– Что за предложение?
– Она обычный курьер ООП, к тому же не очень хороший, и в ее теперешнем состоянии она опасна и является потенциальной угрозой: евреям и ЦРУ будет легко переманить ее на свою сторону и использовать против нас. Как добрые феллахи мы должны сеять зерна везде, где в будущем можно собрать урожай. – Сулейман улыбнулся. – Вы – мудрый феллах, ваше превосходительство. Мое предложение состоит в следующем: я скажу ей, что ей пора возвращаться в Бейрут, что мы, два человека, которые застали ее за актом распутства, хотим теперь, чтобы она работала на нас там. Мы позволим ей случайно подслушать наш разговор – и притворимся, что входим в ячейку христианских ополченцев с юга Ливана и работаем по приказу израильтян на их хозяев из ЦРУ. – Он тихо рассмеялся, увидев изумление на лице своего работодателя.
– А потом?
– Эта женщина из палестинских коптов с едва теплящейся неприязнью к израильтянам превратится в незнающее усталости, фанатичное исчадие ада, помышляющее только о мести.
– Что?
– Скажем, кто-то из тех же самых «христианских ополченцев, работающих по приказу израильтян на их хозяев из ЦРУ», злобно и открыто причинит боль ее ребенку, серьезно покалечит его за день до ее возвращения, потом исчезнет – разве это не сделает ее на всю жизнь непримиримым врагом наших врагов?
Хашеми закурил сигарету, чтобы скрыть свое отвращение.
– Я согласен только с тем, что она исчерпала свою полезность, – сказал он и заметил промелькнувшее на лице ливанца раздражение.
– Какую ценность имеет ее ребенок и какое будущее его ждет? – с презрением спросил Сулейман. – С такой матерью и живя с родственниками-христианами, он останется христианином и отправится в ад.
– Израиль – наш союзник. Не лезь в ближневосточные дела, или они сожрут тебя с потрохами. Я запрещаю!
– Если вы говорите «запрещено», значит, запрещено. – Сулейман поклонился и кивнул в знак согласия. – Клянусь жизнью моих детей.
– Хорошо. Сегодня ты отлично поработал. Спасибо. – Хашеми прошел к сейфу и взял пачку потрепанных долларов из тех, что там лежали. Он увидел, как загорелись глаза Сулеймана. – Это небольшая премия для тебя и твоих людей.
– Благодарю вас, благодарю вас, ваше превосходительство, да хранит вас Аллах! Этот Армстронг, считайте, что он уже покойник. – С большой благодарностью Сулейман поклонился и вышел.
Оставшись один, Хашеми отпер ящик стола и налил себе виски. Тысяча долларов – целое состояние для Сулеймана и трех его людей, но это разумное капиталовложение, удовлетворенно думал он. О да. Я рад, что принял решение по поводу Роберта. Роберт знает слишком много, подозревает слишком много – разве не он дал имена моим командам?
– Команды «группы четыре» должны служить добру, а не злу, Хашеми, – говорил он тогда этим своим тоном всезнайки. – Я просто предупреждаю тебя, их могущество может ударить в голову и обернуться против тебя. Вспомни Горного Старца. А?
Хашеми тогда расхохотался, чтобы скрыть свой шок: Армстронг сумел заглянуть в самую глубину его сердца.
– Какое отношение аль-Саббах и его ассасины могут иметь ко мне? Мы живем в двадцатом веке, и я не религиозный фанатик. И что еще важнее, Роберт, у меня нет замка Аламут!
– Ну, гашиш-то есть, и много всего еще получше гашиша.
– Мне не нужны наркоманы или ассасины, мне нужны просто люди, которым я могу доверять.
Слово «ассасины» произошло от слова «гашишины», те, кто принимают гашиш. Согласно легенде, в одиннадцатом веке в Аламуте, неприступной крепости Хасана ибн аль-Саббаха в горах Казвина, он развел тайные сады, созданные по точному подобию райских садов, описанных в Коране, где текли фонтаны меда и вина и возлежали прекрасные и послушные девы. Сюда тайком приводили опьяненных гашишем приверженцев, которым предлагалось вкусить от обещанного вечного эротического блаженства, которое ожидало их в раю после смерти. Потом, через день, два или три, «благословенного» возвращали с небес на землю, гарантируя беспрепятственное возвращение в рай – в обмен на абсолютное подчинение воле Горного Старца.
Из Аламута беспрекословно подчинявшаяся Хасану ибн аль-Саббаху банда простодушных, одурманенных гашишем фанатиков – ассасинов – терроризировала всю Персию, и вскоре на Ближнем Востоке осталось не много мест, куда не дотягивалась бы рука Горного Старца. Это продолжалось без малого два столетия.
До 1256 года, когда внук Чингисхана Хулугу-хан вступил в Персию и бросил свои орды на Аламут, камень за камнем разметал крепость, стоявшую на вершине горы, и втоптал ассасинов в грязь.
Губы Хашеми вытянулись в тонкую линию. Ах, Роберт, как тебе удалось угадать мой тайный план: реализовать идею аль-Саббаха на современный лад; осуществить ее после бегства шаха и начавшихся в стране беспорядков было легко при таком обилии галлюциногенных и психотомиметических препаратов и неиссякаемом запасе недалеких фанатиков, уже опоенных желанием мученичества, которых нужно было просто организовать и повернуть в нужном направлении – устранять любого, кого я назову. Как, например, Джанана и Талбота. Как тебя!
Но с какой же падалью мне приходится иметь дело к вящей славе моего феода. Как люди могут быть такими жестокими? Как они могут так открыто наслаждаться столь разнузданной жестокостью: отрезать человеку гениталии, помышлять о том, чтобы искалечить ребенка? Потому ли все это, что родились они на Ближнем Востоке, всю жизнь живут на Ближнем Востоке и в любом другом месте чувствуют себя чужими? Как ужасно, что они не могут учиться у нас, не могут приобщиться к благодатному наследию нашей древней цивилизации. Империя Кира и Дария должна вновь возродиться, клянусь Аллахом – в этом шах был прав. Мои ассасины проложат дорогу вперед, вплоть до самого Иерусалима.
Он сделал еще глоток виски, очень довольный плодами сегодняшних трудов. Вкус у напитка был превосходен. Он предпочитал пить его безо льда.
ЧЕТВЕРГ 1 марта
ГЛАВА 55
Деревня недалеко от северной границы. 05.30. При свете еще не взошедшего солнца Эрикки натянул ботинки. Теперь – летная куртка, мягкая, изрядно потертая кожа тихо шелестела, пока он ее надевал; нож вынут из ножен и спрятан в рукав. Он осторожно приоткрыл дверь лачуги. Деревня спала под снежным покрывалом. Никого из охранников он не заметил. Под навесом, где стоял вертолет, тоже было тихо, но он знал, что его охраняют слишком хорошо, чтобы попытаться улететь. Он экспериментировал, несколько раз подходя к машине в разное время дня и ночи. Всякий раз охранники в салоне и в кабине пилота только улыбались ему, всегда бдительные и вежливые. Ему ни за что не удастся силой пробиться через них троих. Его единственный шанс – спастись бегством, и он продумывал побег с того самого момента, когда позавчера у него вышло столкновение с шейхом Баязидом.
Его органы чувств проникали во тьму. Звезды были скрыты тонкой паутиной облаков. Пора! Он уверенно выскользнул из двери и двинулся вдоль ряда хижин, направляясь к лесу; в следующее мгновение он запутался в сети, которая возникла, казалось, из ниоткуда, и вот он уже отчаянно борется за свою жизнь.
Четыре горца по краям сети, обычно использовавшейся, чтобы ловить и связывать диких коз, знали свое дело. Они быстро обматывали ее вокруг него, все плотнее и плотнее, и, хотя он ревел от ярости и невероятным усилием сумел порвать ее в нескольких местах, вскоре он уже беспомощно дергался на снегу. Секунду он лежал неподвижно, тяжело дыша, потом опять постарался разорвать свои путы, воя от чувства собственного бессилия. Но чем сильнее он пытался освободиться, тем крепче сеть затягивалась вокруг него. Наконец он перестал бороться, откинулся на спину, пытаясь отдышаться, и огляделся вокруг. Его окружили со всех сторон. Вся деревня была на ногах, одета и вооружена. Было очевидно, что его ждали. Никогда еще он не видел и не чувствовал такой ненависти.
Понадобилось пять человек, чтобы наполовину отнести, наполовину отволочь его в общинный дом, где его грубо швырнули на земляной пол к ногам шейха Баязида, сидевшего, скрестив под собой ноги, на почетном месте возле огня. Дом был просторным, с черными от дыма стенами внутри, и он был заполнен горцами.
– Итак, – произнес шейх, – вы осмелились ослушаться меня?
Эрикки лежал молча, восстанавливая силы. Что он мог сказать?
– Ночью один из моих людей вернулся от хана. – Баязида трясло от ярости. – Вчера днем, по приказу хана, моему посланнику было перерезано горло вопреки всем законам чести! Что вы скажете на это? Ему перерезали горло, как собаке! Как собаке!
– Я… Я не могу поверить, что хан так поступил, – беспомощно произнес Эрикки. – Я не могу в это поверить.
– Клянусь всеми именами Аллаха, ему перерезали горло! Он мертв, а мы обесчещены. Все мы, и я тоже! Опозорены из-за вас!
– Я… Я не могу поверить, что хан так поступил, – беспомощно произнес Эрикки. – Я не могу в это поверить.
– Клянусь всеми именами Аллаха, ему перерезали горло! Он мертв, а мы обесчещены. Все мы, и я тоже! Опозорены из-за вас!
– Хан – дьявол во плоти. Мне жаль, но я не…
– Мы вели дела с ханом честно и с вами поступили честно, вы были военной добычей, отнятой у врагов хана и наших врагов, вы женаты на его дочери, а он богат, и у него больше мешков с золотом, чем у козы шерстинок. Что такое для него десять миллионов риалов? Горошина козьего помета. Хуже того, он украл нашу честь. Аллах накажет его смертью!
Среди людей, наблюдавших за ним, пробежал ропот, они не понимали английского, но слышали колючие от злобы интонации.
Шейх продолжил с шипящей ненавистью:
– Иншаллах! Сейчас мы отпустим вас, как вы того хотели, пешком, а потом будем охотиться на вас. Мы не станем убивать вас пулями, но и заката сегодня вы не увидите, а ваша голова будет нашим подарком хану. – Шейх повторил наказание для остальных на своем родном языке и махнул рукой. Мужчины бросились вперед.
– Погодите, погодите! – закричал Эрикки; страх вдруг подсказал ему идею.
– Хотите умолять о пощаде? – презрительно скривил губы Баязид. – Я думал, вы мужчина, поэтому и не приказал перерезать вам глотку, пока вы спали.
– Не о пощаде! О мести! – И тут Эрикки проревел во все горло: – Мести! – В помещении наступила удивленная тишина. – За вас и за меня! Разве вы не заслуживаете мести за подобное бесчестье?
Молодой предводитель колебался.
– Что это еще за хитрость?
– Я могу помочь вам восстановить свою честь, я один. Давайте разграбим дворец хана, и тогда мы оба будем отомщены. – Эрикки молил своих древних богов, чтобы они сделали его язык золотым.
– Вы сошли с ума?
– Хан – мой враг. Еще больший, чем ваш. Он специально опозорил нас обоих, чтобы вы обратили на меня вашу ярость. Я знаю дворец. Я могу доставить вас и пятнадцать вооруженных человек прямо на внутренний двор в считанные секунды, и…
– Безумие! – презрительно фыркнул шейх. – Думаете, мы готовы вот так взять и расстаться с жизнью, словно какие-нибудь обкурившиеся гашишем идиоты? У хана слишком большая охрана.
– Пятьдесят три человека в пределах стен поместья, которых можно поднять по тревоге, охрану же в любой момент времени несут не более четырех-пяти человек. Ваши охотники настолько слабы, что не смогут справиться с пятьюдесятью тремя охранниками?
На нашей стороне будет внезапность. Неожиданное нападение десанта с неба; короткая неудержимая атака, которая восстановит вашу честь. Я могу доставить вас туда и увезти тем же путем в течение нескольких минут. Абдолла-хан болен, очень болен, а охрана будет не готова, как и слуги в доме. Я знаю, как проникнуть внутрь, знаю, где он спит, знаю все…
Эрикки слышал, как его голос звучит все разгоряченнее, зная, что задуманное вполне можно осуществить: быстрый прыжок через стену и внезапное приземление во внутреннем дворе, он выпрыгивает и бежит, увлекая их за собой вверх по ступеням большой лестницы, потом внутрь дома, там – по лестнице до площадки, дальше – по коридору, сметает в сторону Ахмеда или кто бы там ни стоял на его пути, врывается в комнату хана, потом отходит в сторону, чтобы Баязид и его люди сделали, что хотели; пока он как-нибудь проберется в северное крыло к Азадэ и спасет ее, а если ее там не окажется или она пострадала, то он будет убивать и убивать, хана, охранников, этих людей – всех.
Теперь он был одержим этим планом.
– Разве люди не будут помнить ваше имя тысячу лет из-за вашей отваги? Шейх Баязид, который осмелился унизить, бросить вызов хану всех Горгонов в его собственном логове, потому что была затронута его честь? Разве певцы-сказители не сложат в его честь песни, которые курды будут вечно петь у своих костров? Разве не так поступил был курд Саладин?
Он видел, что глаза в свете огня, пылавшего в камине, горят теперь другим светом, видел, что Баязид колеблется, отчего молчание сгущалось, слышал, как он тихо переговаривается со своими людьми, – потом один человек захохотал и крикнул что-то, что подхватили и повторили другие, а потом хор голосов проревел общее согласие.
Сноровистые руки срезали с него путы. Мужчины жестоко боролись друг с другом за честь участвовать в этом рейде. Пальцы Эрикки дрожали, когда он нажимал на кнопку запуска двигателей. Первый из них ожил с коротким взрывом и загудел, набирая обороты.
Дворец хана. 06.35. Хаким рывком пробудился от сна. Его телохранитель у дверей вздрогнул.
– Что случилось, ваше высочество?
– Ничего, ничего, Иштар, я… мне просто приснился сон. – Теперь, когда он совершенно проснулся, Хаким откинулся на подушки и с наслаждением потянулся, нетерпеливо приветствуя новый день. – Принеси мне кофе. После ванны я позавтракаю здесь… и попроси мою сестру присоединиться ко мне.
– Слушаюсь, ваше высочество, немедленно будет исполнено.
Телохранитель вышел. Хаким еще раз потянулся затекшим за ночь телом. Рассвет был сумеречным. Красиво украшенная комната была огромной и холодной, по ней гуляли сквозняки, но это была спальня хана. В огромном камине ярко горел огонь, который телохранитель поддерживал всю ночь; больше в комнату никто не допускался, Хаким лично выбрал телохранителя из пятидесяти трех человек, живших во дворце в ожидании решения своего будущего. Где найти людей, которым можно доверять, спросил он себя, потом выбрался из постели, поплотнее запахнулся в тяжелый и теплый парчовый халат – один из полусотни, которые он обнаружил в гардеробе, – встал лицом к Мекке и открыл Коран в богато украшенной мозаичной плиткой нише, опустился на колени и прочел первую молитву дня. Закончив, он не спешил подниматься с колен, глядя на древний Коран, огромный, в украшенном драгоценными камнями переплете, вручную написанный каллиграфом и не имеющий цены, Коран ханов Горгон – его Коран. За столькое нужно благодарить Аллаха, подумал он, столькому еще научиться, столько всего еще сделать, но чудесное начало уже положено.
Вчера, вскоре после полуночи, перед всеми собравшимися членами семьи в доме он снял золотой перстень с резным изумрудом – символ древнего ханства – с указательного пальца правой руки отца и надел на свой палец. Ему пришлось потрудиться, стаскивая перстень с заплывшего жиром пальца, и он старался не чувствовать запаха смерти, висевшего в комнате. Его возбуждение пересилило отвращение, и вот теперь он по-настоящему хан. Потом все присутствовавшие родственники опускались на колени и целовали перстень на руке, принося ему клятву верности, первой – Азадэ, с гордостью, за ней – Айша, дрожащая и испуганная, потом все остальные, Наджуд и Махмуд внешне смиренные и почтительные, втайне благословлявшие Бога за дарованное избавление.
Потом внизу, в тронном зале, где Азадэ стояла рядом с ним, Ахмед и телохранители также принесли ему клятву верности. Остальные дальние родственники прибудут позже, вместе с другими вождями племен, личными и домашними работниками и слугами хана. Он тут же отдал распоряжение готовиться к похоронам, а потом позволил глазам отыскать Наджуд.
– Итак.
– Ваше высочество, – медоточиво произнесла Наджуд, – из самой глубины наших сердец, как перед Аллахом, мы поздравляем вас и клянемся служить вам в полную меру наших сил.
– Спасибо, Наджуд, – сказал он. – Спасибо. Ахмед, какой приговор вынес хан моей сестре и ее семье перед смертью?
Внезапная тишина в тронном зале зазвенела от напряжения.
– Изгнание без гроша в кармане в пустынные земли к северу от Мешхеда, ваше высочество, под охраной – немедленно.
– Сожалею, Наджуд, ты и вся твоя семья уедете на рассвете согласно приговору.
Он вспомнил, как ее лицо стало пепельно-серым, как таким же серым стало лицо Махмуда, как она пробормотала, запинаясь:
– Но, ваше высочество, вы теперь хан, ваше слово – закон. Я не ожидала… вы теперь хан.
– Но хан, наш отец, отдал этот приказ, когда его слово было законом, Наджуд. Будет неправильно отменять его.
– Но теперь закон – вы, – произнесла Наджуд с болезненной улыбкой. – Прошу вас, нельзя ли… нельзя ли нам обсудить все это наедине?
– Лучше прямо здесь, в присутствии всей семьи, Наджуд. Что ты хотела сказать?
Она колебалась и даже подошла поближе, и Хаким почувствовал, как напрягся Ахмед, увидел, как изготовилась его рука у кинжала, и волоски зашевелились у него на шее.
– Только потому, что Ахмед говорит, что хан отдал такой приказ, не означает, что он… не так ли?
Воздух с легким шумом вырвался между губ Ахмеда:
– Пусть Аллах обречет меня на вечные муки в огне, если я солгал.
– Я знаю, что ты не солгал, Ахмед, – печально произнес Хаким. – Разве я сам не присутствовал в тот момент, когда хан принял решение? Я был там, Наджуд, как и ее высочество, моя сестра, я сожалею, ч…