мне одних девчонок зеленых. Мало того что они никакой работе серьезной не обучены, так еще и нос воротят от некоторых обязанностей. Нянечек у нас катастрофически не хватает – как, впрочем, и сестер, – но это проблема повсеместная. А отделение-то тяжелое, лежачих много, после инсультов опять же. А девочки-припевочки отказываются судно вынести или там белье сменить – не их, мол, обязанность! А кто, спрашивается, всем этим заниматься будет? Пациент у нас не денежный, сама понимаешь, – старики да старухи в основном, поэтому, чтобы «ручку позолотили», не светит. В других больницах за каждый укольчик полста рубчиков выкладывают, а за дополнительные услуги – и вообще приличные деньги, а тут… Вот потому-то никто и не задерживается здесь надолго! Ну, если палате, так сказать, повезет, попадется один молодой да относительно здоровый пациент, тот и поможет немного – сестру позовет, обед принесет да посуду вымоет. А так… Кстати, ты в курсе, что у нас с графиком творится?
Я покачала головой.
– Вообще-то смена, как везде, – сутки через трое, но из-за того, что сестричек не хватает, часто приходится выходить каждые двое суток, а то и через сутки. Ты как насчет этого?
– Да нормально, – пожала я плечами. – Лишние деньги мне не помешают.
– Вот и отлично! – радостно потерла руки старшая медсестра. – Надо бы нам поближе познакомиться, так сказать, в неформальной обстановке. Часиков в семь, скажем. Тут есть неплохой бар неподалеку…
– Да как же я с поста-то уйду?
– Не боись! – тряхнула головой Марина. – В это время все обычно тихо, а я тебя прикрою, попрошу Полину со второго поста присмотреть за твоими. Авось ничего за часок-другой не случится. Лады?
– Лады.
С одной стороны, мне казалось странным выпивать с малознакомой женщиной, которую лишь сегодня встретила. С другой – такое неформальное общение может дать шанс завести со Звонаревой некое подобие дружбы. Вдруг она сможет рассказать кое-что интересное, что продвинет меня на пути выяснения правды об этом странном и, пожалуй, даже зловещем местечке?
Если до сего дня я считала свою работу тяжелой, то теперь готова была взять свои слова назад: никогда раньше мне не доводилось так убегаться! Звонарева не врала, и молодые медсестры действительно пренебрегали многими из своих обязанностей. Я оказалась самой старшей по возрасту, да к тому же новенькой, а потому они преспокойно свалили на меня большую часть неприятной работы.
Отделение было забито до невозможности. Люди лежали не только в палатах на дополнительных койках, но и вдоль стен коридора. Наверное, сказывалась жара. В такое время гипертоники особенно подвержены обострению болезни, вот и оказались в клинике. Самые тяжелые, к счастью, находились в палатах, но ухаживать за ними было практически некому. Те, у кого имелись родственники, чувствовали себя более-менее сносно. Дочери и сыновья приходили порой по два раза в день, доставляли лекарства, которых не хватало, выносили судно и мыли больных. Но чаще всего они просто совали в ладошку работнице больницы сложенную купюру, и та с тяжелым вздохом приступала к своим непосредственным обязанностям, за которые государство, конечно, платит деньги, но слишком уж маленькие, чтобы радеть за свое место.
Мне пришлось тряхнуть стариной, делая многочисленные инъекции внутримышечно и внутривенно, вынося «утки» за лежачими и бегая с поручениями врачей к Марине и в другие отделения. Когда не хватало лекарств, приходилось, по выражению одного из ординаторов, «побираться у собратьев по несчастью» – так он называл коллег из других отделений. В общем, к концу дня я уже пребывала в полной уверенности, что медсестрам должны платить не меньше, чем шахтерам.
Где-то после обеда я познакомилась с заведующей отделением Власовой. Хотя, пожалуй, знакомством это и назвать нельзя: толстая, загородившая почти половину коридора тетка лет пятидесяти с гаком оглядела меня орлиным взглядом, хмыкнула – то ли презрительно, то ли одобрительно, – спросила, как зовут, и удалилась. Самое большое впечатление на меня произвело невероятное количество золотых браслетов и колец, которыми Власова украшала свои сарделькоподобные пальцы и запястья.
День заканчивался – к счастью! – и я в последний раз обходила палаты, разнося вечернюю дозу таблеток. Обегав за прошедшее время практически все отделение, я пришла к выводу, что пропавших пенсионеров из списка Лицкявичуса здесь нет. С одной стороны, это несколько разочаровывало, но с другой – у меня появилась счастливая мысль: а вдруг в Светлогорке не все так плохо, как мы ожидали? Правда, я побывала далеко не во всех отделениях – кто сказал, что исчезнувшие люди должны находиться именно в неврологии? Лицкявичус в разговоре со мной предположил, что старики и старушки, скорее всего, попадают в три основных отделения – кардиологии, неврологии и терапии. Итак, неврологию, значит, можно исключить?
Входя в палату под номером 8, я услышала приглушенный смех и разговоры.
Входя в палату под номером 8, я услышала приглушенный смех и разговоры.
– И вот врач говорит: «Заходите, больная, раздевайтесь… Ой, погодите-погодите, я хоть музыку включу, что ли!» – вещал мужчина в белом халате, сидящий спиной к дверям на одной из коек.
Старушки зашлись от хохота, и я предположила, что они так развлекаются уже как минимум минут десять.
– Ой, Анечка пришла! – заметила меня одна из них, уже успевшая запомнить мое имя. – А нас тут Антоша веселит…
Мужчина в халате обернулся. Я уже встречалась сегодня с Антоном Головатым, единственным медбратом в отделении. Медбрат в больнице – вообще редкость невероятная: работа тяжелая, порой неприятная, да и оплачивается не соответствующим образом. Молодых людей здесь можно встретить в основном в пору их обучения в медицинском колледже, когда они проходят практику. Куда они потом деваются – один бог знает, но похоже на то, что они, как Зорро, растворяются в закате, едва получат диплом о среднем образовании. Удивительно было видеть Антона не только потому, что он являлся существом противоположного пола, но и в силу возраста. Я, конечно, не великая физиономистка, но могу предположить, что возраст Головатого уже давно перевалил за тридцать, а медбратья обычно ребятки совсем молоденькие.
Антон – невысокого роста, стройный и физически крепкий молодой мужчина с копной светлых непокорных волос, которые топорщились в разные стороны, как иглы у дикобраза, – смотрел на меня, слегка улыбаясь. Его спокойные серые глаза казались непроницаемыми, как поверхность лесного озера в пасмурный день. Слава богу, подумала я, что в этой больнице с такой отвратительной материальной базой, с медсестрами, не желающими выполнять свои непосредственные обязанности, со старыми комковатыми матрасами, заштопанными во многих местах и с проложенными в них полусгнившими клеенками, с отвратительной едой, которую мне уже довелось попробовать, все же есть что-то хорошее! Антон, похоже, пытается хоть как-то скрасить унылое существование пациентов, старых людей, до которых, в сущности, никому нет никакого дела. Я заметила, что в восьмую палату посетители сегодня приходили только к одной женщине, да и ту никак нельзя считать старушкой – ей, наверное, не больше пятидесяти пяти. Остальные лежали, либо уставившись в стену напротив себя, либо разгадывая кроссворды и беседуя вполголоса о своем житье-бытье. Две женщины в палате оправлялись после инсульта. Их движения были ограничены, а подать воды или поднести судно, как правило, некому. Ходячие соседи по палате, конечно, водички-то принесут, но вот «уточку», пардон-те, никто не подержит! Да и не их это обязанность, строго говоря. Нельзя же требовать, чтобы менее тяжелые пациенты выполняли работу за нянечек и медсестер!
И все же что-то во внешности Антона меня настораживало. Когда я впоследствии вспомнила о своем первом ощущении, то ясно поняла, что именно: когда медбрат улыбался, его глаза оставались не задействованы в этой мимической манипуляции.
– Что, Маришка тебя уже в оборот взяла? – приподнял светлые брови медбрат. – Ты смотри, будь с ней поосторожней!
– Чего так? – удивилась я. Не его предупреждению, но тому, что Антон в курсе предложения старшей посидеть в баре.
– Да так… Не пей много. Маришка любит человека напоить, а потом тянуть информацию – о личном, о сокровенном. Я тебя предупредил!
– Что ж, спасибо, – пробормотала я, раскладывая лекарства на тумбочки.
Выйдя из палаты, я обдумала короткий разговор с медбратом. Вернее, наш короткий обмен репликами, который, вообще-то, вряд ли можно назвать разговором. Однако меня заинтриговали две вещи. Во-первых, Антон дважды назвал старшую медсестру Маришкой – этого, насколько я успела понять за сегодняшний день, не позволял себе никто, даже врачи. Должна ли я сделать вывод, что у Антона со Звонаревой особые отношения? Во-вторых, Головатый по какой-то причине решил меня предупредить не болтать лишнего при Марине. Почему?
Ко всему перечисленному добавлялся еще один вопрос: почему Марина Звонарева, занимая самую высокую среди нас, медсестер, должность, внезапно так заинтересовалась моей скромной персоной? Да не просто заинтересовалась, но и решила перевести наши отношения в личную плоскость, пригласив вместе выпить? Хотя, может, она забыла о своем предложении?
Честно говоря, эта мысль нравилась мне все больше: понимая, что не просто здесь работаю, а выполняю задание ОМР, я все же, кажется, чувствовала себя не вполне готовой к решительным действиям. Как мне разобраться, кто мне друг, а кто враг? Да и вообще, есть ли здесь враги или подозрения высосаны из пальца?
Мне еще предстояло узнать, что Марина Звонарева никогда и ни о чем не забывала. Едва стрелка часов остановилась на отметке «7», старшая медсестра появилась в коридоре, решительно направляясь к посту.
– Ну, жива? – спросила она.
В ее голосе я не уловила ни малейшего сочувствия – это был обычный вопрос, требовавший ответа, а не риторический.
– Вроде бы жива, – улыбнулась я как можно простодушнее.
– Ну и умница! Собирайся-ка скорей, а то через полчаса в бар офисный планктон из бизнес-центра нахлынет, и яблоку будет негде упасть.
Обстановка в баре «Вотель» никак не соответствовала моему вкусу. Вот начать хотя бы с названия. Что за «Вотель»? Может, конечно, хозяева имели в виду Вателя, устроителя королевских торжеств при французском дворе, но тогда им следовало бы свериться со словарем, прежде чем писать имя. Клубы сизого табачного дыма, встречавшие посетителей прямо у входа и сопровождавшие на всем пути до барной стойки и столиков, мешали как следует разглядеть мебель и людей, которых, как и предсказывала Марина, становилось все больше. Она, как бульдозер, проталкивалась через довольно плотную стену клиентов у барной стойки в глубину, а я, «как след за кораблем» из известной в свое время песни, шагала за ней, стараясь не отставать.
Усевшись за самый дальний столик, мы наконец перевели дух. Мои легкие при этом заполнил едкий дым, и я едва сдержалась, чтобы не закашляться. «Вотель» располагался в подвальном помещении, поэтому прямо рядом с нами находилось фальшокно, занавешенное шторами. За занавеской была голая стена с кирпичной кладкой. Марина, не спрашивая о моих предпочтениях, удалилась в сторону бара и через пять минут возвратилась с двумя бокалами и бутылкой коньяка. Честно говоря, коньяк – не мой напиток. Я предпочитаю сухие красные вина или, на худой конец, хорошее шампанское, но в данном случае выбирать не приходилось, и я с благодарностью приняла предложенное начальницей.
– Ну, давай, – сказала Марина, залпом осушив свой бокал и вновь наполнив его, – рассказывай!
– Что рассказывать? – не поняла я.
– Про жизнь свою сиротскую, разумеется! – фыркнула старшая медсестра. – Чего не пьешь-то? Хороший же коньяк…
– Да я не сомневаюсь, – ответила я и отпила глоток, едва удерживаясь, чтобы не скорчить «козью морду» от его неожиданной крепости.
«Легенда» Лицкявичуса всплыла в моем мозгу и встала перед глазами, словно стихи из «Илиады». Во всяком случае, она была столь же мифической, что и бессмертное творение Гомера!
– Мы с… бывшим, – начала я, – прожили вместе больше десяти лет. Двенадцать лет и одиннадцать месяцев, если точно. Детей не нажили – он не мог, а я не настаивала. Вроде бы хорошо жили, дом – полная чаша и все такое… А потом вдруг узнаю, что у него есть любовница. Не кто-нибудь, а моя лучшая подруга! Ну, вот и все, наверное.
– Как – все? – воскликнула Марина. – Ты дальше рассказывай: как оказалась на съемной квартире, почему работу сменила… Вы ведь с мужем не вместе работали, надеюсь?
– Да нет, не вместе, – покачала я головой, одновременно раздумывая, пришла ли пора рассказать начальнице все. Или стоит пока придержать компрометирующую Анну Евстафьеву информацию?
– В общем, у меня там были проблемы, на прошлой работе, – все же решила состорожничать я. – Развод меня сильно подкосил…
Я сделала паузу, словно воспоминания причиняли боль. Мой расчет оказался верен: Маринины глаза затуманились, а ее шершавая рука легла поверх моей ладони.
– Я понимаю, – сказала она, опрокидывая в себя бокал коньяка (уже, между прочим, третий по счету!). Слава богу, она не заметила, что мой напиток оставался практически нетронутым. – Уж как понимаю, ты даже не представляешь! Пойду-ка еще бутылочку возьму…
Не успела я отреагировать, как Марина, слегка покачиваясь, уже посеменила в сторону бара. Вернувшись, она сказала, продолжая прерванный разговор:
– Мой тоже слинял – я даже понять не успела, как это произошло. Вот мы сидим на диване и смотрим телик, дети играют на ковре, и все чудесно, как на лубочных картинках. И вот – я уже одна, сижу на кухне и реву белугой, потому что Генка оставил записку, что уходит, так как наша с ним семейная жизнь, видите ли, не заладилась, он, бедненький, устал, а я его не понимаю – и все в таком духе. Сначала я, как водится у нас, у баб, во всем себя винила. Все думала: если б я этого не сделала, того не сказала, все могло обернуться по-другому. Потом, когда снова обрела способность анализировать, поняла, что в случившемся только Генкина вина. Он, оказывается, нашел себе любовницу, молодую и красивую. Ну, ты знаешь, как это бывает: я ухаживала за детьми и за домом, пахала в больнице и в институте… Я ведь хотела врачом стать, представляешь?