И все ради того, чтобы глухонемой мог писать. Что знает о тишине мальчик в кровати? Что она есть дуновение, шепот ветра в вершинах сосен? Или бескрайнее белое поле? А может, прозрачная вода, корка льда, недремлющее око?
Ничего подобного.
Тишина не имеет ни голоса, ни запаха, ни цвета. У нее нет ни протяженности, ни массы, ни текстуры. Она ни о чем не спрашивает и не дает ответов. У нее их нет. И сама она ничто. Ее невозможно себе представить. Как постичь разумом или воображением то, чего не существует?
Мальчик лежит в узкой кровати в комнате с грязно-желтыми занавесками. Из кухни доносится звон посуды. Вчера вечером глухонемой влепил ему пощечину, да такую, что мальчика отбросило к стенке. В глухонемом дремлет ярость. Когда она хлещет через край, мало никому не покажется.
Но все это для мальчика не так важно. Он хочет знать, где начинается страна молчания, и учится различать ее границу.
Вещество тишины – ничто. Она – само отсутствие. У нее нет глаз, однако она зряча. Она не имеет ни фронта, ни тыла, однако может повернуться спиной. Она – само беззвучие и бесформенность. Кроме того, она безвременье, потому что настенные часы формируют время тиканьем и боем. Если их не завести, наступит тишина.
Она ничто, само несуществование.
Тем не менее она живет в любимом теле. В его костях, коже, глазах, пальцах, волосах и половых органах. Есть она и в глухонемом. Он ведь тоже занимает часть пространства. Кто хоть что-нибудь занимает или имеет – существует. Только не тишина. Ничто есть ничто. В этом предложении действительно только «есть». Когда мальчик о нем думает, у него кружится голова.
«Есть» что именно?
Этого не скажет никто.
Тишина есть и в глухонемом, и она придает ему нечеловеческую силу.
Иногда она просачивается из своего мира в другой. Это происходит незаметно, и тишина может поглотить мир звуков, если тому вовремя не воспрепятствовать. У нее нет пасти, она сама – пасть, пожирающая все живое без разбора.
Тишина не имеет рук, но иногда выбрасывает вперед разящий кулак. И мальчик, заливаясь слезами, отлетает к стенке. Он жалок, его рот беззвучно открывается, как у выброшенной на берег рыбы. И тогда немой поворачивается на каблуках и уходит, погруженный в свое зловещее молчание. За что он его ударил? Этого Абель не знает. Неужели только за то, что мальчик коснулся пальцем непросохшего полотна в дощатом сарае, выстроенном под ателье? Он всего лишь хотел потрогать ультрамарин в правом нижнем углу картины. Или это за то, что они с Оскаром без разрешения пробрались на лодку возле буйка? Или – что гораздо хуже – за то, что прошлой ночью Абель встал с постели, потому что не мог заснуть? Оскар громко храпел, но тишина снаружи была еще невыносимей. Холодный лунный свет просачивался сквозь шторы. Откуда это все известно глухонемому?
Ни в чем нельзя быть уверенным. Кошка видит в темноте, а глухонемой – сквозь стены и крышу. И все это благодаря той страшной силе, что таится у него внутри.
Хотя что такое оплеуха? Абель привык, Оскар часто его бьет. Иногда Абель прячется от него в сосновой роще, но брат настигает его и там и, повалив, тычет лицом в устланную хвоей землю, пока щеки не начинают кровоточить.
Иногда брат поджидает на берегу, спрятавшись за мостиком. А когда Абель заходит в воду, нападает сзади. Схватив за затылок, Оскар погружает брата в воду и держит там, пока тот не начинает захлебываться. Когда Абель снова поднимает голову, перед глазами расплываются цветные пятна.
Если он пытается сбросить с себя руку Оскара, брызги летят в разные стороны. Но Оскар не ослабляет хватки. Он надавливает еще сильнее, так что Абель почти касается лбом камней на дне. Оскар сильный, его мускулы, как канаты, натянутые под кожей. Он старше Абеля на четыре года, а потому непобедим.
Но Сульт – это совсем другое.
Удар Оскара – просочившаяся сквозь щель злоба, она объяснима и ограничена. Оскар нападает из засады, ругается, пыхтит, хватает за шею. Абель катится в овраг. Острые колени Оскара упираются Абелю в живот.
Пальцы Оскара сжимаются вокруг его горла, глаза застилает чернота. Сдавайся, маленький гаденыш!
Случается, их замечает Анна и отвешивает Оскару звонкую пощечину. Он откатывается в сторону. Последнее слово остается за матерью, пусть даже брат такой же сильный и здоровый, как она. Анна поднимает Абеля и прижимает к себе. Мальчик тает в ее объятиях, на мгновение забывая, что за эту нежность Оскар воздаст ему сторицей.
Но глухонемой – совсем другое. Его оплеуха – удар тишины.
У молчания – жадная пасть и мощные плотоядные челюсти. Оно может поглотить луну, солнце и звезды. В его бездонной глотке хватит места и лесистым горам, и домикам на побережье, не говоря уже о словах и прочих звуках.
Каждое слово окружено ореолом молчания. Против него бессильны любые звуки. Человеческая речь словно горох бьется о его непроницаемую стену. Каждый день тишина поглощает обрушивающиеся на нее потоки слов, будто их и не было.
Но слова необходимы. Они наполняют реальность видимыми предметами – домами, кораблями и небесными телами – так, что те обретают присущую им форму и пропорции. Для мальчика по имени Абель битва между двумя мирами не прекращается ни на минуту. И этим летом он не может позволить себе расслабиться.
Потому он и кричит, как дурачок, петляя между соснами. Все слова, что у него были, он уже бросил в глотку тишины. Когда Оскар настигнет брата, зажмет ему рот. Прекрати орать, недоумок!
Потому что для Оскара все выглядит иначе. Абель помешал ему смотреть на собиравших малину соседских девушек через щель в заборе. Оскар ничего не понял, поэтому и ударил Абеля. А может, просто удовольствия ради. Оскар ненавидит мир всей силой своего вытянувшегося подросткового тела.
Словно змей, он ерзал на брюхе по земле. Его шея покраснела от натуги. Припав к щели, Оскар ловил обжигающие, как дуновение огня, мгновенья. Впивался глазами то в мелькнувшую под юбкой белую лодыжку, то в обозначившуюся вдруг под блузой девичью грудь – как вдруг из леса появился этот гаденыш и принялся так орать, что девчонки бросились к забору посмотреть, в чем дело.
Оскару некуда было девать переполнявшие его силы. Он оставался равнодушен и к чтению, и к морским прогулкам, если они совершались без глухонемого. А глухонемой писал картины. Все ровесники Оскара в округе были молчаливы и озлоблены.
Они удили рыбу, валялись на сеновале или столярничали в сарае. Встречаясь с Оскаром на узкой дорожке, мерились с ним силой. Потому что Оскар приехал из города и принадлежал презренному клану дачников. И крестьянские ребятишки знали еще одно: отец Оскара не мог сказать ни слова по-человечески.
То есть: он был придурок. Сумасшедший, что днями напролет пачкал холсты в дощатом сарае. Оскар как-то пытался заговорить с деревенскими, но те ему не ответили и молча удалились в лес. А самый рослый даже плюнул через плечо. Оставались девушки из соседнего домика, такие же дачницы – две улыбчивые сестры в белых шляпах, чуть постарше Оскара. Но он избегал их. Воротник на рубахе Оскара был потерт, так же как и штаны на коленях, а отец девушек занимал пост директора в одном из стокгольмских банков. Поэтому Оскар и смущался – сын жалкого пачкуна, с трудом сводившего концы с концами. И все этот сарай, где глухонемой пишет воздух над морем. Оскар не хотел сюда приезжать. Будь его воля, он остался бы на лето в городе. Продавал бы газеты, проворачивал дела, зарабатывал деньги. Но Анна никогда ему этого не позволит.
А потому не остается ничего другого, как только пялиться на соседок через щель в заборе. Оскар бушует, как зверь в клетке. Он бьется и царапается, ползая на животе, словно хочет вырваться на свободу. Собственное тело для него – ловушка. Это его мучение и единственная радость.
Но вот за деревьями раздается голос брата, и девушки спешат к забору посмотреть, в чем дело. На мгновение Оскар замирает от ужаса, а потом, красный от стыда, устремляется в лес за недоумком. Он настигает его возле высокой сосны по ту сторону холма и одним ударом опрокидывает на землю.
Оскар пыхтит, тыча Абеля лицом в заросли брусники, бьет по голове – раздается глухой звук.
Чертов гаденыш!
Проклятый лягушонок!
Абель стихает. Одной рукой прижимая его голову к земле, Оскар другой утирает слезы. Стыд огнем выжигает ему глаза. Потом Оскар переворачивает брата на спину и садится ему на живот. Абель действительно похож на лягушку.
Он лежит смирно, не сопротивляется. Под носом Абеля кровоподтек. Он смотрит на Оскара ясными испуганными глазами. Они голубые, как у Анны, и такие чистые, что Оскар видит в них верхушки сосен и собственное лицо. Оскар отворачивается.
«И этот придурок – мой брат», – с отвращением думает он.
Оскар знает, что, сколько бы он ни бил Абеля, тот не будет ни защищаться, ни мстить, ни скулить. Если он что и перенял от брата, так это презрение к малодушию. Потому и не просит пощады, ползая у ног победителя. Никто так не жалок, как трус.
«И этот придурок – мой брат», – с отвращением думает он.
Оскар знает, что, сколько бы он ни бил Абеля, тот не будет ни защищаться, ни мстить, ни скулить. Если он что и перенял от брата, так это презрение к малодушию. Потому и не просит пощады, ползая у ног победителя. Никто так не жалок, как трус.
Поэтому Оскар может бить сколько угодно. И Абель напрасно напрягается, демонстрируя свое мужество – единственное, что у него осталось. Оскар ненавидит в нем совсем другое, то, что каждый раз встречает в его глазах в такие минуты, – любовь.
Потому что Абель любит брата и ищет в нем союзника в войне против молчания.
С помощью Оскара Абель надеялся устоять против всепожирающей пасти Ничто.
В тот же день, только позже, Абеля ударил глухонемой так, что мальчик отлетел к стене, беззвучно, как рыба, глотая воздух. И сейчас, прижатый к земле, Абель смотрел на брата умоляюще. Восхищение, любовь, надежду – вот что читал Оскар в глазах Абеля.
И это его взбесило. Непонятно, на что именно разозлился Оскар – на себя или младшего брата, – только он еще сильнее надавил ему на грудь и занес для удара руку. И тут Абель наконец застонал. Звук получился тихий, но у Оскара был хороший слух.
– Не бей меня.
Зрачки Абеля помутнели, а губы стали почти белыми. Но Оскар еще крепче сжал пальцами горло брата, так что у того в глазах, словно поплавки, запрыгали солнечные зайчики. Оскара чуть не вырвало, до того ему все это стало противно.
Удар пришелся по уху, голова Абеля метнулась в сторону. Потом мальчик дернулся всем телом и затих.
Абель лежал на земле, как подстреленный зверек. Оскар испуганно потрепал его по щеке:
– Абель, Абель…
Брат не отвечал и оставался недвижим. Поднявшись на ноги, Оскар поковылял к озеру и бросился в воду. У него кружилась голова и дрожали колени. Он думал, что убил Абеля. Дверь в дощатое ателье стояла наполовину открытой. Через застекленное окошко в крыше – его велел проделать глухонемой, чтобы можно было работать, – свет падал на установленную на мольберте картину. На ней волновалось иссиня-черное море с белыми барашками волн. В правом углу намечались контуры терпящего крушение судна. Художник изобразил ветреный зимний день. Очертания берегов почти не просматривались.
Оскар проскользнул в сарай. Глухонемого там не оказалось. Не успели глаза мальчика привыкнуть к полумраку, как послышался грохот – мольберт рухнул на пол. Оскар повернулся к двери. На него словно пахнуло ледяным ветром, хотя на улице стоял жаркий летний день. Оскар направился к мостику и остановился возле березок на берегу. Там его вырвало, после чего озноб прошел.
Большую часть дня Оскар просидел, прислонившись спиной к каменной опоре мостика. Он наблюдал, как медленно опускалось июльское солнце. Берег утопал в зелени. По серебристой ряби озера скользил парус. К вечеру мальчик продрог. Обернувшись в сторону дома, он увидел Анну. Она сидела в беседке, склонившись над вязаньем. Вся ее поза выражала предельную сосредоточенность. С некоторых пор Анна носила очки.
Оскар представил себе, как из ее огрубевших рук выскальзывает иголка. В последнее время волосы матери заметно поредели, а спина ссутулилась. От Анны, как всегда, веяло покоем, как будто ничего не случилось. Оскар сидел, не решаясь подняться. Холод время от времени все еще пробегал по его спине. Глухонемой не показывался. Спустя некоторое время, когда горничная позвала на ужин, у мальчика засосало под ложечкой от голода.
Оскар поднялся на крыльцо. В нос ударил запах масляной краски.
Глухонемой выглядел взволнованным и делал Оскару какие-то знаки. У мальчика перехватило дыхание. Пытаясь сосредоточиться на ловких отцовских пальцах, он внезапно осознал суть вопроса: не знает ли Оскар, кто пробрался в ателье и опрокинул картину? Оскар посмотрел в карие глаза глухонемого и отрицательно покачал головой. В его ушах отдавался грохот падающего на пол мольберта.
Отец быстро повернулся и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись на приоткрытую дверь, Оскар увидел Абеля, направлявшегося к дому по гравийной дорожке. Брат был бледен как смерть, со следами запекшейся крови под носом, и едва переставлял ноги. Уставившись в пол, Абель ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, и начал подъем, держась за деревянную стену с отслаивающейся краской. Дойдя до последней ступеньки, он поднял голову. Перед ним стоял отец.
На этот раз глухонемой ни о чем не спрашивал. Он просто ударил. Абель не успел ничего понять, только удивленно распахнул глаза. Не удержавшись на ногах, мальчик отлетел к облупившейся желтой стене, но не проронил ни звука. Челюсть отвисла, как у идиота. Оскар отвернулся. Фигура Абеля не выражала ничего, кроме растерянности.
Абеля отослали на мансарду и оставили без ужина. Он безропотно повиновался. Даже Анна не стала его на этот раз защищать, потому что, упав на пол, полотно глухонемого налетело на гвоздь. Картину Сульт писал на заказ, рассчитывая на хорошие деньги. Глухонемой работал не покладая рук, он хотел сэкономить время для своих эскизов. Перед ужином, когда Анна упавшим голосом читала молитву, Оскар в отчаянии сжимал кулаки. Они ели втроем и за весь вечер не сказали друг другу ни слова.
В это время Абель лежал на своей узкой кровати на чердаке. Он думал, что когда-нибудь сам ударит глухонемого. Он выбьет из отца крик, который отзовется эхом в гулком пространстве Ничто. И обязательно в присутствии Оскара, он должен это видеть. Так мечтал Абель. Оскар поможет ему вырваться из этого мира. Наконец он заснул, а потом наступило утро.
Мальчик вслушивался в первые звуки, прогонявшие тишину.
Он размышлял о том, что молчание сродни смерти и так же, как и она, подстерегает любую жизнь.
Анна, мать. Она мерзнет на скамейке в беседке. У нее скуластое лицо, руки лежат на коленях. Вязанье упало на гравий. Пряжка на изношенных башмаках наполовину оторвана. Ее глаза прозрачны, как вода. Они того же цвета, что и море. Сегодня глаза помутнели – переменный ветер, облачность и ни малейшего намека на солнце.
Густой туман над проливом скрывает контуры островов. И ни единого паруса на горизонте, насколько достает глаз. Окрестности оглашает доносящийся с другого берега стук. Там рубят лес.
Анна родила двоих сыновей и дочь, которая умерла, едва появившись на свет, и тем не менее успела получить имя – Алиса. В то лето, когда глухонемой целыми днями пропадал на побережье с этюдником, Анна ждала четвертого ребенка.
Глухонемой любил работать на пленэре, он предпочитал естественный свет. В шхерах он проводил каждое лето. Эта привычка вызывала удивление и даже насмешки коллег, равно как и тематическое однообразие полотен, на которых ничего не было, кроме воды и деревьев.
Он далеко ушел от Дюссельдорфской школы. Его краски отличались ясностью и чистотой, особенно в этюдах. Он был немолод, имел жену и детей, позади остались годы учения и странствий. Раньше находилось немало молодых художников, считавших Сульта своим учителем, но теперь его все оставили. В моду вошли эмигранты, они готовили переворот в искусстве.
Молодые мастера один за другим паковали краски, холсты и кисти и покидали родину – процесс, который был хорошо заметен в кругу профессионалов. Они хотели писать Париж или Фонтенбло, но главное – в новом свете.
Бывшие ученики глухонемого продолжали видеть в нем союзника, пусть не без странностей. Зимой они громко спорили в его мастерской – Анна не любила эти сборища. Но Сульту нечего было им сказать. Наступала эпоха перемен. Снимались ограничения, старые нормы лопались, подобно околоплодному пузырю. Молодежь кричала и насмехалась над старшим поколением, Дюссельдорфской школой, Хансом Гуде[19] и самим Господом Богом.
Анна сидела на высоком деревянном стуле посреди мастерской и переводила. Глухонемой полулежал на кожаном диване. Он понимал, чего хочет молодежь, но в самый разгар дискуссии вдруг встал, повернувшись спиной к собранию, у окна. Сульт смотрел на железную дорогу, воды Кларашё[20] и ландшафт в окрестностях Карлсбергского замка. Молодежь стихла. Анна опустила руку.
Потом глухонемой заговорил с ними о свете, который приходит изнутри. Внешний – он сделал движение рукой – само собой. Пленэр – необходимое его условие, но не более. Он говорил о важности понимания задач, которые ставили перед собой старые мастера. Только так можно найти свою дорогу в искусстве. Сульт вспомнил Тициана и Рембрандта, но молодые слушали его вполуха. Они полагали, что их время уникально и оглядываться на прошлое не имеет смысла.
Когда же они принялись твердить о переломном моменте и сближении живописи с наукой, Сульт замолчал. Сначала на его губах появилась ироническая усмешка, а потом он будто растворился в разливающемся по мастерской ненавистном им желтом свете.
Заполняя комнату, свет вдруг преобразил и масляную лампу, и бюро с художническими принадлежностями Сульта, и блокнот для эскизов, и этюды, и само его словно из мрамора выточенное лицо. Вокруг рта собрались горькие морщинки. Их видела только Анна. Она знала, что они значат и почему.